Вдруг лицо умирающего ребенка прояснилось, и побелевшие уста пролепетали:
— Матуля…
— Что, сыночек? — спросила мать, подавляя подступившие к горлу рыдания…
— Матуля! Будет ли у меня на том свете настоящая скрипка?
— Будет, сыночек, будет! — ответила мать, но уж не могла сказать ничего больше, потому что в груди ее поднялась горькая жгучая жалость: «О боже! боже!»— И она повалилась грудью па сундук и заревела точно безумная или как человек, которому стало ясно, что уж не вырвать ему свою любовь из когтей смерти.
Да и не вырвала,— когда, поднявшись, она посмотрела на ребенка, глаза маленького музыканта были открыты, но неподвижны, а лицо носило печать какого-то напряженного и как будто мрачного величия. Луч солнца отошел также…
Мир тебе, Янко!
* * *
На следующий день господа вернулись из Италии в свою усадьбу. Вернулась молодая барышня с женихом. Жених говорил барышне:
— Quel beau pays que l’ltalie![40]
— И что за народ,— настоящий народ художников. On est heureux de chercher la-bas des talents est de les proteger…[41] — добавляла барышня.
Над музыкантом Янко шумели березы…
1878
ОРСО
Последние дни осени в городке Анагейме в Южной Калифорнии — дни празднеств и забав. К этому времени заканчивается сбор винограда и город кишит толпами рабочего люда. Нет ничего красочнее этой толпы, состоящей из мексиканцев, а главным образом из индейцев племени Кагуилла, которые ради заработка приходят сюда даже с диких гор Сан-Бернардино, лежащих далеко в глубине страны. И те и другие располагаются на улицах и рыночных площадях (или так называемых «лотах»), где спят под навесами или прямо под открытым небом, всегда ясным в это время года. Прелестный городок, окруженный группами эвкалиптов, касторовых и перцовых деревьев, кипит, словно шумная и говорливая ярмарка, представляя собою разительный контраст с глубоким и суровым покоем пустыни, поросшей кактусами и начинающейся сразу же за виноградниками. Вечером, когда солнце скрывает свой сверкающий диск в пучинах океана, а по розовому небу тянутся стаи розовых в лучах заката диких гусей, уток, пеликанов, чаек и журавлей, целыми тысячами летящих с гор к океану, в городе зажигаются костры и начинается веселье. Негры-музыканты щелкают кастаньетами, около каждого костра слышны звуки бубна и ворчливый рокот банджо; мексиканцы танцуют на разостланных пончо свои излюбленные болеро, индейцы подражают им, держа в руках длинные белые тростинки киотэ и покрикивая «эвива!»; трещат костры, в которые все время подбрасывают поленья красного дерева, летят искры, и кровавое пламя освещает скачущие фигуры и стоящих вокруг об руку со своими прекрасными женами и дочерьми местных колонистов, глядящих со стороны па всеобщее веселье.
Но день, когда индейцы выжимают последнюю гроздь винограда, бывает еще более торжественным. В этот день из Лос-Анджелеса приезжает бродячий цирк немца господина Гирша со своим зверинцем, состоящим из обезьян, ягуаров, африканских львов, слона и нескольких впавших от старости в детство попугаев: «The Greatest Attraction of the World!» И тогда кагуиллы отдают свои последние песо, которые они еще не успели пропить, лишь бы попасть в цирк. Кагуиллов привлекают, конечно, не столько дикие звери — их достаточно и в Сан-Бернардино,— сколько желание посмотреть на цирковых артисток, силачей, клоунов и на всевозможнейшие чудеса, которые кажутся им чародейством, возможным лишь с помощью сверхъестественных сил.
Но всякий, кто осмелился бы подумать, что цирк господина Гирша является приманкой только для индейцев, китайцев и негров, навлек бы на себя справедливый и — видит бог! — небезопасный гнев господина директора. Напротив, с приездом цирка в Анагейм съезжаются не только окрестные фермеры, но и жители мелких соседних городов: Вестминстера, Оранжа и Лос-Ниетос. Улица Апельсина бывает тогда так запружена всевозможными повозками и тележками, что среди них трудно пробраться. Местный «большой свет» представлен полностью. Молоденькие стройные мисс со светлыми челками, взбитыми над самыми глазами, грациозно восседая на козлах, правят лошадьми и весело щебечут, сверкая зубками; испанские сеньориты из Лос-Ниетос бросают долгие томные взгляды из-под кружевных накидок; замужние женщины, одетые по последней моде, гордо шествуют, опираясь на руку своих загорелых мужей-фермеров, весь наряд которых состоит из потрепанной шляпы, рипсовых панталон и фланелевой рубашки, застегнутой ввиду отсутствия галстука па крючок и петельку.
Все шумно здороваются, окидывая внимательным взглядом наряды, оценивая, насколько они «фешенебельны», и потихоньку сплетничают. Между повозками, украшенными цветами и напоминающими огромные букеты, гарцуют на мустангах молодые люди, наклоняясь с высоких мексиканских седел, заглядывают украдкой под женские шляпки. Полудикие лошади, испуганные грохотом повозок и шумом толпы, вращают налитыми кровью глазами, вскидываются на дыбы и пронзительно ржут, но ловкие всадники словно бы и не замечают этого.
Все говорят о «грандиознейшем аттракционе», то есть о подробностях вечернего представления, которое своим великолепием должно превзойти все, что только можно было видеть до сих пор. И действительно, огромные афиши извещают о настоящих чудесах. Директор Гирш, «маэстро бича», выступит с самым свирепым из всех известных до сих нор африканских львов. По программе лев должен броситься на директора, единственной защитой которого будет бич. Но это обыкновенное орудие превратится в чудодейственных руках (всегда согласно программе) в огненный меч и щит. Кончик бича будет жалить, как гремучая змея, сверкать, словно молния, греметь, как гром, и держать на расстоянии чудовище, которое тщетно будет метаться и бросаться на артиста. Однако это еще не все: шестнадцатилетний Орсо, «американский Геркулес», рожденный от белого и индианки, будет носить шесть человек, по трое на каждом плече; сверх того, дирекция предлагает сто долларов каждому, «независимо от цвета его кожи», кто сможет побороть юного атлета в рукопашной схватке. По Анагейму прошли глухие слухи, что с гор Сан-Бернардино специально для этой цели прибыл Гризли-Киллер (Истребитель Медведей) — охотник, известный своей силой и неустрашимостью, который первым осмелился, с тех пор как стоит Калифорния, выйти на серого медведя, вооружившись только ножом и топором.
Возможная победа «истребителя медведей» над шестнадцатилетним цирковым атлетом доводит разгоряченные умы всей мужской половины населения Анагейма до последней степени возбуждения. Ведь если Орсо, до сих пор повергавший па землю самых сильных янки от Атлантического до Тихого океана, окажется теперь побежденным, то бессмертная слава покроет всю Калифорнию.
Женщины не менее возбуждены следующим номером программы: тот же самый могучий Орсо будет носить на тридцатифутовом шесте маленькую Дженни, «чудо света», о которой афиша гласит, что она самая красивая девушка, какая только жила на земле «от начала христианской эры». И несмотря на то, что Дженни не более тринадцати лет, директор также предлагает сто долларов каждой девице, «независимо от цвета кожи», которая осмелилась бы соперничать красотою с «воздушным ангелом». Все мисс из Анагейма и его окрестностей от мала до велика, читая этот пункт программы, презрительно улыбаются и единодушно заявляют, что вступать в подобное соревнование было бы недостойно «леди» из порядочной семьи. Тем не менее каждая из них предпочла бы даже отказаться от своего кресла на бегах, чем пропустить вечернее представление и лишить себя возможности взглянуть на эту маленькую соперницу, красота которой, по всеобщему мнению, несомненно померкнет в сравнении с красотой сестер Бимпа. Обе сестры Бимпа, старшая — Рефуджио и младшая — Мерседес, небрежно откинувшись в прелестной коляске, как раз в это время читают афишу. Их прекрасные лица не выражают ни малейшего волнения, хотя они и чувствуют, что в эту минуту на них устремлены глаза всего Анагейма: на них смотрят как бы с мольбой поддержать честь целого округа и в то же время с патриотической гордостью, основанной на убеждении, что красивее этих двух калифорнийских цветков не найти во всех городах и каньонах Нового Света. Ох, и хороши же сестры Рефуджио и Мерседес! Недаром в их жилах течет чистая кастильская кровь, о чем их мать не устает бесконечно повторять, выражая тем самым свое глубокое презрение ко всем темнокожим, а также и к обладателям светлых волос, то есть к янки.
Обе сестры, стройные, легкие, преисполненные тайного очарования, полны томной неги и такой неизъяснимой сладости, что при приближении к ним сердца у молодых людей трепещут от тайной и невысказанной страсти. От сестер Рефуджио и Мерседес исходят чары, как благоухание от магнолий и лилий. Их лица красивы, кожа прозрачна, хоть и окрашена, точно отблеском утренней зари, легким румянцем, а взгляд манящих черных с поволокой глаз открыт и нежен. Закутанные в спадающие складками муслиновые мантильи, они сидят в засыпанной цветами коляске, такие невинные, спокойные и прекрасные, что, кажется, и сами не сознают своей красоты. Анагейм смотрит на них, пожирает их глазами, гордится ими, влюблен в них.
Какова же должна быть эта Дженни, если она хочет одержать победу? «Сатердей уикли ревью» писало, правда, что, когда маленькая Дженни взбирается па верхушку шеста, опирающегося на могучее плечо Орсо, когда там, вверху, высоко над землей, ежеминутно рискуя упасть и разбиться насмерть, она раскрывает ручки и начинает порхать как мотылек, в цирке наступает тишина, и не только глаза, но и сердца с трепетом следят за каждым движением прекрасного ребенка. «Кто хоть раз видел ее на шесте или на коне,— кончает «Обозрение»,— тот уже не забудет ее никогда: величайший художник в мире, сам мистер Гарвей из Сан-Франциско, который расписывал Палас-Отель, не создал бы ничего подобного».
Скептически настроенная, или просто влюбленная в сестер Бимпа, анагеймская молодежь считает, что тут явное преувеличение. Однако все это должно выясниться только вечером. Между тем движение около цирка растет с каждой минутой. Из длинных деревянных балаганов, окружающих полотняный цирк, доносится рычанье львов и рев слона, пронзительно кричат попугаи, вцепившись в обручи, висящие на столбах, обезьяны раскачиваются на собственных хвостах или передразнивают публику, удерживаемую на расстоянии протянутой вокруг строения веревкой. Наконец из цирка выезжает процессия с целью окончательно поразить публику. Во главе процессии движется огромный фургон, запряженный шестеркой лошадей с плюмажами на головах. Возницы в костюмах французских почтальонов правят лошадьми; на повозках стоят клетки, где вместе со львами сидят леди с оливковыми ветвями в руках. За повозками шествует слон, покрытый ковром, с башней на спине и с лучниками внутри башни. Трубят трубы, звенят бубны, рычат львы, щелкают бичи — словом, весь караван с шумом
