Кмициц бросился перед Радзивиллом на колени.
— Ясновельможный князь! Я с тобою до гроба! Отец отчизны! Спаситель!
Радзивилл положил ему руку на голову, и вновь наступила минута молчания. Только филин по-прежнему хохотал на башне.
— Ты получишь все, к чему стремился и чего жаждал, — торжественно произнес князь. — Ничто тебя не минует, и больше тебе дастся, нежели отец твой с матерью желали тебе! Встань, будущий великий гетман и воевода виленский!..
ГЛАВА XV
Заглоба был уже изрядно под хмелем, когда трижды бросил гетману в лицо страшное слово: «Изменник!» Только час спустя, когда хмель соскочил с лысой его головы и он с обоими Скшетускими и паном Михалом очутился в кейданском замковом подземелье, старик понял, какой опасности подверг и себя, и своих друзей, и очень встревожился.
— Что же теперь будет? — спрашивал он, глядя осоловелыми глазами на маленького рыцаря, на которого особенно полагался в трудную минуту.
— К черту, не хочу жить! Мне все едино! — ответил Володыёвский.
— До таких времен мы доживем, до такого позора, какого свет и Корона отроду не видывали! — сказал Ян Скшетуский.
— Если бы дожили, — воскликнул Заглоба, — могли бы подать добрый пример, доблесть пробудить у других! Да вот доживем ли? В этом-то вся загвоздка!
— Страшное, неслыханное дело! — говорил Станислав Скшетуский. — Где еще бывало такое? Помогите, друзья, ум у меня мутится! Две войны, третья казацкая, и измена вдобавок, как чума: Радзеёвский, Опалинский, Грудзинский, Радзивилл. Светопреставление наступает. Страшный суд! Расступись, земля, под ногами. Право же, я с ума схожу!
И, сжав руками затылок, он, как дикий зверь в клетке, заметался по подземелью.
— Помолимся богу! — сказал он наконец. — Господи, помилуй нас, грешных!
— Успокойся, пан Станислав! — обратился к нему Заглоба. — Не время приходить в отчаяние!
Станислав пришел вдруг в ярость.
— Чтоб тебя бог убил! — стиснув зубы, крикнул он Заглобе. — Это ты придумал ехать в этому изменнику! Чтобы вас обоих бог покарал!
— Опомнись, Станислав! — сурово произнес Ян. — Никто не мог предвидеть, что станется. Терпи, не ты один терпишь, и знай, наше место здесь и только здесь… Господи, помилуй не нас, но несчастную нашу отчизну!
Станислав ничего не ответил, только руки ломал, так что трещали суставы.
Все умолкли. Один только пан Михал отчаянно насвистывал сквозь зубы и, казалось, оставался равнодушным ко всему, что творится вокруг, хотя, в сущности, страдал вдвойне: и оттого, что отчизна в горе, и оттого, что сам он оказал неповиновение гетману. Он был солдат до мозга костей, и для него это было страшным делом. Тысячу раз предпочел бы он умереть.
— Не свисти, пан Михал! — попросил Заглоба.
— Мне все едино!
— Как так? Неужели никто из вас не хочет подумать о том, как бы нам спастись? Право же, стоит поломать над этим голову! Неужто гнить в этом подземелье, когда отчизне дорога каждая рука? Когда один честный должен противостоять десяти изменникам?
— Отец прав! — сказал Ян Скшетуский.
— Один только ты не потерял от муки рассудка. Как ты думаешь, что этот изменник решил сделать с нами? Не казнит же он нас, в самом деле?
Володыёвский разразился вдруг отчаянным смехом.
— Отчего же ему не казнить нас, хотел бы я знать? Разве мы ему не подсудны? Разве не у него меч в руках? Вы что, не знаете Радзивилла?
— Что ты сам толкуешь? По какому такому праву казнить?
— Меня — по праву гетмана, вас — по праву насильника!
— Но ему пришлось бы ответить за это…
— Перед кем? Перед шведским королем?
— А я и не думаю тебя утешать.
Они умолкли, и некоторое время слышались только мерные шаги шотландских пехотинцев за дверью подземелья.
— Ничего не поделаешь! — сказал Заглоба. — Придется пойти на хитрость.
Никто ему не ответил.
— Просто не верится, что нас могут казнить, — снова заговорил через некоторое время Заглоба. — Чтоб за каждое сказанное во хмелю неосторожное слово рубить голову с плеч, да тогда в Речи Посполитой ни один шляхтич не ходил бы с головой на плечах! А neminem captivabimus?[49 — Никого не заключим под стражу (лат.) (Neminum captivabimus nisi iure victum) — первые слова привилея, данного шляхте королем Владиславом Ягелло в Бресте в 1425 году. Привилей этот гарантировал личную неприкосновенность шляхтича до решения, вынесенного по его делу судом.] Это что, пустое дело?
— Вот тебе пример — мы с тобой! — сказал Станислав Скшетуский.
— Это все по неосторожности; но я твердо верю, что князь одумается. Мы люди чужие, и ему никак не подсудны. Должен же он посчитаться с судом общества, нельзя же начинать с насилий, — так и шляхту можно вооружить против себя. Ей-ей, вас слишком много, чтобы всем срубить головы. Офицеры ему подсудны, этого я отрицать не стану; думаю только, что он поопасается войска, которое наверняка поспешит заступиться за своих полковников. А где твоя хоругвь, пан Михал?
— В Упите.
— Ты мне только скажи: ты уверен, что твои люди не предадут тебя?
— Откуда мне знать? Они меня как будто любят, но ведь знают, что гетман надо мною.
Заглоба на минуту задумался.
— Дай-ка мне приказ для них, чтобы они мне во всем повиновались, как тебе, когда я явлюсь к ним.
— Тебе, видно, мнится, что ты уже на свободе!
— Приказ не помешает. Случалось попадать нам в переделки похуже этой, и ничего, с божьей помощью мы выходили целы и невредимы. Дай приказ мне и обоим панам Скшетуским. Кто первый вырвется на свободу, тотчас отправится за хоругвью и приведет ее, чтобы спасти остальных.
— Ну что ты болтаешь! Пустые это разговоры! Кто отсюда вырвется! Да и на чем напишу я этот приказ? Что, у тебя бумага есть, перья, чернила? Совсем ты разум теряешь.
— Плохо дело! — сказал Заглоба. — Ну дай мне тогда хоть свой перстень!
— Бери пожалуйста, и оставь меня в покое! — ответил пан Михал.
Заглоба взял перстень, надел его на мизинец и стал расхаживать в задумчивости по подземелью.
Тем временем чадный светильник погас, и узники остались в полной темноте; только сквозь решетку прорезанного высоко окна видны были две звезды, мерцавшие в ясном небе. Заглоба не спускал глаз с этой решетки.
— Будь Подбипятка жив и сиди он с нами здесь, в подземелье, — пробормотал старик, — он бы вырвал решетку, и через час мы были бы уже за Кейданами.
— А ты подсадишь меня к окну? — спросил вдруг Ян Скшетуский.
Заглоба и Станислав Скшетуский встали под окном, и через минуту Ян взобрался им на плечи.
— Трещит! Клянусь богом, трещит! — крикнул Заглоба.
— Ну, что ты, отец, говоришь! — остановил его Ян. — Я еще и не рванул решетку.
— Влезайте вдвоем с братом, я вас как-нибудь выдержу. Не раз завидовал я пану Михалу, что такой он ловкий, а теперь вот думаю, что, будь он еще ловчей, проскользнул бы, как serpens[50 — Змея (лат.).].
Но Ян соскочил с плеч.
— С той стороны стоят шотландцы! — сказал он.
— А чтоб они в соляные столпы обратились, как жена Лота. Темно здесь, хоть глаз выколи. Скоро начнет светать. Думаю, что alimenta[51 — Пища (лат.).] нам принесут, ибо даже лютеране не морят узников голодом. А может, бог даст, гетман одумается. По ночам у людей часто просыпается совесть, да и черти смущают грешников. Неужели в это подземелье только один вход? Днем поглядим. Голова у меня что-то тяжелая, ничего не могу придумать, завтра бог на ум наставит, а сейчас давайте помолимся, друзья и поручим себя в этой еретической темнице пресвятой деве Марии.
Через минуту узники стали читать молитвы на сон грядущий, помолились и пресвятой деве, после чего оба Скшетуские и Володыёвский умолкли, подавленные бедой, а Заглоба все ворчал про себя.
— Завтра, как пить дать, скажут нам: aut, aut![52 — Или, или! (лат.)] — переходите на сторону Радзивилла, и он все вам простит, мало того, пожалует наградами! Да? Ну что ж! Перехожу на сторону Радзивилла! А там мы еще посмотрим, кто кого обманет. Так вы шляхту в темницу сажаете, невзирая ни на годы, ни на заслуги? Ну, что ж! Поделом вору и мука! Дурак будет внизу, умник наверху! Я вам поклянусь, в чем хотите, но того, что исполню, вам не хватит и на то, чтобы дырку заплатать. Коль скоро вы нарушаете присягу отчизне, честен тот, кто нарушит клятву, данную вам. Одно скажу, погибель приходит для Речи Посполитой, коль самые высшие ее правители объединяются с врагом. Не бывало еще такого на свете, и верно, что mentem[53 — Рассудок (лат.).] можно потерять. Да есть ли мука в аду, которые были бы достаточны для таких изменников? Чего не хватало такому Радзивиллу? Мало, что ли, почестей воздала ему отчизна, что он предал ее, как Иуда, да еще в годину тягчайших бедствий, в годину трех войн? Справедлив, справедлив гнев твой, господи, пошли только кару поскорее! Да будет так, аминь! Только бы выбраться отсюда поскорее на волю, я тебе, пан гетман, наготовлю приверженцев! Узнаешь ты, каковы fructa[54 — Плоды (лат.).] измены. Ты меня еще будешь за друга почитать, но коль нет у тебя лучше друзей, не охоться никогда на медведя, разве только если тебе шкура недорога!..
Так рассуждал сам с собою Заглоба. Тем временем минул час, другой, и стало светать. Серые отсветы, проникая сквозь решетку, медленно рассеивали тьму, царившую в подземелье, и в сумраке обозначились унылые фигуры рыцарей, сидевших у стен. Володыёвский и оба Скшетуские дремали от усталости; но когда рассвело, с замкового двора донеслись отголоски шагов солдат, бряцанье оружия, топот копыт и звуки труб у ворот, и рыцари повскакали с мест.
— Не очень удачно начинается для нас день! — заметил Ян.
— Дай-то бог, чтобы кончился удачней, — ответил Заглоба. — Знаете, друзья, что я ночью надумал? Нас, наверно, вот чем угостят: скажут нам: мы, дескать, готовы вам живот даровать, а вы соглашайтесь служить Радзивиллу и помогать ему в его предательском деле. Так нам надо будет согласиться, чтобы воспользоваться свободой и выступить на защиту отчизны.
— Подписать документ о своем вероломстве? Да упаси меня бог! — решительно возразил Ян. — Пусть даже я потом отрекусь от предателя, все равно мое имя, к стыду моих детей, останется среди изменников. Я этого не сделаю, лучше смерть.
— Я тоже! — сказал Станислав.
— А я заранее вас предупреждаю, что сделаю это. На хитрость отвечу хитростью, а там что бог даст. Никто не подумает, что я сделал это по доброй воле, от чистого сердца. Черт бы побрал эту змею Радзивилла! Мы еще посмотрим, чей будет верх.
Дальнейший разговор прервали крики, долетевшие со двора. В них слышались гнев,
