Володыёвский распорядился принести меду, и разговор продолжался уже за чарой.
— Вы думали, не полководец у вас будет, а одна видимость, — говорил Заглоба, прихлебывая старый мед. — Nunquam![Никогда (лат.). Не просил я вас об этой чести, но коль вы меня выбрали, я требую порядка и повиновения. Знаю я, что такое чин, и до любого дорасту, попомните мои слова! Второй Збараж устрою тут, говорю вам, второй Збараж! Подавится Радзивилл, подавятся и шведы, прежде чем проглотят меня. Хотел бы я, чтоб и Хованский отважился ударить на нас, я б его так похоронил, что до второго пришествия не нашли бы. Они стоят недалеко, пусть приходят! Пусть попробуют! Меду, пан Михал!
Володыёвский налил чару, Заглоба выпил залпом, наморщил лоб, будто что-то припоминая, и сказал:
— О чем я, бишь, говорил? Чего еще хотел? Ах да, меду, пан Михал!
Володыёвский еще налил.
— Толкуют, — говорил Заглоба, — будто и пан Сапега любит выпить в хорошей компании. Оно и не удивительно! Каждый достойный человек любит выпить. Одни только изменники, которые злую думу таят против отчизны, боятся вина, чтобы спьяну не проболтаться. Радзивилл пьет березовый сок, а после смерти смолу будет пить. Истинно так, да поможет мне бог! Я уже вижу, что с паном Сапегой мы друг друга полюбим, потому схожи мы, как два конских уха или два сапога. К тому же оба мы полководцы, и уж я так распоряжусь, чтобы к его приезду все было готово. Хлопот полон рот, да что поделаешь! Некому у нас в Речи Посполитой мозгами пошевелить, так пошевели ты, старый Заглоба, покуда жив! Хуже всего, что нет у меня канцелярии.
— А зачем тебе, отец, канцелярия? — спросил Скшетуский.
— А зачем королю канцлер, зачем хранитель печати? А почему при войске должен быть войсковой писарь? Надо все равно послать в какой-нибудь город, чтобы мне изготовили печать.
— Печать? — в восторге повторил Жендзян, со все большим почтением глядя на Заглобу.
— А что ты, пан, будешь ею припечатывать? — спросил Володыёвский.
— В компании таких близких друзей можешь, пан Михал, по-старому называть меня запросто паном. Не я буду припечатывать, а мой хранитель печати! Вы себе это первым делом заметьте!
Тут Заглоба с такой важностью и спесью оглядел присутствующих, что Жендзян вскочил со скамьи, а Станислав Скшетуский пробормотал:
— Honores mutant mores![156]
— Зачем мне канцелярия? А вы вот послушайте! — продолжал Заглоба. — Надо вам знать, что, по моему мнению, беды обрушились на нашу отчизну только по причине распутства, по причине своеволия и излишеств, — меду, пан Михал! — да, излишеств, говорю я вам, которые пожирают нас, как чума. Но в первую голову всему виною еретики, они все смелее глумятся над истинной верой, понося владычицу нашу, которая за сию скверну могла справедливо прогневаться…
— Это ты верно говоришь! — хором подхватили рыцари. — Диссиденты первые перешли на сторону врагов и, как знать, не сами ли привели их сюда?!
— Exemplum великий гетман литовский!
— Но и в этом воеводстве, где я полководец, тоже немало еретиков, к примеру, в Тыкоцине и в других городах; вот для начала, чтобы благословил нас господь на наше дело, мы издадим универсал, в коем потребуем, чтобы те, кто коснеет в еретической прелести, в три дня обратились в истинную веру, у тех же, кто этого не сделает, имущество будет конфисковано на нужды войска.
Рыцари переглянулись в изумлении. Они знали, что ума и хитрости Заглобе не занимать стать, но никак не думали, что такой из него державный муж и так замечательно может он решать государственные дела.
— И вы спрашиваете, — торжествующе продолжал Заглоба, — откуда мы возьмем денег на войско? А конфискации? А все радзивилловские имения, которые тем самым перейдут в собственность войска?
— Будет ли на нашей стороне право? — вмешался в разговор Володыёвский.
— Времена нынче такие, что в чьей руке сабля, на той стороне и право! А по какому праву бесчинствуют в пределах Речи Посполитой шведы и все прочие наши враги?
— Это верно! — согласился пан Михал.
— Мало того! — воскликнул, распаляясь, Заглоба. — Мы издадим второй универсал, коим призовем в ополчение шляхту Подляшского воеводства и тех земель в соседних воеводствах, что еще не захватил враг. Шляхта должна вооружить челядь, чтобы у нас не было недостатка в пехоте. Я знаю, многие рады пойти с нами, только властей ждут да какой-нибудь грамоты. Будут у них и власти и универсалы.
— Клянусь богом, ты коронный канцлер по уму! — воскликнул Володыёвский.
— Меду, пан Михал! Третью грамоту мы пошлем Хованскому, чтоб убирался ко всем чертям, не то мы выкурим его изо всех городов и замков. Правда, московиты теперь спокойно стоят в Литве и замков не берут; но казаки Золотаренко грабят народ, рыскают по Литве целыми ватагами в одну, а то и две тысячи сабель. Пусть Хованский усмирит их, не то мы за них возьмемся.
— Мы и впрямь могли бы взяться за них, — заметил Ян Скшетуский, — и войско наше не своевольничало бы от безделья.
— Я тоже об этом думаю и еще сегодня пошлю разъезды под Волковыск; но et haec facienda, et haec non omittenda[157]. Четвертое послание я хочу послать избраннику нашему, доброму нашему государю, дабы утешить его в печали, сказать, что есть еще люди, которые не оставили его, что есть еще сердца и сабли, готовые к бою по одному его мановению. Пусть же наш отец, наша кровь ягеллонская, наш дорогой государь, что принужден влачить скитальческую жизнь, имеет хоть это утешение на чужбине… пусть… пусть…
Тут Заглоба запнулся, потому что хмель его уже разобрал, и разревелся наконец, тронувшись королевскою участью, а пан Михал тотчас завторил ему потоньше, Жендзян тоже всхлипнул, а может, только делал вид, что всхлипывает; Скшетуские, подперев руками головы, сидели в молчании.
Минуту царила тишина, и вдруг Заглобу прорвало.
— Что мне курфюрст! — крикнул он. — Коль заключил он договор с прусскими городами, пусть не пляшет и нашим и вашим, а в бой идет против шведов, пусть сделает то, что должен сделать верный ленник, и выступит на защиту своего государя и благодетеля.
— Как знать, не встанет ли он еще открыто на сторону шведов, — заметил Станислав Скшетуский.
— Встанет на сторону шведов? Я ему встану! Прусская граница недалеко, а у меня на первый клич готовы несколько тысяч сабель. Заглобу ему не обмануть! Да не будь я полководец доблестного нашего войска, коль не пойду зорить его огнем и мечом! Нет у нас припасу, не беда! Найдем довольно на прусских гумнах!
— Матерь божия! — воскликнул в восторге Жендзян. — Да ты, вельможный пан, готов в споре устоять и против коронованных голов!
— Я ему тотчас напишу: «Ясновельможный пан курфюрст! Довольно хвостом вертеть! Довольно хитрить и тянуть волынку! Выходи против шведов! А нет, так я в пруссию нагряну! Кончено!» Подать чернила, бумагу, перья! Жендзян, поедешь с грамотой!
— Поеду! — сказал арендатор из Вонсоши, обрадованный новым посольским чином.
Но не успели подать Заглобе чернила, перья и бумагу, как на улице поднялся крик, и толпы солдат показались под окнами. Одни кричали: «Vivat!» — другие, как татары: «Аллах!» Заглоба вышел с друзьями поглядеть, что случилось.
Оказалось, везут те самые пушки, о которых говорил Заглоба, и это при виде их возрадовались сердца солдат.
Пан Стемпальский, белостокский управитель, подошел к Заглобе.
— Ясновельможный пан полководец, — обратился он к нему. — С той поры, как блаженной памяти пан маршал Великого княжества Литовского приписал белостокские имения к Тыкоцинскому замку, я, будучи сих имений управителем, все подати усердно и исправно употреблял на нужды замка, что реестрами могу доказать перед всей Речью Посполитой. Добрых два десятка лет трудился я и обеспечил замок порохом, пушками и припасом, долгом своим почитая каждый грош употребить по назначению, как повелел ясновельможный маршал Великого княжества Литовского. Но когда по воле изменчивой судьбы Тыкоцинский замок стал в нашем воеводстве главною опорою врагов отчизны, спросил я бога и собственную совесть, могу ли я и впредь увеличивать его силу, не должен ли я припасы и военное снаряжение, кои собрал на прошлогодние подати, отдать в руки твоей милости…
— Должен! — с важностью прервал его Заглоба.
— Об одном только прошу твою милость: при всем войске засвидетельствуй и квитанцию выдай мне, что ничего не обратил я в собственную пользу, все сдал в руки Речи Посполитой, которую твоя власть, ясновельможный пан, достойно здесь представляет.
Заглоба кивнул головой в знак согласия и тотчас принялся просматривать реестр.
Оказалось, что, кроме шестифунтовых пушек, которые были спрятаны на чердаках амбаров, есть еще триста отменных немецких мушкетов, двести московских бердышей для пехоты, обороны стен и валов и шесть тысяч злотых деньгами.
— Деньги мы в войске разделим, — сказал Заглоба, — а вот мушкеты и бердыши…
Он огляделся по сторонам.
— Пан Оскерко, — сказал он, — возьмешь их и соберешь пешую хоругвь! Есть тут у нас пеших немного из радзивилловских беглецов, ну, а прочих наберешь из мельников.
Затем он обратился ко всем присутствующим.
— Братья! Есть у нас деньги, есть пушки, будут пехота и припас. Так начинаю я свое правление!
— Vivat! — крикнуло войско.
— А теперь всю челядь — в деревни за заступами, лопатами и мотыгами, да поживей! Будем строить укрепленный стан, второй Збараж! Но только хорунжий ты или не хорунжий, не стыдись, бери лопату в руки и за работу!
С этими словами пан полководец, сопровождаемый кликами войска, направился к себе на квартиру.
— Клянусь богом, голова, каких мало, — говорил Володыёвский Яну Скшетускому, — и дело у нас как будто идет на лад.
— Только бы Радзивилл сейчас не подошел, — вмешался в разговор Станислав Скшетуский. — Это воитель, равного которому нет в Речи Посполитой, а наш пан Заглоба годится на то, чтоб провиант запасти для стана, но куда ему меряться силами с таким военачальником.
—
