сущность, в зависимости от рецептивного или
продуктивного подхода субъекта.
Не меньше недоразумений содержит и другая аксиома философского историзма, согласно которой
философские учения можно понять только исторически, лишь из трудов их предшественников и из
исторических связей. Напротив, я полагаю, что на этом пути мы пройдем мимо самого главного в
философии — подобно тому, как одно лишь историческое понимание не открывает нам самого
существенного в Фидии и Микеланджело, Данте и Гёте. Они уподобляются закрытому сосуду, который
передается из рук в руки, но содержание которого остается нераспробованным. Тут уловлено
становление вещи, но не сама вещь. Каждого философа тогда рассматривают исключительно с точки
зрения того места, которое он занимает в историческом ряду, т.е. высвечивается только то, что было до
и после него. Отчасти это верно при рассмотрении развития предметного знания. Но если все
утверждения относительно вещей понять как форму или одеяние, за которыми скрывается самое
существенное — что, собственно, этими утверждениями выражается, душа философа, осуществляющая
образ и переживание бытия, — то каждый великий философ, как и каждый художник, будет началом и
концом, будь его технические, исторически обусловленные средства примитивными, как у Гераклита
или Джотто, или столь изысканными, как у Шеллинга или Уистлера.
Даже связь с общей культурой у философии, как и у искусства, является не столь важной, как у других
творений духа, поскольку она более личностна; традиция в философии и в искусстве относительно

меньше значит, чем творческое начало. То, что лишь формируется в человеке всеми историческими и
социальными влияниями, как стиль и выразительность, здесь сразу выступает как нечто решающее.
Все это в конечном счете проистекает из индивидуалистического характера философии. Пусть во всем
остальном мы откажемся от индивидуалистического понимания культуры; но история философии есть
история великих философов — это культ героев.
Этот героический ее характер переносится на отдельные элементы учений: в каждой философской
системе есть немного действительно великих мыслей. Когда в истории философии ударение делается на
философии, то главной ее целью становится представление единых для всей системы корней (в

==540

самой системе это часто остается невысказанным) — ее основного ритма, главного ее мотива,
проходящего сквозь все частности и из которого все они произрастают,
Это делает неизбежной известную субъективность истолкования, в которой лучше всего сразу
признаться. Субъективность эта не является тем недостатком, который следует преодолеть, но формой,
посредством которой сырой материал данных философских учений приходит к новому образу — к
истории философии. Все значимое для истории: то, что она не является механическим отражением
реальных данностей, но их оформлением для целей познания согласно априорным требованиям — все
это значимо и для истории философии. Как и наука истории, она не является простой репродукцией;
«историческая истина» также представляет собой активность духа, которая нечто делает из своих
предметов — чем они еще не являются. А именно, она не только собирает частности в свои компендии,
но ставит через них вопросы. Как и вся история, она приводит все единичное к единому смыслу,
какового часто не было в сознании ее «героев». В своем материале она ведет раскопки тех значений и
ценностей, которые способны войти из прошлого в искомую нами картину.
Этот личностный характер каждой великой философии спокойно уживается с отказом от всяких
россказней о так называемой личной жизни философа. Ведь биографические анекдоты касаются как раз
безличного в философах. Богат он или беден, прекрасен или уродлив, англичанин он или немец, женат
или холост, — все это в той или иной мере принадлежит всеобщему, разделяемому им с бесчисленными
другими людьми. Истоки философии лежат глубже, чем эти потоки на поверхности жизни. Они
проистекают из неких «обстоятельств», т.е. из того, что «стоит лишь вокруг жизни, не совпадая с
внутренней жизнью и с роком ее характера»1.
Личностное философов, насколько оно нас вообще интересует, лежит только в их философии, ибо
только тут их абсолютно индивидуальное, неповторимое и неразделяемое ни с кем другим.
Когда мы из достигнутого философами выводим глубины их личности, а .из последней понимаем ими
достигнутое, то это кажется кругом в рассуждении. Но это неизбежный для нашего мышления круг; им
выражается только совершенное единство
‘ Ср. с моими лекциями в Берлинском университете — «Kant. 1. Vorlesungen» (см. настоящий том, с. 7157).

==541

тех элементов образа, на который мы его ранее разбили, при. чем один элемент становится понятен
только через другой. Личность, о которой тут идет речь, — это человек данного произведения, носитель
этой идеи. Мы понимаем философа, поскольку понимаем его философию.
Все эти приключения духа, все эти удивительные святые и миряне обращены к самому глубокому,
интимному, но излагают его в форме объективных картин мира. Как раз в этом заключается основная
притягательность всякой важной философемы, сопрягающей субъективную страсть, в которой
переживается отношение души к основе всех вещей, ценность реального и ирреального, — с холодом
понятий, с сублимированной абстракцией. В ней чувство обретает форму, а самое личностное требует
для себя общезначимого. Нашей задачей будет изъятие из кристаллизировавшихся и нередко
обветшавших одежд той продуктивной субъективности, которая составляет жизнь гения по ту сторону
всякого прочего его существования в гражданской жизни. Пока, наконец, каждая философия не будет
понята как объективация определенного типа человека, пока не проглянет та вложенная в нее душа,
ответ которой на всю тяжесть мира предстает как образ этого мира.

==542

Социология религии

==543

==544

00.htm — glava39
Религия
Социально-психологический этюд
00.htm — glava40
Глава 1
Довольно часто приходится сталкиваться с ситуациями, когда вторгающиеся в нашу жизнь разного рода
обстоятельства, связанные с людьми или вещами, восприни’ маются как явная помеха, как досадное
неудобство, — но стоит только резко возрасти интенсивности их проявления, как неприятное
впечатление, производимое ими, исчезает. Явление, вплетающееся в круг других элементов жизни и не

находящее с ними общего языка до той поры, пока оно носит частичный и относительный характер,
может установить с ними органичные, бесконфликтные отношения, как только оно обретет абсолютное
значение и займет господствующее по отношению к ним положение. Устоявшийся уклад жизни часто
противится вновь возникшему чувству—любви, честолюбию, жажде чего-то нового; но если эти
чувства — под действием ли страсти, под влиянием ли тщательно обдуманного решения — целиком
завладевают нашей душой, став тем камертоном, по которому будет настраиваться все наше
существование, то на такой полностью обновленной почве возникнет новая жизнь, обладающая
целостным и органичным звучанием. Теоретическое мышление, реагирующее на реалии вещного мира,
отразило это явление из области практики. Когда мыслителей начала беспокоить проблема дисгармонии
между физической и духовной сторонами бытия, Спиноза разрешил ее, показав, что обе стороны,
каждая на своем языке — одна с помощью понятия «протяженность», другая — «сознание» —
выражают всю полноту бытия; между материальной и духовной сферами природы воцарилось согласие,
поскольку теперь они не соотносились Друг с другом как относительные, неполные элементы, а каждая
из них отныне претендовала на обладание всей

==545

целостностью мира и по-своему с абсолютной полнотой представляла ее. Может быть, такой способ
разрешения противоречия помог и религии выйти из определенных теоретических затруднений, как он
уже часто помогал улаживать конфликты, возникавшие в реальной жизни церкви и религиозных общин.
В случаях, когда идеалы и требования религии приходят в противоречие не только с влечениями
низшего порядка, но и с нормами и ценностями духовного и нравственного порядка, выход из такого
рода ситуаций, порождавших смещение нравственных понятий и смятение в душах и умах, часто
бывает возможным найти только при условии, что относительное качество первоначальных притязаний,
все время усиливаясь, перерастает в абсолютное; только когда религия стала оказывать решающее
влияние на все сферы жизни, ее отдельные элементы вновь вступили в нормальные отношения друг с
другом и с религией в целом. И если теоретическая мысль, занимающаяся рассмотрением религиозных
вопросов, формируется соответствующим образом, она может разрешить противоречия, в которые ее
постоянно вовлекают основные нравственные понятия мирской жизни. При этом, безусловно, вовсе не
имеется в виду безраздельное господство религиозной мысли, которая подавляла бы все прочие сферы
человеческих интересов, но каждая из крупных форм нашего существования должна считаться
способной выразить на своем языке всю полноту и целостность жизни. Таким образом, весь уклад, весь
порядок бытия, строящийся на абсолютном господстве одного принципа за счет всех остальных,
поднялся бы на более высокую ступень — каждый из принципов в рамках суверенно созданной им
картины мира не мог бы опасаться каких-либо помех со стороны других принципов и понятий,
поскольку всем им было бы предоставлено равное право на формирование собственных представлений
о мире. Теперь все эти нормы и понятия могли бы в принципе иметь столь же мало оснований для
столкновений друг с другом, сколько их у различных красок и звуков. Гарантией же того, что они всетаки не оторвутся друг от друга окончательно, разойдясь в разные стороны, является, во-первых,
единство содержания, воплощаемого во всех этих отличающихся друг от друга формах, а вовторых,
«одноколейное» движение психологической жизни, выхватывающей из всего многообразия тех миров,
что заключены в нашей душе и лежат перед нами в виде, так сказать, неких идеальных возможностей,
лишь отдельные разрозненные фрагменты, чтобы выложить из них пеструю мозаику собственного
существования» причем, разумеется, постоянно

==546

меняя свои цели и идеалы; при всей неустойчивости и лабильности своего общего мироощущения,
жизнь души порождает резкие конфликты и стокновения между этими «обломками».
Для наивного человека мир опыта и практики и есть самая настоящая действительность, все, что
составляет содержание этого мира, является предметом нашего чувственного восприятия и поддается
нашему воздействию; формируемые в категориях искусства или религии, в виде эмоциональночувственных ценностей или в процессе философского умозрения, эти объекты, эти «содержания»
отчасти противопоставляются этому единственно подлинному существованию, чтобы вместе с ним
вновь вплестись в многообразную ткань жизни — точно так же, как в картину индивидуального бытия
вкрапливаются фрагменты чужеродного или даже враждебного им свойства, чтобы сформировать это
бытие как целостность. Тем самым в представлениях о мире и жизни возникают неуверенность и
замешательство, которые сразу же устраняются, как только человек принимает решение признавать и
так называемую «действительность» формой, в рамках которой мы упорядочиваем данные нам
содержания — а именно те содержания, которые мы можем упорядочивать с помощью искусства,
религии, науки или игры. Действительность — это не один-единственный мир, а один из многих миров,
наряду с которым существуют мир искусства и мир религии, созданные из того же материала, но
приобретшие иную форму и возникшие при наличии иных предпосылок. Познаваемый действительный
мир означает, вероятно, тот порядок существующих в наличии элементов, который практически
является наиболее целесообразным для сохранения и развития жизни вида. Как существа действующие,
активные, мы воспринимаем реакции окружающего нас мира, полезность или вред которых зависит от
представлений, направляющих наши действия. Действительностью мы зовем тот мир или род
представлений, который должен лежать в основе нашей деятельности, чтобы мы действовали в
соответствии с особенностями присущей нам как виду психобиологической организации, в целях
развития и сохранения жизни; для существ, иначе организованных, испытывающих иные потребности,
существовала бы иная «действительность», поскольку для их жизненных условий полезной была бы
другая, т.е. опирающаяся на иные представления, деятельность. Таким образом, цели и принципиальные
предпосылки решают, какой «мир» создается душой, — действительный же мир является лишь одним
из множества возможных. Но у нас есть и другие запросы, отличные от общих

==547

практических потребностей, и на их основе вырастают и иные миры. Искусство также живет за счет
элементарных