— Погони боялся.
— Правильно сделал, они, наверно, гнались за нами. Уж очень нас мало теперь против Богуслава с его силой, чертовски мало! К тому же он отправился в Пруссию, а там мы не можем гнаться за ним, придется подождать!
Сорока вздохнул с облегчением. Видно, Кмициц не так уж боялся князя Богуслава, коль скоро толковал о погоне. Эта уверенность сразу передалась и старому солдату, который привык не своей головой думать и не своим сердцем чуять, а полковника.
Пан Анджей тем временем погрузился в глубокую задумчивость; очнувшись внезапно, он стал шарить около себя.
— Где мои письма? — спросил он.
— Какие письма?
— Которые были при мне… Я их в пояс спрятал. Где пояс? — лихорадочно спрашивал пан Анджей.
— Пояс я сам отстегнул и снял, чтобы твоей милости дышать было полегче, вот он лежит.
— Дай сюда!
Сорока подал кожаный пояс на белой замшевой подкладке с карманами, стянутыми шнурком. Кмициц раздернул шнурок и поспешно достал бумаги.
— Это грамоты шведским комендантам, — сказал он с беспокойством в голосе, — а где же письма?
— Какие письма? — повторил Сорока свой вопрос.
— Черт бы тебя побрал! Письма гетмана шведскому королю, пану Любомирскому, все письма, которые были при мне!
— Коли в поясе их нет, стало быть, нет нигде. Верно, в пути потеряли.
— По коням, искать! — страшным голосом крикнул Кмициц.
Не успел изумленный Сорока выйти из хаты, как пан Анджей в изнеможении повалился на постель и, схватившись руками за голову, застонал:
— О, мои письма! Мои письма!
Солдаты тем временем уехали на поиски; только одному из них Сорока велел стеречь хату. Оставшись один, Кмициц предался мыслям о своем положении, которое было совсем незавидным. Богуслав ускользнул из его рук. Угроза страшной и неотвратимой мести могущественных Радзивиллов нависла над ним. И не только над ним, но и над теми, кого он любил, короче — над Оленькой. Кмициц знал, что князь Януш не задумается нанести ему удар в самое больное место, что он выместит ему на Оленьке. Она ведь была в Кейданах, во власти страшного магната, сердце которого не знало жалости. Чем больше размышлял пан Анджей, тем яснее видел, что положение его просто ужасно. После похищения Богуслава Радзивиллы почтут его изменником; для сторонников Яна Казимира, людей Сапеги и конфедератов, поднявших восстание в Подляшье, он тоже изменник, презренный раб Радзивиллов. Среди многочисленных станов, повстанческих отрядов и иноземных войск, занимавших в то время Речь Посполитую, не было ни одного стана, ни одного отряда, ни одного иноземного войска, где его не почитали бы заклятым, злейшим своим врагом. Назначил же Хованский награду за его голову, а теперь назначат Радзивиллы, шведы и, как знать, не назначили ли уже и сторонники несчастного Яна Казимира. «Заварил кашу — теперь расхлебывай!» — думал Кмициц. Он похитил князя Богуслава, чтобы бросить его к ногам конфедератов, дать им неоспоримое доказательство того, что он порывает с Радзивиллами, и войти в доверие к ним, завоевать право бороться за короля и отчизну. С другой стороны, Богуслав в его руках был залогом безопасности Оленьки. Но теперь, когда князь разгромил его и ушел, не только осталась беззащитной Оленька, но и у него не стало доказательства, что он и вправду бросил служить Радзивиллам. И хоть дорога к конфедератам для него открыта, и встреться ему отряд Володыёвского и его друзей полковников, они, быть может, даруют ему жизнь, но примут ли они его, поверят ли ему, не подумают ли, что он лазутчик или явился к ним, чтобы посеять смуту и переманить людей к Радзивиллам? Тут он вспомнил, что на нем кровь конфедератов, вспомнил, что он первый разбил в Кейданах восставших венгров и драгун, что он рассеивал восставшие хоругви или вынуждал их покориться, что он расстреливал мятежных офицеров и истреблял солдат, что он обнес шанцами и укрепил Кейданы и тем самым обеспечил Радзивиллу победу в Жмуди… «Как же мне к ним идти? — подумал он про себя. — Ведь им чума была б милей, чем такой гость, как я! С Богуславом на аркане у седла можно было бы, но с одними словами и пустыми руками…»
Будь у него хоть письма, он снискал бы доверие конфедератов и, уж во всяком случае, имел бы в руках князя Януша, ибо эти письма даже у шведов могли подорвать доверие к гетману. Стало быть, ценою этих писем он мог бы спасти Оленьку…
Но сшутил же черт такую шутку, что и письма пропали.
Кмициц за голову схватился, когда ясно представил себе свое положение.
«Изменник я в глазах Радзивиллов, изменник в глазах Оленьки, изменник в глазах конфедератов, изменник в глазах короля! Погубил я славу, честь, себя, Оленьку!»
Рана на лице его горела; но душу сжигал стократ сильный жар. Ибо в довершение всего уязвлено было и рыцарское его самолюбие. Ведь он позорно был побит Богуславом. Безделицей было поражение, которое нанес ему в Любиче Володыёвский. Там его победил вооруженный рыцарь, которого он вызвал на поединок, а тут безоружный пленник, которого он держал в руках.
С каждой минутой убеждался он, что пришла для него страшная година, година позора. И чем пристальней он вникал во все обстоятельства, тем яснее видел весь ужас своего положения, открывал все новые темные стороны, что сулили стыд и бесчестье, погибель для него самого и для Оленьки, урон для отчизны. В конце концов страх его обнял.
«Ужели это я все сотворил?» — вопрошал он себя в изумлении. И волосы у него зашевелились.
— Мыслимо ли это! Наверно, меня все еще трясет febris![144] — воскликнул он. — Матерь божия, мыслимо ли это!
«Слепой и глупый своевольник! — сказала ему совесть. — Ну что было тебе стать на сторону короля, что было тебе внять просьбам Оленьки!»
И порыв сожаления как буря поднялся в его душе. Эх, если бы мог он сказать себе: шведы против отчизны, я на них, Радзивилл против короля, я — на него! Вот когда радостно и светло было бы у него на душе! Вот когда набрал бы он ватагу забияк с бору да с сосенки, и рыскал бы с ними, как цыган на ярмарке, и учинял бы набеги на шведов, и топтал бы их с чистым сердцем, с чистой совестью, а потом в сиянии славы предстал бы перед Оленькой и сказал ей:
— Не отщепенец я уже, но defensor patriae, люби же меня, как я тебя люблю!
А что теперь?
Но гордая его душа, привыкшая все себе прощать, не хотела вдруг признать свою вину: нет, это Радзивиллы его совратили, Радзивиллы довели до погибели, покрыли позором, связали по рукам и ногам, лишили чести и любви.
Скрежеща зубами, он простер руки туда, где гетман Януш терзал Жмудь, как волк свою жертву, и крикнул сдавленным от ярости голосом:
— Мести! Мести! — И вдруг в отчаянии упал посреди хаты на колени и воскликнул: — Клянусь тебе, Иисусе, теснить и крушить изменников, зорить по праву огнем и мечем, покуда дышит грудь моя и бьется сердце! Помоги мне, царь назарейский, аминь!
Но внутренний голос сказал ему в эту минуту: «Отчизне служи, мстить будешь потом!»
Глаза пана Анджея горели, губы запеклись, он весь дрожал, как в лихорадке, размахивал руками и, громко говоря сам с собою, ходил, вернее, метался по хате, задевая ногами за топчаны, пока наконец не упал на колени.
— Просвети же и наставь меня, Иисусе, дабы не обезумел я!
Внезапно до слуха его долетел звук выстрела, который лесное эхо, отбрасывая от сосны к сосне, принесло, будто гром, к самой хате.
Кмициц вскочил и, схватив саблю, выбежал на крыльцо.
— Что там? — спросил он у солдата, стоявшего на пороге.
— Стреляют, пан полковник!
— Где Сорока?
— Поехал искать письма.
— В какой стороне стреляют?
Солдат показал на густые заросли в восточной части леса.
— Там!
В эту минуту послышался топот; но лошадей еще не было видно.
— Берегись! — крикнул Кмициц.
Но из зарослей показался Сорока, он мчался во весь опор, а за ним несся другой солдат.
Оба они подскакали к хате, спешились и с седел, как с насыпи окопа, направили мушкеты на заросли.
— Что там? — спросил Кмициц.
— Идут! — ответил Сорока.
ГЛАВА II
Наступила тишина, но вскоре в соседних кустах что-то затрещало, будто шло стадо вепрей; по мере приближения треск понемногу смолкал. Наконец снова наступила тишина.
— Сколько их там? — спросил Кмициц.
— Человек шесть, а может, и все восемь, не мог я толком сосчитать, — ответил Сорока.
— Наше счастье! Против нас им не устоять!
— Не устоять, пан полковник, надо бы только живьем которого взять да попытать огнем, чтоб дорогу показал.
Не успел Кмициц сказать: «Берегись!» — как струйка белого дыма расцвела в зарослях и словно птицы зашумели неподалеку в траве, в каких-нибудь трех десятках шагов от хаты.
— Подковными гвоздями из дробовика стреляют! — сказал Кмициц. — Коли нет у них мушкетов, ничего они нам не сделают, из дробовика сюда не достать.
Держа одной рукой опертый о седло мушкет, Сорока сложил у губ другую руку и крикнул:
— А ну покажись который из кустов, мигом уложу!
На минуту наступила тишина, затем из зарослей раздался грозный голос:
— Вы кто такие?
— Да уж получше тех, кто промышляют на большой дороге.
— По какому праву вы заняли наш дом?
— Ты, разбойник, о праве спрашиваешь! Заплечных дел мастер научит вас праву, а покуда проваливай!
— Мы вас, как барсуков, отсюда выкурим!
— Поди-ка сунься! Смотри, как бы сам в дыму не задохся!
Голос в зарослях умолк, разбойники, видно, стали держать совет, а Сорока тем временем шепнул Кмицицу:
— Надо будет одного заманить и связать, будет у нас и заложник и проводник.
— Коль придет сюда который, — возразил ему Кмициц, — так не раньше, чем мы слово дадим.
— С разбойниками и слова можно не держать.
— А лучше его не давать! — оборвал его Кмициц.
Со стороны зарослей долетел новый вопрос:
Тут заговорил сам Кмициц:
— Мы как приехали, так бы и уехали, кабы ты, дурень, обошелся учтиво, не начинал с пальбы.
— Не усидеть тебе тут, вечером нас сто сабель придет!
— К вечеру две сотни драгун придет, а болото тебе не защита, есть у нас такие, что проедут, как и мы проехали.
— Так вы солдаты?
— Да уж не разбойники.
— А из какой хоругви?
— А ты что, гетман? Тебе отчет мы давать не станем.
—
