Стась вспомнил, когда было уже поздно, что, озабоченный другими делами, он забыл отдать приказ, чтоб колдунов связали, как приказывал это делать каждый вечер после их первого бегства. Кроме того, было очевидно, что оба стрелка, сторожившие воду, по свойственной неграм небрежности легли и заснули. Это облегчило злодеям их дело и дало возможность безнаказанно убежать. Прежде чем смятение сколько-нибудь успокоилось и люди пришли в себя от ужаса, прошло много времени. Но злодеи, должно быть, были еще недалеко, так как земля под распоротыми мехами была влажна, а кровь убитых еще не успела совсем запечься. Стась отдал приказ погнаться за беглецами не только для того, чтоб наказать их, но и затем, чтоб отнять у них два последних меха с водой. Кали сел верхом и, взяв с собой десятка два стрелков, пустился в погоню. Стась хотел было тоже в первую минуту принять в ней участие, но у него мелькнула мысль, что, ввиду возбуждения и раздражения негров, нельзя оставлять Нель с ними одну. Он остался и велел только Кали взять с собой Саба.
Остался он, опасаясь просто-напросто бунта, особенно со стороны самбуру. Но он ошибался в своих опасениях. Негры вообще возбуждаются легко и иногда из-за совершенно пустого повода; но когда над ними разразится большое несчастье, а особенно когда смерть протянет над ними свою неумолимую руку, они покорно отдаются ей все. В такие минуты ни страх, ни муки наступающей смерти не могут спасти их от оцепенения. Так было и теперь. И ва-хима, и самбуру, когда прошел первый порыв возбуждения и когда мысль, что они должны умереть, окончательно стала им ясна, безмолвно легли на землю в ожидании смерти. Опасаться приходилось не бунта, а скорее того, что они не захотят встать утром и тронуться в дальнейший путь. Когда Стась увидел это, ему стало жаль их.
Кали вернулся до рассвета и первым делом положил у ног Стася два изодранных меха, в которых не осталось ни одной капли воды.
– Великий Господин, – проговорил он, – мади апана!
Стась провел рукой по вспотевшему лбу и спросил:
– А М’Куние и М’Пуа?
– М’Куние и М’Пуа умереть, – ответил Кали.
– Ты велел их убить?
– Их убить лев или вобо.
И он стал рассказывать, что произошло. Трупы обоих злодеев были найдены довольно далеко от лагеря, там, где они встретили свою смерть. Оба лежали рядом, и Кали высказал предположение, что когда они увидали вобо или льва при лунном свете, то пали перед ним ниц и стали молить, чтоб он даровал им жизнь. Но страшный зверь умертвил их обоих и, утолив голод, почуял воду и изодрал мехи.
– Они наказаны, – промолвил Стась. – Теперь ва-хима убедятся, что «злое Мзиму» никого не может спасти.
– Они наказаны, – повторил Кали, – но мы без воды.
– Далеко впереди я видел на востоке горы. Там должна быть вода.
– Кали тоже их видеть, но до них много, много дней…
Наступила длительная минута молчания.
После бессонной, шумной и беспокойной ночи солнце выкатилось на горизонте быстро и неожиданно, как выкатывается всегда под тропиками, и сразу наступил яркий день. На траве не было ни капли росы. На небе – ни одного облачка. Стась приказал стрелкам собрать всех людей и обратился к ним с короткой речью. Он заявил им, что возвращаться назад к реке нет возможности, так как они знают, что их отделяют от нее пять дней и пять ночей пути. Но никто не знает, нет ли воды в противоположной стороне. Может быть, даже где-нибудь совсем близко находится какой-нибудь источник или речка или просто хотя бы какая-нибудь лужица. Правда, нигде не видно деревьев, но часто бывает, что на открытых равнинах, где ветры уносят семена, деревья не растут даже у воды. Вчера они видели несколько крупных антилоп и несколько страусов, бежавших на восток. Это служит признаком, что там должен быть какой-нибудь водопой, а потому, кто не глуп и у кого в груди сердце не зайца, а льва или буйвола, тот предпочтет идти вперед, хотя бы страдая от жажды и зноя, чем лежать тут и ждать к себе коршунов или гиен.
С этими словами он указал рукой вверх, где несколько коршунов действительно описывали уже свои зловещие круги над караваном. После речи Стася ва-хима, которым Кали приказал встать, поднялись все, ибо, привыкнув к грозной власти своих царей, они не осмелились ей противиться. Но из самбуру, царь которых Фару остался на берегу озера, многие не хотели вставать, говоря про себя: «Зачем нам идти навстречу смерти, когда она сама придет к нам?» Таким образом, караван тронулся вперед почти в половинном составе и почти сразу обреченный на муки. В течение двадцати четырех часов ни у кого не было во рту ни капли воды или чего-нибудь жидкого. Даже в более холодном климате это было бы невыносимой мукой. Что же говорить о раскаленной африканской печи, где даже у тех, кто пьет много, вода так быстро превращается в пот, что они могут почти тотчас же стирать ее руками с кожи. Легко было предвидеть, что много людей погибнет в пути от истощения и солнечного удара.
Стась, как мог, защищал Нель от солнца и не позволял ей ни на одну минуту высовываться из паланкина, крышу которого он покрыл еще куском белого ситца, чтоб сделать ее двойной. Из остатков воды, которая была у него еще в гуттаперчевой фляжке, он сварил ей крепкого чая и подал остуженным, без сахара, потому что последний увеличивает жажду. Девочка со слезами упрашивала его, чтоб он тоже выпил. Он приложил фляжку, в которой осталось всего несколько ложечек воды, к губам и, шевеля кадыком, сделал вид, будто пьет. Когда он почувствовал на губах влагу, ему показалось, что в груди и в желудке у него огонь и что если он не погасит его, то умрет на месте. Перед глазами у него стали кружиться красные пятна, а в челюстях появилась такая страшная боль, точно кто-нибудь втыкал в них тысячи булавок. Рука дрожала у него так, что он чуть не разлил этих несколько капель. Но только две или три из них он слизал с губ языком; все остальное он оставил для Нель.
Прошел еще день мучений и тяжелого труда, после которого, к счастью, наступила ночь прохладнее предыдущей. Но на следующий день, уже с утра, зной стоял невыносимый. В воздухе не было ни малейшего дуновения ветерка. Солнце, как злой дух, живым огнем палило иссохшую землю. Края горизонта побелели. Кругом, сколько мог охватить глаз, не видно было нигде даже кустика молочая, а лишь одна сожженная пустая равнина, покрытая кучками почерневшей травы и вереска. Порой где-нибудь, очень далеко, слышались чуть внятные раскаты грома, но при безоблачном небе они предвещали не грозу, а жару.
В полдень, когда зной достиг своего апогея, пришлось остановиться. Караван расположился в глухом молчании. Оказалось, что в пути погибла одна лошадь и несколько «пагази». Во время отдыха никто не подумал о еде. У всех глаза впали, губы потрескались, и на них запеклась кровь. Нель дышала прерывисто, как птичка; Стась отдал ей гуттаперчевую фляжку и, крикнув: «я пил, пил!», убежал на другой конец лагеря. Он боялся, что если останется, то отнимет у нее эту воду или потребует, чтоб она с ним поделилась. И это был, пожалуй, самый геройский его поступок за все время путешествия. Но сам он стал испытывать ужасные мучения. Перед глазами у него не переставали летать красные круги. В челюстях он чувствовал такую сильную боль, что с трудом закрывал и открывал их. Горло у него пересохло и горело, как в огне, во рту не было ни капли слюны, язык лежал точно деревянный. А ведь для него и для каравана это было только начало страданий.
Раскаты грома, предвещавшие зной, не переставали раздаваться на краях горизонта. Часу в четвертом, когда солнце начинает склоняться к западу, Стась поднял на ноги караван и двинулся с ним на восток. За ним следовало теперь всего лишь семьдесят человек, но из них то один, то другой ложился на землю рядом со своей ношей для того, чтобы уж больше не встать. Жара уменьшилась на несколько градусов, но все-таки была еще ужасна. В совершенно неподвижном воздухе стоял как бы чад. Людям нечем было дышать, животные тоже начали невыносимо страдать. После часа пути пала еще одна лошадь. Саба плелся, широко разинув глотку; с его свесившегося и почерневшего языка не спадала ни одна капля пены. Кинг, привыкший к сухим африканским степям, страдал, по-видимому, меньше, но начинал злиться. Его маленькие глазки сверкали каким-то странным огоньком. Стасю, а особенно Нель, которая время от времени заговаривала с ним, он еще отвечал своим бульканьем, но когда Кали неосторожно прошел мимо него, он грозно кашлянул и так взмахнул хоботом, что, наверное, убил бы его, если бы тот вовремя не отскочил в сторону.
У Кали глаза налились кровью, жилы на шее были вздуты, а губы потрескались, как и у остальных негров. К концу пятого часа он подошел к Стасю и глухим голосом, с трудом выходившим у него из гортани, проговорил:
– Великий Господин, у Кали нет сил идти дальше. Пусть уже тут настанет ночь.
Стась преодолел боль в челюстях и ответил с усилием:
– Хорошо. Остановимся. Ночь принесет облегчение.
– Она принесет смерть, – прошептал молодой негр.
Люди сбросили с головы поклажу. Сгустившаяся кровь в их жилах горела и жгла, как огонь. Они не сразу легли на землю. Сердце и пульс в висках, в руках и в ногах стучали у них так, точно должны были тотчас разорваться все сосуды. Кожа на теле, ссыхаясь и съеживаясь, стала зудеть; в костях чувствовалось какое-то непривычное, странное, неприятное ощущение, в гортани и внутренностях – огонь. Некоторые беспокойно слонялись между узлами, другие маячили силуэтами на фоне красных лучей заходящего солнца, бродя среди сухой травы и как будто что-то разыскивая. Это длилось до тех пор, пока силы их совсем не истощились. Тогда они, один за другим, падали на землю, но лежали в судорогах. Кали сел на корточки возле Стася и Нель, широко раскрыл рот, чтоб свободней дышать, и стал повторять молящим голосом:
– Бвана Кубва, воды!
Стась смотрел на него стеклянным взглядом и молчал.
– Бвана Кубва, воды!
А потом минуту спустя прохрипел:
– Кали умирать…
Вдруг Меа, которая, неизвестно почему, легче всех переносила жажду и страдала меньше остальных, подошла, села возле него
