– Мы можем теперь ехать только ночью, а днем надо будет прятаться, – заявил одноглазый бедуин. – Во всяком кхоре найдется для нас безопасное убежище.
– А вы уверены, что это был стражник? – спросил Идрис.
– Аллах! Мы говорили с ним. Счастье, что он был только один. Он стоял, спрятавшись за скалой, и мы бы его совсем не заметили, если бы не услышали верблюжий храп. Тогда мы замедлили бег и подъехали так тихо, что он заметил нас только тогда, когда мы были уже от него всего в нескольких шагах. Он страшно испугался и хотел прицелиться в нас из ружья. Если бы он выстрелил и даже не убил бы кого-нибудь из нас, – выстрел; могли услышать другие стражники. Я крикнул ему что было мочи: «Стой! Мы тут ищем в пустыне злодеев, которые похитили двух белых детей, и скоро сюда примчится вся погоня». Малый был молодой и глупый, поверил нам и велел только, чтоб мы поклялись Кораном, что говорим правду. Мы слезли с верблюдов и поклялись ему… Махди отпустит нам этот грех…
– И благословит, – сказал Идрис. – Что же вы потом сделали?
– Когда мы поклялись ему, – продолжал бедуин, – я ему и говорю: «А почем мы знаем, что ты сам не из той же шайки; может быть, это они-то и поставили тебя здесь, чтоб ты задержал погоню», – и велю ему, в свою очередь, поклясться. Он согласился и поверил нам еще больше. Мы стали его расспрашивать, получены ли какие-нибудь распоряжения по медной проволоке от шейхов и отправлена ли погоня в глубь пустыни. Он сказал, что да; им обещали большие награды, и все кхоры на два дня пути от реки охраняются стражниками, а по реке все время плавают «бабуры»[27] с английскими солдатами.
– Не помогут ни «бабуры», ни солдаты против силы Аллаха и пророка…
– Пусть будет, как ты говоришь!
– А что же вы потом сделали с молодцом?
Одноглазый бедуин указал на своего товарища.
– Абу-Анга, – сказал он, – спросил его еще, нет ли вблизи еще стражника, а когда тот ответил, что нет, он убил его ножом так быстро, что тот не успел испустить ни одного звука. Мы его бросили в глубокую расселину и засыпали камнями и терновником. В деревне подумают, что он убежал к Махди; он говорил нам, что это у них случается.
– Пусть Аллах благословит тех, которые бегут к нему, как благословил он нас, – ответил Идрис.
– Да благословит! – ответил Абу-Анга. – Теперь мы знаем, что нам нужно держаться на три дня пути от реки; а кроме того, у нас теперь есть ружье, которого не хватало, и дойная верблюдица.
– Мехи наполнены водой, – прибавил одноглазый, – а в мешках довольно проса; только пороху мы нашли мало.
– Хамис везет несколько сот патронов от ружья белого мальчика, из которого мы не умеем стрелять. Порох для всех ружей один, пригодится и для нашего.
Сказав это, Идрис, однако, задумался, и темное лицо его стало озабоченным: он понял, что раз от их руки пал человек, то теперь, если бы они попали в руки египетского правительства, так даже заступничество Стася не спасло бы их от суда и наказания.
Стась слушал с бьющимся сердцем и напряженным вниманием. В этой беседе были утешительные известия, а именно, что погоня снаряжена, что обещаны награды и что шейхи прибрежных племен получили приказ задерживать караваны, идущие на юг. Обрадовало мальчика также известие о пароходах с английскими солдатами, плывущих вверх по реке. Дервиши Махди могли сражаться с египетской армией, даже одерживать над ней победы, но с англичанами – совсем другое дело; и Стась ни минуты не сомневался, что первое столкновение окончится полным разгромом диких орд. И он мысленно утешал себя надеждой: «Если бы нас даже довезли до Махди, то может случиться, что пока нас довезут, не будет уже ни Махди, ни его дервишей». Но это утешение отравляла ему мысль, что в таком случае их ждут еще целые недели пути, который в конце концов должен истощить силы Нель. При мысли о молодом арабе, которого бедуины убили, его охватывали ужас и жалость. Он решил не рассказывать об этом Нель, чтоб не пугать ее и не усугублять уныния, в какое она впала после того, как исчезло обманчивое видение оазиса Файюма и города Мединета. Еще перед тем как они спрятались в ущелье, он видел, как слезы невольно выступали у нее на глаза. Узнав теперь все, что ему было нужно, из рассказа бедуинов, он сделал вид, будто проснулся, и подошел к девочке. Она сидела в углу возле Дины и ела финики, орошая их время от времени слезами. Но, увидев Стася, она вспомнила, что он недавно признал ее поведение достойным, по крайней мере, тринадцатилетней девочки, и, не желая показаться ему опять ребенком, она изо всех сил прикусила зубами финиковую косточку, чтоб удержаться от плача.
– Нель, – сказал мальчик, – Мединет был только мираж. Но я знаю наверное, что за нами послана уже погоня; не печалься же и не плачь.
Бедная девочка подняла на него свои влажные глаза и ответила прерывистым голосом:
– Нет, Стась… я не хочу плакать… это у меня только так… пот на глазах…
Но при этих словах у нее затрясся подбородок, из-под сжатых ресниц выступили крупные слезы, и она разрыдалась вовсю.
Но ей было стыдно этих слез, и она подумала, что Стась станет журить ее за них. И отчасти от стыда, отчасти от страха она спрятала головку на его груди, обильно орошая слезами его платье.
Он стал утешать ее:
– Полно, Нель, ты забрызгала меня, как фонтан. Ты видела, они отняли у какого-то араба ружье и верблюда? А знаешь, что это значит? Это значит, что в пустыне много сторожевых постов. Один раз этим разбойникам удалось убить стражника, а в другой раз их самих поймают. По Нилу плавает взад и вперед много пароходов… Да! Мы вернемся, Нель, вернемся домой – да еще на пароходе. Не бойся!..
И он продолжал бы утешать ее подобными словами, если бы его внимание не привлек странный звук, доносившийся снаружи, со стороны песков, которые последний ураган нанес на дно ущелья. Звук этот был похож на тонкий металлический свист тростниковой свирели.
Стась прервал разговор и стал прислушиваться. Минуту спустя такие же тоненькие, жалобные звуки послышались сразу с нескольких сторон. У мальчика мелькнула мысль, что это, пожалуй, арабские сторожевые отряды окружают ущелье и перекликаются друг с другом посредством свистков. Сердце начало у него сильно биться. Он посмотрел раз-другой на суданцев, думая, что увидит на их лицах испуг. Но нет, Идрис, Гебр и оба бедуина спокойно грызли сухари, и только Хамис, казалось, был немного удивлен. А звуки все продолжались. Спустя некоторое время Идрис встал и выглянул из пещеры; возвращаясь назад на свое место, он остановился возле детей и промолвил:
– Пески поют.
Эти слова страшно заинтересовали Стася; он забыл в ту минуту, что решил больше совсем не говорить с Идрисом, и спросил:
– Пески? Что это значит?
– Так бывает в пустыне; а значит это, что долго не будет дождя. Но от жары страдать нам не придется: до Асуана мы будем ехать только ночью.
Больше от него ничего нельзя было узнать. Стась и Нель долго прислушивались к этим странным звукам, которые длились до тех пор, пока солнце не спустилось к западу. Потом наступила ночь, и караван тронулся в дальнейший путь.
XIII
Днем путешественники прятались в хорошо закрытых и малодоступных местах, среди скал и расселин, а по ночам мчались без передышки, пока не миновали первого водопада; и лишь когда бедуины по расположению и виду кхоров сообразили, что Асуан остался уже позади, точно огромная тяжесть свалилась с сердца Идриса. Они начинали уже чувствовать недостаток в воде и постарались приблизиться на полдня пути к реке. В следующую ночь, спрятав хорошенько караван, Идрис отправил оттуда с бедуинами всех верблюдов к Нилу, чтоб они хорошенько и надолго напились. Плодородная полоса вдоль Нила за Асуаном была значительно уже… Местами пустыня доходила почти до самого побережья. Поселения лежали на значительном расстоянии друг от друга, и бедуины вернулись благополучно, никем не замеченные, с большими запасами воды. Нужно было еще подумать о припасах, так как животные, плохо питаясь уже целую неделю, очень исхудали; шеи у них вытянулись, горбы осели, а ноги стали слабее. Дурры и провизии для людей могло, скупо-скупо, хватить еще на два дня. Но Идрис полагал, что через двое суток можно будет если не днем, так ночью, приблизиться к прибрежным пастбищам, а может быть, даже купить сухарей и фиников в какой-нибудь деревушке.
Саба больше уже не давали ни есть, ни пить, и только дети прятали для него остатки обеда. Но он, видно, сам помнил о себе и часто прибегал на бивак с окровавленной мордой и со следами укусов на шее и на груди. Были ли добычей его охоты шакалы, или гиены, или, может быть, песчаные лисицы, или газели, – этого не знал никто; но, во всяком случае, на нем не было заметно следов сильного голода. Иногда его черные губы бывали влажны, точно он где-то пил. Бедуины догадывались, что он, должно быть, выкапывал глубокие ямы на дне ущелий и добирался таким образом до воды, которую чуял под землей инстинктом. Так иногда заблудившиеся путешественники раскапывают землю на дне расселин, и если не всегда находят воду, то часто все-таки докапываются до влажных песков и сосут их, обманывая таким образом мучительную жажду.
В Саба, однако, тоже произошли значительные перемены. Грудь и шея оставались у него по-прежнему мощные, но бока у него впали, и он казался теперь еще выше, чем прежде. В его глазах с налитыми кровью белками было теперь что-то дикое и грозное. К Нель и Стасю он был привязан как прежде и позволял им делать с ним все, что они хотели, Хамису он вилял еще иногда хвостом, но на бедуинов и суданцев рычал или скалил свои страшные клыки. Идрис и Гебр начали его просто-напросто бояться и возненавидели до такой степени, что, наверно, пристрелили бы из захваченного у стражника ружья, если бы не желание привезти Смаину необыкновенное животное и если бы не то обстоятельство, что Асуан был уже далеко
