Стась знал, что единственное лекарство, которое могло прервать болезнь или отдалить друг от друга ее приступы, были большие дозы хинина. Но у него не было ни одного грамма.
Заметив, однако, что Нель дышит, он немного успокоился. Солнце между тем выплыло из-за скал ущелья, и настал день. Слон требовал опять завтрака, а со стороны низины, образуемой рекой, послышались крики водяных птиц. Желая настрелять немного дичи, чтоб сварить бульон для Нель, мальчик взял ружье и пошел вдоль реки к группе высоких кустов, где птицы часто прятались на ночь. Но от бессонной ночи и забот о больной девочке он был так рассеян, что целая стая птиц пронеслась у него под самым носом, не замеченная им.
По дороге он встретил Кали, который шел посмотреть, съело ли злое Мзиму принесенное ему вчера мясо. Молодой негр, любя маленькую мисс, молился за нее, как умел, в своей простоте. Он говорил злому Мзиму, что если Дочь Месяца выздоровеет, то он каждый день будет приносить ему по куску мяса; если же она умрет, то, хотя он боится его и хотя знает, что после этого он погибнет, но раньше так отлупит его, что злое Мзиму запомнит его навсегда. Вернулся он, однако, с хорошей надеждой, так как положенное накануне мясо исчезло. Его мог, конечно, унести какой-нибудь шакал, но ведь и Мзиму могло принять вид шакала.
Кали сообщил об этом благоприятном исходе Стасю, но тот посмотрел на него, как бы не понимая, что тот говорит, и пошел дальше. Миновав кусты, где он не нашел дичи, он подошел к реке. Берега ее заросли высокими деревьями, с ветвей которых свешивались, точно длинные чулки, гнезда ремезов, красивых желтых птичек с черными крылышками, и гнезда ос, похожие на крупные розы, но только цвета серой простой бумаги. В одном месте река образовала широкий разлив, частью заросший папирусом. На этом разливе всегда водилась всякая водяная птица. Там были аисты, такие же, как у нас, в Европе; были и другие аисты, с большим толстым клювом, загнутым на конце книзу; были черные, как бархат, птицы, с ногами красными, как кровь; были фламинго и ибисы, и белые с розовыми крыльями уполовники с клювами, похожими на ложки; там водились журавли с коронами на головах и множество куликов, пестрых и серых, как мыши, бегавших взад и вперед, точно крошечные лесные духи, на длинных, тонких, как соломинки, ножках.
Стась убил двух уток красивого коричневатого цвета и, топча ногами трупики белых бабочек, которые тысячами устилали берег, посмотрел сначала хорошенько, нет ли на мели крокодилов, и пошел вброд за добычей. Выстрел, конечно, спугнул остальную птицу; остались только два стоявших поодаль и задумчиво глядевших в воду марабу, похожих на двух стариков с лысыми головами на коротких шеях. Они даже не шелохнулись. Мальчик посмотрел с минуту на отвратительные мясистые мешки, свешивавшиеся у них на груди, а потом, заметив, что вокруг его головы снует слишком много ос, повернул назад к жилью.
Нель еще спала. Отдав Меа уток, Стась тоже бросился на войлок и тотчас же заснул крепким сном. Оба они проснулись только после полудня, – он немного раньше, Нель позже. Девочка чувствовала себя немного бодрее, а когда густой, крепкий бульон еще больше подкрепил ее силы, она встала и вышла на воздух, чтоб посмотреть на Кинга и на солнце.
Но только теперь, при дневном свете, можно была ясно увидеть, как изнурила ее эта одна ночь лихорадки. Лицо у нее было желтое и прозрачное, губы почти черные, под глазами были синяки, зрачки же глаз казались бледнее, чем всегда. Оказалось также, что, несмотря на ее уверения, будто она чувствует себя довольно крепкой, и, несмотря на большую кружку бульона, которую она выпила, как только проснулась, она едва могла дойти одна до ущелья. Стась с ужасом думал о новом приступе и о том, что у него нет ни лекарств, ни каких-либо средств, которыми он мог бы предупредить его.
Дождь между тем кропил землю по нескольку раз в день, и воздух кругом все время был пропитан влагой.
XXXI
Начались тяжелые, полные страха дни ожидания. Второй приступ наступил лишь через неделю и был не так силен, как первый, но Нель почувствовала себя после него еще слабее. Она похудела и осунулась до того, что была похожа на тень. Огонек жизни тлел в ней так слабо, что, казалось, достаточно дунуть, чтоб его погасить. Для Стася было ясно, что смерти не придется ждать третьего припадка, чтоб взять ее, и он ожидал ее каждый день, каждый час.
Сам он тоже похудел и почернел; горе и заботы были выше его сил, выше его детского ума. Глядя на восковое личико девочки, он мысленно повторял каждый день: «И зачем я берег ее как зеницу ока, чтоб похоронить здесь в степи». И он никак не мог понять, почему это, почему это так должно быть. Иногда он, напротив, упрекал себя за то, что еще недостаточно берег ее, что был к ней недостаточно добр, и тогда ему становилось так грустно и стыдно, что хотелось кусать пальцы. Горе было слишком велико для него.
Нель между тем спала теперь все время, и, может быть, это и поддерживало ее жизнь. Стась будил ее все-таки несколько раз в день, чтоб покормить. Если не шел дождь, она каждый раз просила его, чтоб он выносил ее на воздух, потому что сама она не могла уже держаться на ногах. Случалось, однако, что она засыпала даже у него на руках. Она знала, что она очень больна и что может каждый день умереть. Когда она была в силах, она говорила об этом со Стасем и при этом всегда плакала, потому что боялась смерти.
– Я не вернусь больше к папочке, – сказала она ему однажды. – Но ты скажи ему, что мне было очень грустно… И попроси его, чтоб он приехал ко мне сюда…
– Ты вернешься, – возразил Стась.
Больше ничего он не мог произнести, потому что чуть сам не закричал от муки.
Нель продолжала чуть слышно, слабеньким голосом:
– Папочка приедет, и ты приедешь когда-нибудь… Не правда ли?
При этой мысли улыбка озарила ее худенькое личико, но через минуту она опять повторила, еще тише:
– Но мне так жалко…
С этими словами она склонила головку на его плечо и начала плакать. Стась, превозмогая собственные страдания, прижал ее к груди и сказал с жаром:
– Нель, я без тебя не вернусь. И… и я сам не знаю, что я буду делать без тебя на свете.
Наступило молчание, во время которого Нель опять уснула. Стась отнес ее в жилище. Но не успел он выйти оттуда, как с верхушки скалистого мыса прибежал Кали и, размахивая руками, стал кричать с возбужденным и испуганным лицом:
– Великий Господин! Великий Господин!
– Что тебе? – спросил Стась.
Негр протянул вперед руку и, указывая на юг, проговорил:
– Дым!
Стась приставил ладонь ко лбу и, направив взгляд в указываемом направлении, увидел действительно при красноватом свете низко стоявшего уже солнца полосу дыма, поднимавшегося далеко в степи, между верхушками отдаленных, довольно высоких холмов.
Кали весь дрожал, так как хорошо помнил страшные дни неволи у дервишей и был уверен, что это – их становище. Стась тоже подумал, что это должен быть не кто иной, как Смаин. И в первую минуту он страшно испугался. Этого только еще недоставало! Нель при смерти, а тут еще дервиши! Опять плен, опять возвращение в Фашоду или в Хартум, под власть Махди или под кнут Абдуллаги. Если их поймают, Нель умрет в первый же день, а он останется на всю жизнь невольником. А если даже ему удастся когда-нибудь убежать, то что для него жизнь, что для него свобода без Нель? Как он взглянет в глаза отцу или мистеру Роулайсону, если дервиши бросят ее после смерти гиенам, а он не сможет даже сказать, где находится ее могила?
Эти мысли проносились с быстротой молнии в его голове. Ему вдруг захотелось непременно посмотреть на Нель, и он направился к баобабу. По пути он приказал Кали погасить огонь и не зажигать его ночью, а сам вошел внутрь дерева.
Нель не спала и чувствовала себя лучше. Когда Стась вошел, она тотчас же поспешила сообщить ему об этом. Саба лежал возле нее и грел ее своим огромным телом, а она гладила его легонько по голове и смеялась, когда он ловил пастью крошечные пылинки, кружившиеся в полосе света, образуемой в дереве последними лучами заходящего солнца. Она была, по-видимому, значительно бодрее, так как через минуту заявила Стасю с довольно веселой гримаской:
– Наверняка не умрешь, – ответил Стась. – Раз ты чувствуешь себя после второго приступа сильнее, тогда третьего и совсем не будет.
Нель начала моргать глазами, точно обдумывая что-то, и проговорила:
– Если бы у меня был тот горький порошок, который так помог мне после той ночи со львами, – помнишь, – тогда я и не подумала бы умирать, – вот столько бы не подумала.
И она показала на пальчике, как мало она была готова в ту минуту умирать.
– Ах, – печально воскликнул Стась, – я отдал бы не знаю что за крошечную щепотку хинина.
И он подумал, что если бы у него было достаточно этого лекарства, он дал бы Нель целых два порошка сразу; а потом закрыл бы ее пледом, посадил ее перед собой верхом, – и тотчас же тронулся бы в сторону, противоположную той, где находилось становище дервишей.
Солнце между тем закатилось, и степь погрузилась сразу в темноту.
Девочка поболтала еще с полчаса и уснула. Стась же продолжал думать о дервишах и хинине. Измученный заботами, но необычайно находчивый, его ум начал работать и создавать планы один смелее другого. Прежде всего он задумался над тем, непременно ли этот дым в южной стороне должен исходить от становища Смаина. Это могли быть, конечно, дервиши, но могли быть и арабы с берегов океана, предпринимавшие большие путешествия в глубь материка за слоновой костью и невольниками. Они не имели ничего общего с дервишами, которые только мешали их торговле. Это мог быть также лагерь абиссинцев или какая-нибудь горная негритянская деревушка, куда охотники на людей еще не успели добраться.
