Наконец мы двинулись в путь при хороших предзнаменованиях, снабженные подробными указаниями о том, каких каньонов нам следует держаться в походе, а также запасами солонины. Мало того: добрый Торстон оставил себе худших наших мулов и дал нам взамен сильных и хорошо отдохнувших, а Мик, который уже бывал в Калифорнии, рассказывал нам настоящие чудеса не только о ее богатстве, но и о приятном климате, прекрасных дубовых лесах и горных каньонах, не имеющих себе равных во всех Штатах. Итак, великая бодрость влилась в наши сердца, ибо мы не ведали о мучениях, ожидавших нас до прихода в эту землю обетованную. Отъезжая, мы долго махали честным канадцам шапками в ответ на их «Fare well!»[39]. Что до меня, то этот день отъезда навеки остался в моем сердце, потому что в тот яге полдень любимая звездочка моей жизни, обняв мою шею обеими руками, краснея от стыда и волнения, начала шептать мне на ухо слова, услышав которые я склонился к ее ногам и, плача от сильного чувства, целовал колени не только жены моей, но и будущей матери моего ребенка.
VIII
Через две недели, после того как мы расстались с летним лагерем, мы вступили в пределы Юты, где путешествие наше вначале шло быстрее, хотя по-прежнему не без трудностей. Нам предстояло еще пройти западную часть Скалистых гор, образующих целую группу отрогов под названием Wasath Mountains, но две реки — Green и Grand River,— образующие при слиянии большое озеро Колорадо, а также многочисленные притоки этих рек, прорезывающие горы во всех направлениях, открывают в них проходы, не слишком трудные для путников. По этим проходам мы через некоторое время добрались до озера Юта, где начинаются солончаки. Вокруг нас простирался странный, однообразный, угрюмый край: большие стенные долины, окруженные амфитеатрами тупоконечных скал, тянутся однообразной утомительной чередой. Суровость и мертвая нагота этих пустынь и скал заставляет вспомнить о библейских пустынях. Озера здесь соленые, с сухими и бесплодными берегами.
Деревьев нет вовсе. На огромных пространствах оголенная земля выделяет, как из пор, соль и поташ. Только кое-где почва покрыта серыми растениями с толстыми плоскими листьями,— если надорвать их, они сочатся тягучим и соленым соком. Дорога здесь томительная и гнетущая. Проходят недели, а пустыня тянется без конца, и видишь перед собой все те же однообразные каменистые равнины. Наши силы стали снова истощаться. В степях царило однообразие жизни, здесь — однообразие смерти.
Постепенно людьми овладевали подавленность и безразличие. Вот мы прошли Юту — все те же мертвые земли! Вступили в Неваду — то же самое! Солнце пекло так сильно, что гол она трещала от боли; лучи, отражаясь от поверхности, покрытой солью, резали глаза; в воздухе носилась пыль, неизвестно откуда берущаяся, и от нее воспалялись веки. Мулы и лошади то и дело хватали зубами землю, часто они падали, сраженные солнцем, как молнией. Многих поддерживала только надежда, что вот еще неделя-другая — и на горизонте покажется Сьерра-Невада, а за ней желанная Калифорния. А пока дни и недели приносили все больше трудностей. За одну неделю нам пришлось бросить три повозки — не хватало упряжек. О, это была земля нужды и скорби! А в Неваде пустыня стала еще более дикой, и положение наше еще ухудшилось, ибо начались болезни.
Однажды утром пришли мне сказать, что Смит болен. Я отправился проведать его и с удивлением убедился, что старого горняка свалил тиф. Нельзя безнаказанно столько раз менять климат: усталость, несмотря на короткие передышки, дает себя знать, а болезнетворные микробы развиваются именно у людей утомленных и терпящих лишения. Лилиан, которую Смит любил как родное дитя и благословил в день свадьбы, во что бы то ни стало хотела ухаживать за ним. А я, слабый человек, дрожал за нее, но не мог запретить ей выполнить этот христианский долг. Итак, она проводила у больного целые дни и ночи вместе с тетушкой Аткинс и тетушкой Гроссвенор, последовавшими ее примеру. Однако на второй день старик потерял сознание, а на восьмой день умер на руках у Лилиан. Я похоронил его, проливая горькие слезы над останками того, кто был не только моим помощником и правой рукой во всем, но также настоящим отцом для нас обоих. Надеялись мы, что после такой тяжелой жертвы бог смилуется над нами, но наши испытания только начинались: в тот же день свалился другой шахтер, а затем почти каждый день кто-нибудь ложился в повозку и покидал ее, лишь несомый нами в могилу. Так тащились мы но пустыне, а вслед за нами шла болезнь, похищая все новые жертвы. Заболела и тетушка Аткинс, но благодаря заботам Лилиан болезнь ее кончилась благополучно. Сердце мое постоянно замирало от страха, и нередко, когда Лилиан бывала при больных, а я на своем посту, один во мраке, где-то впереди каравана,— я сжимал виски руками и падал ниц как покорный пес, моля бога о милосердии к ней и не смея вымолвить: «Да будет воля твоя, а не моя». Даже когда я был рядом с Лилиан, я иногда внезапно просыпался ночью, мне казалось, что болезнь приподымает полог моей повозки и заглядывает внутрь, ища Лилиан. Минуты, что я не был с ней — а их было немало,— превратились для меня в сплошную пытку, от которой я сгибался, как дерево в бурю. Однако Лилиан покамест выдерживала все трудности и лишения. Самые крепкие люди валились с ног, а она, хотя исхудавшая, бледная, со все более заметными признаками беременности на лице, но все же здоровая, переходила от повозки к повозке. Я не решался даже спросить у нее, как она себя чувствует, только заключал ее в объятья и долго-долго прижимал к груди. А когда хотел заговорить, горло мое сжималось так, что я слова не мог вымолвить.
Но постепенно во мне оживала надежда, и в голове перестали звучать страшные слова Библии: «Who worshipped and served the creature more than the Creator?»
Мы уж приближались к западной части Невады, где за полосой мертвых озер кончаются солончаки и скалистая пустыня и снова начинается степная полоса, более ровная, зеленая и плодородная. Когда после двух дней пути никто не заболел, я думал, что бедствия наши кончились. И пора бы уже!
Девять человек умерли, шестеро были еще больны. Страх перед болезнью расшатал у нас дисциплину. Лошади почти все пали, мулы походили на скелеты. Из пятидесяти повозок, с которыми мы покинули летний лагерь, только тридцать две тащились теперь по пустыне. При этом никто не хотел идти на охоту из боязни свалиться где-нибудь вдали от лагеря и остаться без помощи. Запасы паши не пополнялись и подходили к концу. Уже с неделю, стремясь экономить их, мы питались черными степными белками, но их зловонное мясо было так нам противно, что мы с величайшим отвращением подносили его ко рту. Не хватало, однако, и этой негодной пищи. Правда, за озерами дичи стало попадаться больше и пастбища улучшились.
Мы снова встретили индейцев, которые напали на нас, вопреки своим обычаям, среди бела дня и в открытой степи,— у них было немного огнестрельного оружия. Они убили у нас четырех человек. В схватке меня ранили топором в голову, и так сильно, что к вечеру я впал в беспамятство от потери крови. Но я был почти счастлив, что так случилось; теперь Лилиан ухаживала за мной, а не за больными, от которых могла заразиться тифом. Три дня пролежал я в фургоне, и это были хорошие три дня — я все время был подле нее, мог целовать ее руки, когда она меняла повязки, и смотреть на нее. На третий день я уже был в состоянии сесть на коня, но духом я ослабел и перед самим собой притворялся еще больным, лишь бы остаться подле Лилиан.
Только теперь я почувствовал, как я измучен, и, пока я лежал, безмерная усталость исходила из костей моих. Потому что и я немало натерпелся от страха за жену и тоже исхудал как скелет; и как я раньше смотрел на мою любимую с тревогой и беспокойством, так теперь она
