Последнее «halt» он крикнул так пронзительно, что баба отскочила на несколько шагов.
— Ты что, ошалел?
— Как поживаешь, Магда? Когда тебе говорят: как поживаешь, то значит, как поживаешь?.. А по-французски знаешь, дура?.. Мусыо, мусью! Кто мусью? Я — мусыо. Поняла?
— Да что с тобой?
— А тебе что за дело? Was?[89] Донэ динэ![90] Понимаешь?
На лбу Магды стали собираться тучи.
— Это ты по-каковски болтаешь? Ты что же, совсем разучился по-польски? Ах ты, колбасник! Верно я говорю! Что из тебя сделали?
— Дай поесть!
— Пошел в хату!
Всякая команда производила на Бартека неотразимое впечатление, которому он не мог противиться. Услышав «пошел!», он выпрямился, вытянул руки по швам и, сделав пол-оборота, зашагал в указанном направлении. На пороге опомнился и с удивлением посмотрел на Магду.
— Ну, что ты, Магда! Что ты!
— Пошел! Марш!
Он пошел в хату, но упал на самом пороге. Только теперь водка по-настоящему ударила ему в голову. Он запел и, озираясь по сторонам, стал искать в хате Франека. Даже сказал: «Morgen, Keri!»[91] — хотя Франека не было. Потом расхохотался, сделал один чересчур большой шаг, два слишком маленьких, крикнул «ура» и повалился на постель. Вечером он проснулся трезвый, бодрый, поздоровался с Франеком и, выпросив у Магды несколько пфеннигов, предпринял триумфальный поход в корчму. Слава о доблестях Бартека опередила его: многие солдаты других рот того же полка вернулись в Гнетово раньше Бартека и всюду рассказывали о его подвигах под Гравелоттом и Седаном. Поэтому, когда разнеслась весть, что победитель в корчме, все прежние товарищи поспешили с ним повидаться.
И вот сидит Бартек снова за столом, но никто бы его теперь не узнал. Оп, прежде такой смирный, стучит сейчас кулаком по стону, надувается, словно индюк, и, словно индюк, балбочет:
— А помните, ребята, когда я в тот раз французов разделал, что сказал Штейнмец?
— Еще бы не помнить!
— Болтали про французов, пугали, а они самый квелый народ. Was? Салат жрут, как зайцы, да и уплетают не хуже зайцев. Пива — и того не пьют, одно только вино.
— Верно.
— Стали мы как-то жечь одну их деревню, а они руки этак сложили и кричат: «Питье, питье!»[92] По-ихнему, значит, они пить дадут, только не трогай. Но мы на это не пошли.
— А понять можно, что они лопочут? — спросил молодой парень.
— Ты не поймешь — потому глуп, а я понимаю. Донэ дю пен![93] Понимаешь?
— Что это вы говорите?
— А Париж видели? Вот там были баталии одна за другой. Только мы всякий раз их били. Нет у них настоящего начальства. Так люди говорят. Плетень-то, говорят, хорош, да колья плохи. И офицеры у них плохие, и генералы плохие, а у нас хорошие.
Старый Мацей Кеж, умный гнетовский мужик, покачал головой:
— Ох, выиграли немцы войну, страшную войну выиграли, и мы им немало помогли, а какая нам от того прибыль — одному богу известно.
Бартек вытаращил на него глаза.
— Что это вы говорите?
— А то, что и прежде немцы нас пи во что ставили, а теперь так носы задирают, словно и бога над ними нет. А будут еще хуже издеваться над нами, да уж и сейчас издеваются.
— Неправда! — изрек Бартек.
В Гнетове старик Кеж пользовался таким уважением, что вся деревня думала его головой и никто не смел ему перечить, но Бартек был теперь победитель и сам имел вес.
Тем не менее все посмотрели на него с удивлением и даже, пожалуй, с негодованием.
— Ты что? С Мацеем будешь спорить? Что ты!
— А что мне ваш Мацей? Я и не с таким говорил, понятно? Ребята! Не говорил я со Штейнмецем? Что? А Мацей врет, так и врет. Теперь нам лучше будет.
Мацей с минуту смотрел на победителя.
— Ох, и глуп же ты! — сказал он.
Бартек стукнул кулаком по столу, да так, что все рюмки и кружки подскочили.
— Still der Kerl da! Hen, Stroh!..[94]
— А ты тише, не ори! Спроси лучше, глупая твоя голова, у ксендза или у пана.
— А ксендз разве был па войне? Или пан был? А я был. Не верьте, ребята. Теперь-то уж нас будут уважать. Кто войну выиграл? Мы выиграли! Я выиграл! Теперь чего ни попрошу, мне все дадут. Захочу я стать помещиком во Франции — и стану. Наши полки были самые лучшие. Так и в приказах писали. Теперь поляки пошли в гору. Понятно?
Кеж махнул рукой, встал и пошел прочь. Бартек одержал победу и на политическом поприще. Молодежь осталась с ним, смотрела на него, как на икону, а он продолжал:
— Я чего ни захочу, все мне дадут. Не будь меня, не то бы было! Старый Кеж — дурак. Понятно? Начальство велит бить — значит, бей! Кто надо мной станет издеваться? Немцы? А это что? — И он опять показал на свои кресты и медали. — А за кого я лупил французов? Не за немцев, что ли? Я теперь лучше всякого немца, потому что ни один немец не получил столько медалей. Пива сюда! Я со Штейнмецем говорил, с Подбельским говорил. Пива сюда!
Смахивало на то, что будет попойка. Бартек начал петь:
Trinb, trink, trink,
Wenn in meiner Tasche
Noch ein Thaler klingt![95]
И он вытащил из кармана горсть пфеннигов.
— Нате! Я теперь пап! Не хотите? Ох, и не такие деньги водились у нас во Франции, только все куда-то девалось. Мало ли мы там пожгли да людей поубивали. Уж кого там только не было… одних французишек…
Настроение пьяных быстро меняется. Неожиданно Бартек сгреб со стола монеты и заголосил:
— Смилуйся, боже, над душой моей грешной…
Потом оперся локтями о стол, уткнул лицо в кулакп и замолчал.
— Ты что это? — спросил какой-то пьяный.
— Чем я виноват? — угрюмо пробормотал Бартек. — Сами лезли. А жалко мне их было: ведь земляки. Господи, помилуй! Один был, как зорька, румяный. А наутро побелел как полотно. А потом их, еще живых, засыпали… Водки!
Настала минута томительного молчания. Мужики с удивлением переглядывались.
— Что это он городит? — спросил кто-то.
— Совесть, видно, заговорила.
— Из-за войны этой самой и пьет человек,— пробормотал Бартек.
Он выпил рюмку, потом другую. С минуту помолчал, потом сплюнул и неожиданно опять пришел в хорошее настроение.
— Вы-то небось не говорили со Штейнмецем? А я говорил! Ура! Пейте, ребята! Кто платит? Я!
— Ты, пьяница, платишь, ты! — раздался голос Магды. — Вот я тебе заплачу, не бойся!
Бартек посмотрел на жену стеклянными глазами.
— А ты со Штейнмецем говорила, а? Ты кто такая?
Магда, не отвечая, повернулась к сочувствующим слушателям и принялась причитать.
— Ой, люди добрые, видите вы мой стыд, мою горькую долю. Вот он, воротился… Я-то, дура, ему обрадовалась, как порядочному, а он воротился пьяный. И бога забыл, и по-польски забыл. Чуть выспался, протрезвился, опять пьянствует и трудом моим, потом расплачивается. А где ты взял эти деньги? Не я ли их потом-кровью заработала? Ой, люди добрые, уж не католик он, не человек, а немец окаянный, по-немецки лопочет да жить норовит людской кривдой. Ой, отступник, ох…
Тут баба залилась слезами, но потом опять повысила голос на октаву:
— Глупый-то хоть и всегда он был, да зато был добрый, а теперь что из него сделали?.. Ждала я его и вечером, ждала я его и утром — и вот дождалась. Ни тебе радости, ни тебе утешения! Боже милостивый! Чтоб тебя разорвало, чтоб ты навек немцем остался!
Последние слова она произнесла, жалобно причитая, почти нараспев. А Бартек на это:
— Молчи, не то поколочу!
— Бей, руби голову, сейчас руби, убей, прикончи, кровопийца! — исступленно кричала баба и, вытянув шею, обратилась к мужикам: — Смотрите, люди добрые!
Но мужики предпочли поскорее убраться. Вскоре в опустевшей корчме остались только Бартек да баба с вытянутой шеей.
— Что ты шею-то вытянула, как гусь,— бормотал Бартек,— иди домой.
— Руби! — повторяла Магда.
— А вот и не отрублю,— отвечал Бартек и засунул руки в карманы.
Тут корчмарь, желая положить конец ссоре, потушил единственную свечу. Стало темно и тихо. Через минуту в темноте раздался визгливый голос Магды:
— Руби!
— А вот не отрублю! — отвечал торжествующий голос Бартека.
В лунном свете можно было видеть две фигуры, шедшие из корчмы. Одна из них, впереди, причитала в голос: это была Магда; за нею, понурив голову, смиренно следовал герой Гравелотта и Седана.
VII
На беду, Бартек воротился таким слабым, что несколько дней не мог работать. А в хозяйстве до зарезу были нужны мужские руки. Магда выбивалась из сил и работала с утра до ночи. Соседи Чемерницкие помогали ей, чем могли, но этого было недостаточно, и хозяйство понемногу приходило в упадок. Магда задолжала колонисту Юсту, немцу, который когда-то купил в Гнетове пятнадцать моргов пустоши и завел на ней лучшее во всей деревне хозяйство. Были у Юста и деньги, которые он давал взаймы под высокие проценты. Давал он прежде всего помещику, пану Яжинскому, имя которого красовалось в «золотой книге» и который именно по этой причине должен был поддерживать блеск своего рода на соответствующей высоте; давал Юст и мужикам. Магда уже полгода должна была ему несколько десятков талеров, которые частью вложила в хозяйство, частью переслала Бартеку во время войны. Все было бы ничего. Бог дал хороший урожай, и долг можно было бы заплатить из будущей жатвы, лишь бы только приложить руки к делу. Но, к несчастью, Бартек не мог работать. Магда не очень-то этому верила и даже ходила к ксендзу за советом, как бы расшевелить мужика, но он действительно не мог работать. Стоило ему хоть немного утомиться, как он начинал задыхаться и жаловаться на ломоту в пояснице. Так он и сидел по целым дням перед хатой, курил фарфоровую трубку с изображением Бисмарка в белом мундире и кирасирской каске и смотрел на мир усталыми, сонными глазами человека, кости которого еще не отдохнули от перенесенных трудов. При этом он размышлял немножко о войне и победах, немножко о Магде, немножко обо всем — и ни о чем.
Раз, когда он так сидел, издали послышался плач возвращавшегося из школы Франека.
Бартек вынул изо рта трубку.
— Эй, Франек! Что с тобой?
— Да, «что с тобой»… — всхлипывая, повторил Франек.
— Чего ты ревешь?
— Как же мне не реветь, если мне дали по морде…
— Кто тебе дал по морде?
— Кто же, как не пан Беге!
Пан Беге исполнял обязанности учителя
