ГЛАВА LXII
Разрыв между Основскими, занимавшими в обществе довольно видное положение, и свалившееся вдруг на Завиловского наследство были важнейшими событиями, о которых говорил весь город. Те, кто утверждал, будто Елена взяла Завиловского к себе с тайной мыслью выйти за него замуж, онемели от изумления. Поползли новые сплетни и слухи: шептались, будто молодой поэт – внебрачный сын покойного богача и пригрозил сестре судом за сокрытие завещания, а та во избежание скандала предпочла ото всего отречься и уехать за границу. По мнению других, уехала она из-за Ратковской, которая якобы устраивала ей возмутительные сцены ревности, так что двери порядочных домов перед Стефанией теперь навсегда закрыты. Нашлись и поборники общего блага. Эти во всеуслышание заявляли, что Завиловская не имела права так распоряжаться состоянием, давая понять: они на ее месте распорядились бы иначе, с большей пользой для общества.
Словом, сплетники, любители вмешиваться в чужие дела, пустоболты и низкие завистники распускали самые невероятные выдумки. Но вскоре новое известие послужило пищей для пересудов: о дуэли между Основским и Коповским, на которой Основский был ранен. Вернулся и сам Коповский, овеянный славой герой бранных и любовных похождений. Умнее он, правда, не стал, зато стал еще прельстительней и неотразимей в глазах дам и юных, и немолодых, чьи сердца равно начинали биться при его появлении.
Получивший легкую рану Основский лечился в Брюсселе. Свирский вскоре после дуэли получил от него коротенькое письмецо, извещавшее его, что чувствует он себя хорошо и зимой собирается в Египет, но перед тем завернет в Пшитулов. С этим известием Свирский побывал у Поланецких, выразив опасение: не затем ли он возвращается, чтобы снова вызвать Коповского.
– Я убежден, – сказал он, – что Основский нарочно подставил себя под пулю. Он искал смерти. Мы немало практиковались с ним у Бруфини, и мне ли не знать, как он стреляет. Он при мне в спичку попал, и пожелай он прикончить Копосика, только мы его бы и видели.
– Возможно, что и так, – отозвался Поланецкий, – однако, раз он пишет, что собирается в Египет, стало быть не думает умирать. Вот и пускай возьмет Завиловского с собой.
– Верно, не мешало бы ему свет повидать. Я бы не прочь к нему заглянуть. Как он поживает?
– Сегодня я еще не был у него, пойдемте вместе. Чувствует он себя неплохо, странный только стал. Помните, какой гордый, сдержанный был? А теперь вроде бы и здоров, но совсем как ребенок: чуть что, у него слезы на глазах.
Они вышли вместе на улицу.
– Елена еще здесь?..
– Здесь. Он так огорчен ее отъездом, что она сжалилась над ним: хотела уехать через неделю, а вот уже и вторая подходит к концу.
– А что она, собственно, намерена предпринять?
– Ничего определенного она не говорит. Но, вероятно, уйдет в монастырь и до конца дней будет за Плошовского молиться.
– А Стефания Ратковская?
– Стефания по-прежнему у Мельницкой живет.
– Игнасик очень скучает по ней?
– Первые дни скучал, а теперь словно вовсе позабыл.
– Если он в течение года не женится на ней, я, ей-богу, опять сделаю ей предложение. Такая будет преданной женой.
– И Елена в глубине души за этот брак. Но что из этого выйдет, трудно сказать.
– Э, да я уверен, что женится, а про себя – это я просто так мелю. Никогда я не женюсь.
– Знаю, знаю, жена говорила про ваш вчерашний зарок, да только смеется над ним.
– А я и не зарекаюсь, просто не везет.
Разговор прервало появление экипажа, в котором сидели Краславская с дочерью. Ехали они в сторону Аллеи: как видно, подышать воздухом. День был ясный, но холодный, и Тереза укутывала мать в теплое пальто, настолько этим поглощенная, что не заметила их и не ответила на поклон.
– Я был на днях у них, – сказал Свирский. – Она добрая женщина!
– И, говорят, заботливая дочь, – отозвался Поланецкий.
– Да, я заметил. Но мне, закоренелому скептику, подумалось: «Нравится, наверно, играть роль заботливой дочки». Женщины часто совершают добрые поступки из желания покрасоваться – вы разве не примечали?
Свирский не ошибался; роль самоотверженной дочери Терезе действительно нравилась, но говорила в ней также искренняя привязанность к матери, чья болезнь, как видно, растопила лед в ее душе. Высказав верное наблюдение, Свирский не развил его дальше, а именно: как к новой шляпке женщина подбирает мантильку, платье, перчатки, так и с добрыми поступками. Один обязывает к другому, и вся душа преображается. Благодаря этому свойству женщина всегда сохраняет возможность стать лучше.
Тем временем дошли до Завиловского, который принял их с распростертыми объятиями, – как все выздоравливающие, он очень радовался посетителям. Услыхав, что Свирский едет в Италию, он стал просить взять его с собой.
«Ага? – подумал художник. – О Стефании, стало быть, мы не помышляем!»
А Завиловский рассказывал, как давно мечтает об Италии, уверяя, что нигде ему так легко не писалось бы, как там, под сенью памятников искусства и увитых плющом древних руин. Его столь очевидно радовала и увлекала эта мысль, что добряк Свирский легко дал себя уговорить.
– Но на этот раз я там долго не пробуду, – предупредил он, – я тут подрядился сделать несколько портретов и к Поланецкому обещался на крестины. – И оборотился к нему: – Кого крестить-то будем, дочь или сына?
– Да мне все равно, бог бы дал только, чтобы разрешилась благополучно, – ответил Поланецкий.
И когда Свирский с Завиловским принялись составлять план поездки, попрощался и ушел. В конторе ждала неразобранная вчерашняя почта, и, уединясь в своем кабинете, он взялся просматривать письма и заносить в записную книжку неотложные дела. Но через некоторое время вошел недавно нанятый рассыльный и сказал, что его желает видеть какая-то дама.
Поланецкий переполошился. Почему-то он решил, что это непременно должна быть Тереза Машко. И в предчувствии неприятной сцены и объяснений у него тревожно забилось сердце.
Но, к величайшему его удивлению, в дверях показалась веселая, улыбающаяся Марыня.
– Что, не ожидал? – спросила она.
Обрадованный Поланецкий вскочил и стал целовать ей руки.
– Ах ты, милая моя! Вот уж правда сюрприз! – твердил он. – Как это тебе пришло в голову зайти?
И, придвинув кресло, стал ее усаживать, как дорогого, почетного гостя. Его сияющее лицо без слов говорило, как он рад ее видеть.
– А у меня есть кое-что интересное для тебя, – сказала Марыня. – Все равно мне предписано ходить, вот я и решила к тебе заглянуть. А ты кого ждал? Признавайся!
И она, смеясь, погрозила ему.
– Сюда столько народу приходит, – отвечал он. – Во всяком случае, тебя я не ждал. Ну так что там у тебя?
– Смотри, какое я письмо получила.
Поланецкий взял и прочел:
«Дорогая и любимая пани! Пусть вас не удивляет, что я обращаюсь к вам: ведь вы скоро сами станете матерью и должны понять, как надрывают материнское сердце страдания ребенка (нет нужды, что Линета не дочь мне, а племянница). Поверьте, мной движет лишь желание хоть немного облегчить горе бедной девочки, тем паче что главная виновница всего – я. Может быть, вас удивят мои слова, но это сущая правда. Да, я всему виной! Нельзя было настолько терять голову, приносить в жертву свое дитя из-за того только, что гадкий, безнравственный человек, воспользовавшись тем, что Лианочке стало дурно, осмелился коснуться ее чистых уст. Но и Юзек Основский виноват, подступивший к Коповскому с требованием жениться, – наверно, уже тогда в чем-то его подозревал и хотел таким образом от него избавиться. Видит бог, недостойно жертвовать чужой жизнью и счастьем ради собственного благополучия. Ах, дорогая пани, мне и самой поначалу показалось, что ничего другого не остается, как пойти за этого негодяя, и Лианочка уже не вправе притязать на Игнация. И я же сама, нарочно, думая облегчить для него утрату и смягчить его страдания, еще и написала ему, будто Лианочка выходит замуж по велению сердца… Лианочка – и Коповский! Но бог справедлив, он этого не допустил. Едва я поняла, что брак этот равносилен для нее смерти, мы обе стали ломать голову единственно над тем, как порвать с ним. О возобновлении отношений с Игнацием, конечно, и речи быть не может: Лианочка изверилась в людях и в жизни и нипочем на это не согласится. Про это письмо она даже и не знает. Ах, знали бы вы, дорогая пани, как потряс ее поступок пана Завиловского и сколько ей здоровья стоил, вы бы ее пожалели. Не должен он был этого делать, хотя бы ради нее. Но; увы, все мужчины – эгоисты, только о себе думают. Ее же в этом винить – все равно что новорожденного младенца. Лианочка тает как свечка, с утра до ночи терзаясь, что стала невольной виновницей несчастья, которое могло стоить Игнацию жизни. Не дальше чем вчера она со слезами меня умоляла в случае ее смерти заменить ему мать и заботиться о нем, как о собственном сыне. Изо дня в день твердит, что он, наверно, ее проклинает, а у меня, глядя на нее, сердце разрывается. Доктор-то ведь говорит: продлится такое состояние – он ни за что не ручается. Я уповаю на бога, но и вас умоляю: помогите несчастной матери, присылайте хоть изредка весточки о нем – или напишите лучше, что он здоров, спокоен, простил ее и забыл; я ей покажу письмо, и пусть бедняжка хоть капельку успокоится. Я пишу путано, но вы поймете, что со мной творится при виде мучений, которые терпит эта невинная жертва. Господь вознаградит вас за доброту, я же буду молиться, чтобы ваша дочка, если бог девочку пошлет, была счастливей моей бедной Лианочки».
– Ну, что скажешь? – спросила Марыня.
– Я думаю, до них уже дошла весть о наследстве, – сказал Поланецкий, – и еще мне кажется, что письмо, хотя и адресовано тебе, предназначено для Игнация.
– Да, пожалуй. Написано не без задней мысли. Но, должно быть, им несладко приходится.
– Еще бы! Прав Основский, когда писал, что тетушку постигло разочарование, но она не хочет в этом признаваться. Знаешь, что Свирский о Линете сказал? Я не стану повторять, он выразился резко, но в общем считает, что на ней теперь женится разве дурак или безнравственный человек. Они сами это понимают, и, конечно, им невесело. А может, и совесть заговорила, хотя вряд ли, письмо уж больно неискреннее. Игнацию не показывай!
– Нет, конечно, – ответила Марыня, которая всей душой была на стороне Стефании.
А Поланецкий, следуя за ходом преследовавших его мыслей, почти дословно повторил ей то, что говорил самому себе: кара настигает, как возвратная волна.
– Зло в силу некой закономерности не остается безнаказанным, – сказал он, – и они пожинают, что посеяли.
Марыня в задумчивости водила зонтиком по полу.
– Ты прав, Стах, – сказала она, подняв свой ясный взор на мужа, – расплата неминуема,
