– Ну что ж, согласен. Я ведь еще больше собирался уступить. Когда же первый платеж?
– Через три месяца.
– Я оставлю доверенность Бигелю на случай, если меня не будет.
– А сейчас едешь в Райхенгалль?
– Вероятно.
– Ого… это уж не Букацкий ли подал мысль?..
– Каждому свое… Ты же вот покупаешь зачем-то кшеменьскую закладную? Сущая ведь мелочь для тебя.
– Мелкие дела крупным не помеха. Но тебе я могу сказать: деньги у меня, ты знаешь, есть и кредит имеется. Но кусок земли, и притом большой, во всех смыслах – неплохое обеспечение. Плавицкий мне самому однажды говорил, что охотно продал бы Кшсмень. А теперь, я думаю, пойдет на это еще охотней и отдаст дешевле, гораздо дешевле, с уплатой только части вперед, а остальное – в рассрочку, в виде какой-нибудь там rente viagere[11 — пожизненной ренты (фр.).]. Вообще посмотрим. Приведу имение в порядок, почищу его слегка, как лошадь перед ярмаркой, и, может, опять продам. А пока что буду числиться помещиком, чему я, entre nous[12 — между нами (фр.).], придаю некоторое значение.
Поланецкий, с трудом заставив себя выслушать Машко, сказал:
– Откровенность за откровенность: купить будет не так-то просто. Панна Плавицкая решительно не хочет его продавать. Женщина, что поделаешь! Привязалась к своему Кшеменю и сделает все, чтобы имение осталось у них.
– Ну, что же, в крайнем случае стану кредитором Плавицкого, – не беспокойся, деньги мои не пропадут. Во-первых, могу продать закладную по твоему примеру. Во-вторых, у меня, как адвоката, побольше возможностей взыскать с него долг. Наконец, придумаю что-нибудь, какой-нибудь хитрый способ, и Плавицкому подскажу.
– Можешь сам пустить имение с молотка и сам же приобрести его на аукционе.
– Нет! Так пусть поступает кто-нибудь другой, но не Машко, черт побери! Есть и еще средство; как знать, может, оно больше устроит панну Плавицкую, чьи достоинства мне, кстати, небезразличны.
Поланецкий, допив чашку, со стуком поставил ее на стол.
– Ах, вот что! – сказал он. – Конечно, можно и так помещиком стать.
И в порыве досады и гнева хотел было встать и уйти, сказав Машко: «Я раздумал», – но сдержался.
– А почему бы и нет?.. – проговорил Машко, расчесывая пальцами бакенбарды. – У меня таких намерений не было, честное слово, и никаких определенных планов я не строю. А все-таки… чем черт не шутит? С панной Плавицкой я как-то зимой познакомился в Варшаве, она мне очень понравилась. Из хорошей семьи, имение расстроенное, правда, но большое, его еще можно в порядок привести. Как знать? И эту возможность стоит в соображение принять. Я с тобой начистоту, как всегда. Ты за долгом поехал, но я-то знал, зачем тебя туда направляют дамы. А вернулся злой как черт, и я допускаю, что на барышню ты видов не имел. Но если я ошибаюсь, то немедленно отступлюсь, не от планов – я тебя уверяю, их не было, – но даже от мыслей таких. Даю слово! Но в противном случае не будь собакой на сене и не становись девушке поперек дороги. А теперь давай, я слушаю тебя.
Поланецкий вспомнил свои вчерашние размышления и подумал, что Машко прав: ни к чему становиться Марыне поперек дороги.
– Никаких видов у меня на девушку нет, – сказал он, помолчав. – Женишься ты на ней или нет – дело твое. Но скажу честно: одно мне во всем этом не нравится, хотя это в моих же интересах, – что закладную покупаешь ты. Что у тебя нет сейчас намерений, я верю, ну, а если появятся? Это будет довольно странно… Будто ты расставил сети, хочешь оказать давление на нее… Впрочем, дело твое…
– Вот именно! И скажи мне это кто-нибудь другой, уж я бы сумел его поставить на место. А тебе ручаюсь: будь у меня такое намерение явилось, в чем я сомневаюсь, я не стал бы требовать руки панны Плавицкой в счет процентов Коль скоро я, положа руку на сердце, могу себе сказать, что купил бы закладную в любом случае, значит, и могу со спокойной совестью ее купить. Хочу купить Кшемень, потому что он мне нужен: вот как дело обстоит. А значит, вправе прибегнуть к потребным для этой цели средствам.
– Ну, ладно. Согласен. Вели составить контракт и пришли мне на подпись или сам занеси.
– Контракт мой помощник уже заготовил: дело только за твоей подписью.
И через четверть часа контракт был подписан. Вечером того же дня Поланецкий в прескверном настроении сидел у Бигелей; пани Бигель тоже была огорчена и не скрывала этого. И Бигель, пораскинув умом, протянул с обычной своей рассудительной осторожностью:
– Что Машко такой возможности не исключает, сомнений нет. Вопрос разве в том, обманывает он только тебя, отрицая это, или себя тоже.
– Боже ее упаси от Машко, – промолвила пани Бигель. – Мы все видели, какое большое впечатление она на него произвела.
– Мне всегда казалось, – заметил Бигель, – что для таких людей, как Машко, важней всего состояние, но я могу ошибаться. Может, у него другой расчет: взять жену из хорошей, старинной семьи, умножив тем свои связи, подняв свой престиж, и стать поверенным в делах целого широкого общественного слоя. Расчет вовсе неплохой: если он воспользуется имеющимся у него кредитом, то при своей сноровке сумеет со временем очистить Кшемень от долгов.
– Вы сказали, панна Плавицкая произвела на него большое впечатление, – вставил Поланецкий, – помнится, ее отец тоже об этом поминал.
– Что же теперь делать? – спросила пани Бигель.
– Да ничего. Пусть выходит за Машко, если хочет, – отвечал Поланецкий.
– А вы?
– А я пока что уеду в Райхенгалль.
ГЛАВА VI
И правда, через неделю он уехал в Райхенгалль, еще перед тем получив письмо от пани Эмилии, которая справлялась о поездке в Кшемень. На письмо он не ответил, решив рассказать все при встрече. А Машко накануне его отъезда отправился в Кшемень – известие об этом подействовало на Поланецкого сильней, чем можно было ожидать. Он убеждал себя, что уже в Вене забудет об этом, но не мог и, гадая о том, выйдет ли Марыня за Машко, даже послал из Зальцбурга письмо Бигелю, якобы деловое, а на самом деле в надежде что-нибудь разузнать. С пятого на десятое слушал он рассуждения своего попутчика, Васковского, о взаимоотношениях национальностей в Австро-Венгерской империи и о миссии современных народов вообще. Порой, поглощенный мыслями о Марыне, он даже забывал отвечать на вопросы. И удивительное дело: уже не образ ее, а точно она сама, живая, возникала у него перед глазами, до того отчетливо он видел ее. Видел милое, кроткое лицо с красиво очерченным ртом и родинкой над верхней губой, спокойный взгляд ее глаз – внимательный и сосредоточенный, когда она слушала его; видел всю эту стройную, грациозную фигурку, от которой веяло пылким и вместе чистым молодым одушевлением. Вспомнил ее светлое платье и выглядывающую из-под него туфельку, нежные, покрытые легким загаром руки и темные волосы, которыми в саду играл ветерок. Никогда он не предполагал, что воспоминания, причем о человеке, виденном мимолетно, могут быть почти осязаемы. И, почтя это за лишнее доказательство того, сколь глубокое она произвела на него впечатление, никак не мог свыкнуться с мыслью, что оставившее в его душе такой след существо достанется Машко. Ему становилось не по себе, и – в полном согласии с его деятельной натурой – являлось неудержимое желание любой ценой этому помешать. Но он тут же напоминал себе, что добровольно отказался от панны Плавицкой и это вопрос уже решенный.
В Райхенгалль приехали рано утром и в первый же день повстречали пани Хвастовскую с Литкой в городском саду, еще не успев узнать ее адрес. Не ожидавшая их встретить, особенно Поланецкого, пани Эмилия искренне обрадовалась. Радость ее омрачилась лишь одним: Литка, девочка очень впечатлительная, страдавшая астмой и с больным сердцем, обрадовалась еще больше и от сердцебиения и удушья чуть не потеряла сознание.
Но это с ней случалось часто, и, едва приступ прошел, все опять повеселели. По дороге домой девочка не отпускала руки «пана Стахао, время от времени еще крепче ее сжимая, точно желая удостовериться, что он тут, рядом с ней в Райхенгалле, и ее обычно печальное личико освещалось радостью. И Поланецкому не удалось улучить минуту, чтобы поговорить с пани Эмилией, и она тоже не могла его ни о чем расспросить: Литка, без умолку болтая, водила гостя по Райхенгаллю, за один раз пытаясь показать ему все тамошние достопримечательности.
– Это еще что! – твердила она поминутно. – На Тумзее – вот где красиво, но туда мы завтра пойдем. – И переспрашивала: – Мамочка, ты ведь позволишь? Мне уже много можно ходить. А это совсем недалеко. Позволишь, да?
Иногда ж, отстранясь немного и не выпуская руки Поланецкого, взглядывала на него своими большими глазами и повторяла:
– Пан Стах! Пан Стах!
Поланецкий, со своей стороны, обращался с ней с заботливой нежностью старшего брата, лишь по временам добродушно ее удерживая:
– Не спеши, котенок, а то запыхаешься.
– Да ладно вам, пан Стах! – надувая губки, будто с неохотой соглашалась она и прижималась к нему.
Поланецкий нет-нет, да и поглядывал на светившееся радостью лицо пани Эмилии, словно давая ей понять, что хотел бы поговорить. Но безрезультатно: та, не желая огорчать Литку, предпочла отдать их общего друга в ее полное распоряжение. И лишь после обеда в саду, где Васковский среди зелени под чириканье воробьев принялся рассказывать, как любил птиц Франциск Ассизский, и девочка заслушалась, подперев голову рукой, Поланецкий улучил момент.
– Может, пройдемся с вами? – обратился он к Хвастовской.
– С удовольствием, – отвечала та. – Литка, посиди с паном Васковским, мы сейчас вернемся. Ну, что? – спросила она, отойдя на несколько шагов.
Поланецкий начал рассказывать, но то ли, зная утонченную натуру пани Эмилии, побоялся уронить себя в ее глазах, то ли последние размышления о Марыне лиричнее настроили его, только все в его рассказе предстало в ином свете. Ссоры с Плавицким он, правда, от нее не утаил, но умолчал, что и с Марыней обошелся перед отъездом прямо-таки невежливо, зато не поскупился на похвалы ей.
– И так как долг этот с самого начала встал между мной и Плавицким, поведя к размолвке, что не могло не отразиться на наших с панной Марыней отношениях, я решил продать закладную – и продал ее Машко перед отъездом сюда, – закончил он.
– И хорошо сделали. В таких делах не должно быть места никаким денежным соображениям, – с поистине святой простотой заметила пани Эмилия, не имевшая ни малейшего представления о практической жизни.
– Да, конечно!.. Вернее, нет!.. – возразил Поланецкий, устыдясь, что вводит в заблуждение этого ангела. – Мне кажется, я поступил дурно. И Бигель того же мнения. Ведь Машко будет притеснять их, предъявлять разные требования, может продать Кшемень с аукциона…
