– Нур-эль-Тадхиль лгал, когда говорил, что он не допустит нас к себе. Вот же он допустил, благословил и велел Адбуллаги наградить нас.
– Да. И он нас, должно быть, щедро наградит, потому что воля Махди свята.
– Бисмиллах! Пусть будет так, как ты говоришь! – вставил один из бедуинов.
Гебр стал мечтать о целых стадах верблюдов, рогатого скота, лошадей и о мешках, наполненных пиастрами.
Из этих грез вывел его Идрис; указывая на Стася, несшего спящую Нель, он спросил:
– А что мы сделаем с этим шершнем и с этой мухой?
– Гм! Смаин должен наградить нас за них отдельно.
– Раз пророк говорит, что не разрешит вступать ни в какие переговоры с неверными, то Смаину нет от них никакого проку.
– Жаль тогда, что они не попали в руки халифа; он уж научил бы этого щенка, как отругиваться от истины и от Божьего избранника.
– Махди милосерд, – ответил Идрис.
Тут он остановился на минуту и произнес:
– А ведь все же Смаин, если дети будут у него в руках, будет уверен, что ни турки, ни англичане не убьют его детей и Фатьму.
– Так, может быть, и он нас наградит?
– Да. Пусть почта Абдуллаги возьмет их с собой в Фашоду. У нас, по крайней мере, тяжесть свалится с плеч. А когда Смаин вернется сюда, мы потребуем и от него уплаты.
– Так ты говоришь, значит, мы останемся в Омдурмане?
– Аллах! С тебя не довольно пути от Файюма до Хартума? Пора, кажется, и отдохнуть!..
Шалаши были уже недалеко. Стась, однако, замедлил шаг, потому что и его силы начали истощаться. Нель, хотя была очень легка, становилась для него все более и более непосильной ношей. Суданцам хотелось поскорее лечь спать, и они то и дело покрикивали на него, чтоб он шел скорее, а потом стали погонять его пинками и ударами по голове. Гебр даже больно кольнул его ножом в плечо. Мальчик переносил все это молча, защищая больше всего свою маленькую сестричку, и только когда один из бедуинов так толкнул его, что он чуть не упал, он проговорил, стиснув зубы:
– Мы должны живыми доехать до Фашоды.
Слова эти удержали арабов, которые боялись нарушить приказание Махди. Но еще более удержало их то, что у Идриса вдруг так закружилась голова, что ему пришлось опереться на плечо Гебра. Припадок быстро прошел, но суданец страшно перепугался и проговорил:
– Аллах! Нехорошо что-то мне! Уж не схватил ли я какую-нибудь болезнь?
– Ты видел Махди, – сказал Гебр, – и никакая болезнь тебя не тронет.
Наконец они добрели до шалашей. Стась, изнуренный до последней крайности, отдал спящую Нель на руки старой Дине, которая, несмотря на недомогание, мучившее ее тоже, постлала, однако, своей маленькой мисс довольно удобную постель. Суданцы и бедуины, проглотив по нескольку ломтей сырого мяса, бросились, как колоды, на свои войлоки. Стасю ничего не дали поесть; только старушка Дина сунула ему в руку горсть размоченной дурры, которой ей удалось немного украсть у верблюдов. Но ему не хотелось ни спать, ни есть.
Ноша, которую он нес на своих плечах, была действительно слишком тяжела. Он чувствовал, что, отвергнув милость Махди, за которую нужно было заплатить отречением и унижением, он поступил, как должен был поступить; он чувствовал, что отец был бы горд и счастлив его поступком. Но в то же время его мучила мысль, что он погубил Нель, свою подругу по несчастью, милую, маленькую сестричку, за которую охотно отдал бы последнюю каплю крови.
И когда все уснули, он горько заплакал и, лежа на куске войлока, рыдал долго, как ребенок, которым, в конце концов, он еще и был.
XIX
Посещение Махди и беседа с ним, по-видимому, не исцелили Идриса; еще ночью он тяжело захворал, а утром лежал без сознания. Хамиса, Гебра и обоих бедуинов позвали к халифу, который продержал их у себя несколько часов и не мог нахвалиться их смелостью. Вернулись они, однако, в самом скверном настроении и озлобленные. Они ожидали бог знает каких наград, а Абдуллаги между тем дал на каждого по египетскому фунту и по лошади.
Бедуины начали ссориться с Гебром, чуть было даже не подрались, но в конце концов решили поехать вместе с верблюжьей почтой в Фашоду, чтоб потребовать вознаграждения у Смаина. К ним присоединился и Хамис, который рассчитывал, что покровительство Смаина принесет ему больше пользы, чем пребывание в Омдурмане. Для детей началась неделя голода и нужды, так как Гебр нисколько не заботился об их прокормлении. К счастью, у Стася было два талера с Марией-Терезией, которые он получил от грека. Он пошел на рынок, чтоб купить фиников и рису. Суданцы не удерживали его, зная, что в Омдурмане он не может убежать и что, во всяком случае, он не покинет маленькой бинт. Не обошлось, однако, без приключений. Вид мальчика в европейском костюме, покупавшего на рынке провизию, привлек опять толпы полудиких дервишей, которые встречали его смехом и воем. К счастью, многие видели, что он был вчера у Махди, и удерживали тех, кто хотел причинить ему что-нибудь дурное. Только дети кидали в него песком и камнями. Но он не обращал на это никакого внимания.
На рынке цены были невероятно высокие. Фиников Стась совсем не мог получить, а значительную часть риса отнял у него «для больного брата» Гебр. Мальчик сопротивлялся этому изо всех сил. И дело дошло даже до драки, из которой более слабый, конечно, вышел со множеством синяков. Хамис тоже показал себя не с лучшей стороны. Он питал привязанность только к Саба и кормил его сырым мясом. А на голод и бедствия детей, которых он знал давно и которые всегда были добры к нему, он смотрел с полным равнодушием. Когда Стась обратился к нему с просьбою, чтоб он уделял хоть для Нель немного пищи, он ответил со смехом:
– Ступай, проси милостыню.
И дошло, наконец, до того, что в ближайшие после этого дни Стась, чтоб спасти Нель от голодной смерти, действительно ходил просить милостыню. И не всегда он возвращался с пустыми руками. Иногда какой-нибудь бывший солдат или офицер египетского хедива давал ему пару пиастров или несколько сушеных фиг и обещал ему дать еще что-нибудь завтра. Раз как-то встретил он миссионера и сестру милосердия, которые, выслушав его рассказ, заплакали над судьбой обоих детей и, сами истощенные голодом, поделились с ним тем, что у них было. Они обещали ему, что навестят их в их шалаше, и действительно явились на следующий день в надежде, что, может быть, им удастся взять детей до отъезда почты к себе. Но Гебр и Хамис прогнали их корбачами. На следующий день, однако, Стась встретил их опять и получил от них меру рису и два порошка хинина, которые миссионер посоветовал ему хранить как можно бережнее, предвидя, что в Фашоде их обоих, наверное, ждет лихорадка.
– Вы поедете теперь, – сказал он ему, – вдоль разливов Белого Нила, по так называемым суддам. Заторы из растений и листьев, наносимых течением и скопляющихся в мелких местах, не дают там реке течь свободно, и она образует обширные болота, полные всяких миазмов. Лихорадка свирепствует там, не щадя даже негров. Остерегайтесь особенно ночевать без огня на голой земле.
– Мы хотели бы поскорей умереть, – ответил почти со стоном Стась.
Миссионер, как мог, постарался успокоить и ободрить мальчика и поддержать в душе его надежду.
Стась пробовал не только просить милостыню, но и работать. Однажды он увидел, как толпы людей трудились на площади молитвы. Он присоединился к работающим и стал носить глину для забора, которым должна быть окружена площадь. Рабочие смеялись над ним и толкали его, но к вечеру старый шейх, наблюдавший за работой, дал ему дюжину фиников. Стась был очень рад этой плате, так как финики и рис составляли единственную здоровую пищу для Нель, а их было всего труднее получить в Омдурмане.
Он с гордостью принес их маленькой сестричке, которой отдавал все, что ему удавалось получить. Сам же он питался всю неделю почти одной только дуррой, которую он тайком отнимал у верблюдов. Увидев любимые плоды, Нель очень обрадовалась, но хотела непременно поделиться со Стасем. Поднявшись на цыпочки, она положила ему руки на плечи и, подняв головку, стала смотреть ему в глаза и просить:
– Стась! Съешь половину, съешь!..
– Я уж ел, ел! Ух как я наелся! – ответил Стась и хотел было улыбнуться, но тотчас же прикусил губы, чтобы не расплакаться, так как просто-напросто был голоден.
Он рассчитывал завтра опять пойти на заработок. Но случилось иначе. Утром пришел музалем от Абдуллаги и объявил, что верблюжья почта ночью отправляется в Фашоду; халиф приказал, чтоб Идрис, Гебр, Хамис и оба бедуина готовились с детьми в путь. Гебра поразил этот приказ; он заявил, что не поедет, потому что брат его болен и некому за ним смотреть; а если бы он даже был здоров, то они все равно решили остаться в Омдурмане.
Но музалем ответил:
– У Махди одна только воля, а Абдуллаги, его халиф и мой господин, никогда не меняет своих приказов. За братом твоим будет смотреть невольник, а ты поедешь в Фашоду.
– Так я пойду сам и скажу ему, что не поеду.
– К халифу ходят только те, кого он сам хочет видеть. А если ты силой ворвешься к нему без позволения, тебя выведут на виселицу.
– Аллах акбар! Так скажи мне просто, что я невольник.
– Молчи и слушайся приказаний, – ответил музалем.
Суданец видел в Омдурмане виселицы, которые ломились под тяжестью повешенных и каждый день, по приговорам сурового Абдуллаги, отягчались новыми телами. Он страшно перепугался. То, что сказал ему музалем, что у Махди только одна воля, а Абдуллаги только раз отдает приказание, – повторяли все дервиши. Нечего было делать, – надо было ехать.
«Не видать мне больше Идриса!» – думал Гебр.
И в его свирепом сердце таилась все-таки кое-какая любовь к старшему брату; при одной мысли, что он должен оставить его, больного, он впадал в отчаяние. Напрасно Хамис и бедуины убеждали его, что в Фашоде, может быть, будет лучше, чем в Омдурмане, и что Смаин наверное наградит их щедрее, чем халиф. Никакие слова не могли смягчить горя и озлобления Гебра, которые он вымещал главным образом на Стасе.
Этот день был для мальчика буквально мученический. Ему не было позволено
