Пани Бронич окинула Марыню критическим взглядом.
– Ах, пан Свирский? – протянула она. – Помнишь Линеточка?.. Уж коли речь о лицах, которые производят впечатление на художников, расскажу вам про один случай в Ницце…
– Тетя!.. – перебила Линета.
– Но это же правда, милочка, а правду скрывать нечего… Год назад… Нет, два уже… как время-то бежит…
Основская, однако, не раз, видимо, слышала о происшедшем в Ницце.
– У вас есть знакомства в артистическом мире? – обратилась она к Поланецкой.
– У мужа, наверно, есть, – сказала Марыня, – у меня нет. Правда, я знакома с Завиловским.
Эта новость вызвала живейший энтузиазм у Основской. Она всю жизнь, оказывается, мечтала с ним познакомиться, Юзек может подтвердить. На днях они с Линетой читали стихотворение «Ex imo»[46 — «Из молитвы» (лат.).], и Линета – она, как никто, умеет иногда одним словом передать впечатление… так вот она сказала… Что-то такое оригинальное…
– Что эти стихи словно отлиты из меди, – подсказала пани Бронич.
– Да из меди! И сам Завиловский представился мне бронзовым изваянием. Каков он из себя?
– Низенький, – сказал Поланецкий, – толстый, лет около пятидесяти, и на голове ни волоска.
На лицах Основской и Линеты изобразилось такое глубокое разочарование, что Марыня не выдержала и рассмеялась.
– Не верьте ему, – сказала она, – он злой, любит нарочно смущать. Завиловский молодой, дичится немного людей и немного похож на Вагнера.
– Другими словами, подбородок вот такой, как у полишинеля, – показал Поланецкий.
Но Основская его замечание пропустила мимо ушей, принявшись упрашивать Марыню познакомить ее как можно скорей с Завиловским, «как можно скорей, ведь лето уже не за горами!»
– А мы постараемся, чтобы ему было у нас хорошо, чтобы он не дичился, впрочем, не беда, если и дичится немного, он должен дичиться, нахохливаться, когда к нему приближаются… как орел в неволе! С Линетой они найдут общий язык, она тоже замкнутая, загадочная, как сфинкс.
– По-моему, всякая душевная высота… – отважилась было «Сахар-Медовичева».
Но Поланецкие принялись прощаться. В прихожей столкнулись они с Коповским – лакей обмахивал щеткой ему башмаки, а он тем временем причесывался, ну прямо не человек, а монумент.
– И это им тоже пригодится для «флорентийских» вечеров, – сказал Поланецкий на улице. – Тоже сфинкс порядочный.
– Если бы в нише установить? – подхватила Марыня. – Какие, однако, красавицы обе!
– Удивительное дело, – отозвался Поланецкий, – вот, Основская хороша собой, а мне, пожалуй, жена Машко больше нравится. Панна Кастелли и правда красавица, но слишком уж высока. Ты заметила: разговор все время вокруг нее вращался, а она – ни гугу.
– Она слывет девушкой очень интеллигентной, – ответила Марыня, – но, наверно, робеет, как Завиловский. Надо подумать, как их познакомить.
Случай, однако, помешал этому. На другой день, поскользнувшись на лестнице, Марыня сильно ушибла колено и несколько дней пролежала в постели. Узнав об этом по возвращении из конторы, Поланецкий сперва не на шутку испугался, но, успокоенный врачом, сделал довольно резкий выговор жене.
– Ты должна помнить, что не только себе можешь повредить!
Ушиб болел, но больно было и от его слов, которые показались Марыне слишком холодными: ведь он должен был бы побеспокоиться прежде всего о ее здоровье, тем более что предположения его были еще неосновательны. Но это не помешало ему проявить много заботливости о ней, он даже в контору не пошел ни на другой, ни на третий день, чтобы ухаживать за женой. Утром он читал ей вслух, а после второго завтрака работал в соседней комнате при открытой двери, чтобы слышать, если она позовет. Тронутая его вниманием, Марыня принялась его благодарить. Он поцеловал ее в ответ.
– Детка, я просто исполняю свой долг. Ведь даже посторонние справляются о тебе каждый день.
И в самом деле знакомые ежедневно осведомлялись о ее здоровье. Завиловский встречал его в конторе вопросом: «Как себя чувствует пани Поланецкая?» Днем ее навещала пани Бигель, а сам Бигель являлся по вечерам и, не входя к ней, садился в соседней комнате за фортепиано, чтобы развлечь больную музыкой. Супруги Машко и пани Бронич дважды оставляли свои визитные карточки. Основская чуть не насильно прорвалась как-то к ней, оставив мужа в карете, и проболтала битых два часа, перескакивая, по своему обыкновению, с пятого на десятое: о Риме, о своих предполагаемых вечерах, о Свирском и о муже, о Линете и Завиловском, мысль о котором не давала ей покоя. Под конец она предложила перейти на «ты» и попросила помочь осуществить один замысел. «Собственно не замысел даже, а заговор», – словом, одна идея, не идущая из головы; так и сверлит, так и сверлит, никакими силами не отделаешься.
– Все о Завиловском думаю, Юзек даже приревновал меня к нему, но он, бедняжка, в этих вещах ничего не смыслит. Они с Линетой созданы друг для друга, я убеждена, – не Юзек, а Завиловский. Он – поэт, и она – сама поэзия! Не смейся, Марыня, и не думай, я не сошла с ума. Ты не знаешь Линету. Ей нужен человек незаурядный. За Коповского она ни за что замуж не пойдет, хотя он красив как бог. Такого лица, как у него, я никогда в жизни не видела… Разве что в Италии на картине какой-нибудь, и то нет. А знаешь, Линета про него говорит: «C’est un imbecile»[47 — Это слабоумный (фр.).]. Может так оно и есть, но она сама на него заглядывается. Представь, как было бы чудесно, если б они, познакомясь, полюбили друг дружку и поженились – я имею в виду не Коповского, а Завиловского. Вот была бы пара! Ведь Линете с ее запросами нелегко мужа найти! И кто достоин ее? Представляю, какая была бы любовь, какая любовь! То-то мы бы радовались, то-то радовались, на них глядя! Жизнь так скучна, что ради одного этого стоило бы потрудиться. Впрочем, не думаю, что это так уж трудно, тетушка тоже отчаялась подходящего мужа ей приискать. Боюсь, совсем тебя замучила, но ведь так приятно поболтать, притом еще о деле.
После ее ухода Марыня действительно почувствовала легкое головокружение. Тем не менее со смехом стала рассказывать мужу какие у Анеты алчные виды на Завиловского.
– Сердце у нее доброе, это мне нравится, но до чего экзальтированная, – сказала она в заключение. – Чего ей только в голову не взбредет.
– Не экзальтированная, а взбалмошная, – возразил Поланецкий. – Это большая разница. Экзальтированность почти всегда предполагает доброту, а взбалмошность прекрасно уживается с черствостью. Голова горячая, а вместо сердца ледышка.
– Ты ее недолюбливаешь, вот и говоришь, – сказала Марыня.
Поланецкий и впрямь недолюбливал Основскую, но на сей раз не стал ни спорить, ни соглашаться, а, посмотрев на жену, поразился: как хороша! Волосы в беспорядке рассыпались по подушке, и личико, точно цветок, выглядывало из этой темной волны. Глаза казались иссиня-голубыми, и полоска мелких белых зубов меж полуоткрытыми губами.
– Какая ты красивая сегодня, – понизил голос Поланецкий и, наклонясь к ней, с изменившимся лицом стал жадно целовать ее в глаза и губы.
Его поцелуи, неловкие прикосновения причинили ей боль. Кроме того, задели его слова: выходило будто он раньше не замечал ее красоты. Неприятны были его невнимательность, исказившееся лицо, и она отвернула голову.
– Стась, мне больно! Я ведь нездорова.
– Прости, я забыл, – с плохо скрываемым раздражением сказал, выпрямляясь, Поланецкий…
И, удалясь в другую комнату, принялся изучать присланный утром план дома с садом.
ГЛАВА XL
Марыня скоро поправилась, и уже через неделю они смогли поехать к Бигелям, которые тем временем перебирались на дачу. Несмотря на раннюю весну, погода установилась теплая, и в городе стало душно. Завиловский – он уже освоился – тоже приехал, прихватив с собой огромного бумажного змея, которого они собирались запускать с Поланецким и ребятишками. Бигели его полюбили; несмотря на свои причуды, он был прост и весел, часто даже ребячлив. Пани Бигель утверждала, что у него незаурядное лицо. Отчасти так оно и было: шрам над глазом и выступающий вперед подбородок сообщали ему энергическое выражение, которому совсем не соответствовала верхняя часть лица с мягкими, почти женственными чертами. Поначалу пани Бигель сочла его оригиналом, но здравые суждения, которые он высказывал обо всем и о себе самом, опровергали это мнение. Странности его объяснялись лишь застенчивостью; кроме того, был он человек увлекающийся и не чуждый тщеславия.
За обедом заговорили об Основских, об афино-римско-флорентийских вечерах, о Линете и большом интересе, проявляемом дамами к его особе.
– Хорошо, что сказали, – отозвался он, – теперь ни за что к ним не пойду.
– Вы сначала у нас с ними познакомитесь, – сказала Марыня.
– Да я из передней убегу, – умоляюще сложил он руки.
– Это почему же? – спросил Поланецкий. – Стыдиться, что вы пишите стихи, – все равно как своих убеждений стыдиться.
– Правильно, – поддержала хозяйка дома. – Чего же стыдиться? Надо смело смотреть людям в глаза и говорить: «Пишу, и все тут!»
– Пишу, и все тут, – решительным тоном повторил Завиловский и, вскинув голову, засмеялся.
– Познакомитесь с ними у нас, потом оставите у них визитную карточку, и отправимся к ним как-нибудь вечером все вместе, – продолжала Марыня.
– Под крыло голову не спрячешь, – крыльев нет, но уж скроюсь как-нибудь? – сказал Завиловский.
– А если я вас очень попрошу?
– Тогда не буду скрываться, – ответил Завиловский, помедлив и слегка покраснев.
Он поднял глаза на Марыню. После болезни она побледнела, немного осунулась и выглядела, как шестнадцатилетняя девушка. Плененный ее красотой, Завиловский не мог ей ни в чем отказать.
– Вот сейчас вас уговаривать приходится, потому что вы не видели Линету, – сказала Марыня вечером, перед тем как ехать в город, – а увидите ее, непременно влюбитесь.
– Я?! Влюблюсь в панну Линету? – вскричал он, прижимая руку к груди.
Но ответил с таким пылом, что снова смутился; на сей раз смутилась, однако, и Марыня.
Тем временем Поланецкий кончил с Бигелем разговор о невыгодах капиталовложения в земельную собственность, и они отправились обратно. Марыне вспомнилось, как они с отцом, пани Эмилией, Литкой и Поланецким возвращались от Бигелей в такую же лунную ночь. И как влюблен был в нее тогда «пан Станислав», и какой был несчастный, как холодно она с ним держалась, – и сердце ее преисполнилось жалости к «пану Станиславу», который столько выстрадал из-за нее. Захотелось прижаться к нему и прощения попросить за причиненную боль, – так она и сделала бы, не будь с ними Завиловского.
Но теперь тот самый «пан Станислав», спокойный и уверенный в себе, сидел подле нее и курил сигару. Теперь ведь она принадлежала ему: женился на ней – и баста!
– Стах, о чем ты думаешь? – спросила она.
– О делах, которые мы обсуждали с Бигелем.
И, скинув пепел с сигары, он глубоко затянулся, так что красный огонек осветил его усы и низ лица.
А Завиловский, глядя на Марыню, со всей пылкой искренностью молодости думал: будь она его женой, он не курил бы сейчас
