XXXVIII
Был уже пятый день путешествия. Стась ехал вместе с Нель на Кинге, так как они попали в широкую полосу акаций, разросшихся так густо, что лошади могли идти только по просеке, проложенной слоном. Час был ранний, утро ясное и росистое. Дети вели беседу о своем путешествии и о том, что каждый день приближает их как-никак к океану и к родителям, по которым они все время не переставали тосковать. С самой минуты похищения их из Файюма это был неисчерпаемый предмет всех их разговоров, которые всегда волновали их до слез. Они постоянно повторяли друг другу, что их отцы не сомневаются в их гибели или в том, что они пропали навсегда, и оба, убитые горем, посылают без всякой надежды арабов в Хартум за какими-нибудь сведениями; а между тем они, их дети, уже далеко не только от Хартума, но и от Фашоды и через пять дней будут еще дальше, а потом еще дальше, и когда-нибудь, наконец, дойдут до океана или до какого-нибудь места, откуда можно будет послать телеграмму.
Единственным человеком во всем караване, который знал, что их еще ждет, был Стась. Нель же была глубоко убеждена, что нет такой вещи на свете, которую Стась не мог бы совершить, и она ни на минуту не сомневалась, что он доведет ее до берега. И часто, предупреждая события, она воображала, что будет, когда придет первое известие о них, и, щебеча, как птичка, рассказывала об этом Стасю. «Сидят, – говорила она, – папочки в Порт-Саиде и плачут. Вдруг входит бой с телеграммой. Что такое? Мой папа или твой открывает, смотрит на подпись и читает: «Стась и Нель». Вот уж обрадуются-то! Вот вскочат, чтоб ехать нам навстречу! Вот-то будет радость во всем доме… И папочки обрадуются, и все обрадуются… И будут тебя хвалить… и приедут… и я крепко, крепко обниму папочку, и потом мы будем всегда вместе… и…»
И кончалось тем, что подбородок начинал у нее дрожать, прелестные глазки превращались в два фонтана, и в конце концов она прислонялась головкой к плечу Стася и плакала одновременно от тоски и горя и от радости при мысли о предстоящей встрече.
Стась же, уносясь воображением в будущее, угадывал, что отец будет горд им и скажет ему: «Ты показал себя молодцом!» «Я должен спасти Нель, – говорил он сам себе, – я должен дожить до этой минуты». И в такие мгновенья ему самому казалось, что нет таких опасностей, которых он не мог бы преодолеть, и нет таких препятствий, которых он не сокрушил бы.
Но до окончательного торжества было еще далеко. Пока что им приходилось пробираться через густую рощу акаций. Длинные колючки этих деревьев оставляли даже на коже Кинга белые царапины. Наконец роща стала редеть, и сквозь ветви раскиданных уже далеко друг от друга деревьев опять стала видна зеленая степь. Несмотря на то, что зной уже порядком давал себя знать, Стась вылез из паланкина и уселся на шее слона, чтоб посмотреть, не видно ли на горизонте антилоп или зебр, так как нужно было возобновить запас мяса.
Действительно, он заметил направо небольшое стадо ариелей, состоявшее из нескольких голов, а между ними двух страусов. Но когда они миновали последнюю группу деревьев и слон повернул налево, совсем другое зрелище поразило глаза мальчика: в расстоянии полукилометра перед ним было поле маниоки, а на окраине его – несколько черных фигур, занятых, по-видимому, работой в поле.
– Негры! – воскликнул он, обращаясь к Нель.
Сердце тревожно забилось у него в груди. С минуту он колебался, не повернуть ли ему назад и не спрятаться ли опять в рощу. «Но, – подумал он, – в населенной стране нам придется все равно, рано или поздно, встретиться с жителями и вступить с ними в какие-нибудь отношения, и от того, какой характер примут эти отношения, может зависеть вся судьба нашего путешествия». И, после недолгого колебания, он направил слона к полю.
В это время подъехал Кали и, указывая на группу деревьев, промолвил:
– Великий Господин! Вон там негры, деревня, а тут женщины работать в поле. Подъехать Кали к ним?
– Мы подъедем вместе, – ответил Стась, – и ты им скажешь, что мы являемся как друзья.
– Я знаю, господин, что им сказать, – с уверенностью сказал молодой негр.
И, повернув лошадь к работавшим, он приложил руку ко рту и стал кричать:
– Йямбо, гe! Йямбо сана!
На этот крик занятые окучиванием маниоки женщины вскочили и остановились как вкопанные. Но это длилось только одно мгновение. Побросав в смятении мотыги и корзинки, они пустились с криком бежать к деревьям, среди которых была скрыта деревня.
Маленькие путешественники подъезжали медленно и спокойно. В чаще послышался вой нескольких сот голосов, а потом наступила вдруг тишина. Ее прервал глухой, но громкий удар бубна, который не прекращался потом ни на минуту.
Было очевидно, что это – боевой сигнал для воинов, так как с лишним триста негров выбежали вдруг из чащи. Все они вытянулись длинной шеренгой перед деревней. Стась остановил Кинга на расстоянии ста шагов и стал рассматривать их. Солнце освещало их высокие фигуры, широкие груди и сильные руки. Они были вооружены луками и дротиками. Вокруг бедер у них были короткие юбочки из вереска, а у некоторых – из обезьяньих шкурок. Головы их были украшены страусовыми и попугайными перьями или большими париками, содранными с черепов павианов. Они выглядели воинственно и грозно, но стояли неподвижно и безмолвно, так как изумлению их, по-видимому, не было пределов и оно парализовало их воинственные намерения. Все глаза были устремлены на Кинга, на белый паланкин и на сидевшего у слона на шее белого человека.
Слон не был для негров незнакомым животным. Напротив, они жили в постоянном страхе перед слонами, целые стада которых уничтожали по ночам их поля маниоки, плантации бананов и пальм «дум». Так как дротики и стрелы не пробивали слоновьей кожи, то бедные негры боролись с вредителями огнем, криками, подражанием петушиному голосу, рыли ямы и устраивали западни из древесных стволов. Но чтобы слон стал покорным человеку и позволил сидеть у себя на шее, никто из них никогда не видел и не мог бы даже себе представить. И то, что они видели перед собой, настолько превосходило все их понятия и представления, что они сами не знали, что им делать: вступить ли в борьбу или бежать без оглядки, хотя бы пришлось оставить все на произвол судьбы.
Стоя в неуверенности, испуге и недоумении, они шептали только друг другу:
– О мать! Что это за создания идут к нам и что ждет нас от их рук?
В это время Кали подъехал к ним на расстояние полета дротика, привстал в стременах и стал кричать:
– Люди, люди! Внемлите голосу Кали, сына Фумбы, могучего царя ва-химов с берегов Бассо Нарока! Внемлите, внемлите! И если понимаете его язык, слушайте каждое его слово!
– Понимаем! – загремел ответ из трехсот уст.
– Так пусть выступит ваш вождь, пусть скажет свое имя и пусть откроет уши и губы, чтоб лучше слышать.
– М’Руа! М’Руа! – пронеслось по рядам множество голосов.
М’Руа выступил вперед шеренги, но не больше чем на три шага. Это был уже старый негр, высокий и крепко сложенный, не грешивший, однако, излишней храбростью, так как поджилки дрожали у него так сильно, что он должен был воткнуть острие копья в землю и упереться в его древко, чтоб удержаться на ногах.
Его примеру последовали и остальные воины и тоже воткнули в землю свои дротики и пики, давая понять, что они хотят выслушать спокойно слова пришельца.
Кали заговорил, еще больше возвысив голос:
– М’Руа, и вы, люди М’Руа! Вы слышали, что говорит вам сын царя ва-химов, коровы которого покрывают горы вокруг Бассо Нарока так густо, как муравьи покрывают тело убитой жирафы. Что же говорит Кали, сын царя ва-химов? Он возвещает вам великую и радостную весть о том, что к вам, в вашу деревню, является «доброе Мзиму»!
Он еще больше повысил голос:
– Да! «Доброе Мзиму»! О-о-о!
По воцарившейся тишине можно было понять, какое сильное впечатление произвели слова Кали. Шеренга воинов заколыхалась; одни, сгорая любопытством, сделали несколько шагов вперед, другие отступили в испуге. М’Руа оперся обеими руками на копье. Некоторое время длилось молчание. Лишь немного спустя по рядам пробежал шепот, и отдаленные голоса стали повторять: «Мзиму! Мзиму!» А кое-где послышались возгласы «Йанцыг! Йанцыг», выражавшие почет и приветствие.
Но голос Кали опять заглушил шепот и возгласы:
– Смотрите и радуйтесь! Вот «доброе Мзиму» сидит там, в этой белой хижинке, на хребте огромного слона, а огромный слон слушается его, как невольник слушается господина и как дитя слушается матери. Ни ваши отцы, ни вы не видели ничего подобного…
– Не видели! Йанцыг! Йанцыг!..
И глаза всех воинов направились на «хижину», то есть на паланкин.
Кали между тем продолжал с искренней верой в истину своих слов рассказывать о чудесах, которые может сотворить «доброе Мзиму»: ниспослать дождь на поля проса, маниоки и бананов и на травы, чтоб у коров был хороший корм и чтоб они давали густое и жирное молоко; послать ветер, который развеет болезнь и защитит от нападения, и от неволи, и от всякого вреда на полях… И от льва, и от пантеры, и от змеи, и от саранчи…
– А теперь слушайте еще и смотрите, кто сидит перед хижиной, между ушами страшного слона. Там сидит Бвана Кубва, – белый господин, – великий и сильный, которого боится слон, у которого в руке гром, убивающий злых людей и львов, который пускает огненных змей, который ломает скалы… Но он, этот великий и сильный, не сделает вам ничего плохого, если вы отнесетесь с почетом к «доброму Мзиму»!
– Йанцыг! Йанцыг!
– И если принесете ему сухой муки из бананов, куриных яиц, свежего молока и меду.
– Йанцыг! Йанцыг!
– Так подойдите же и падите ниц перед ним.
М’Руа и его воины зашевелились и, не переставая повторять «Йанцыг! Йанцыг!», сделали осторожно несколько шагов вперед. Суеверный страх перед Мзиму и перед слоном сдерживал их движения. Вид Саба тоже перепугал их, так как они приняли его за «вобо», то есть за
