как бы

свободно парящий комплекс наших познаний, а Я и объект — лишь выражения единой формы, в

которой они предстают. Я как личность, противостоящая постигаемому бытию, субъективная глубина,

которая лишь ищет отношения к действительности, — этой теоретической философии чуждо. Но в ней

также отсутствует, хотя она и философия объективности, подлинная проблема бытия вообще, которая

глубоко волнует более лирически настроенных философов. У Спинозы, который хочет растворить все

вещи в субстанции, т.е. в абсолютном бытии, присутствует неутолимая жажда бытия, его ужасает

всякая качественная, отдельная определенность, поскольку она есть отрицание абсолютного бытия.

Напротив, для Шопенгауэра бытие как таковое — зло и нечто невыносимое. Для обоих бытие —

ценностное понятие. Кант же не ведает ни страсти к бытию, ни страдания от него и полностью выводит

его из своей постановки проблемы. Ибо она дана ему естествознанием, которое закономерно

устанавливает определение бытия только другим его определением, возникновение

Равным образом (лат.).

==69

его отдельных форм только другими отдельными формами. Факт бытия вообще, с одной стороны, столь

абстрактен, с другой — настолько может быть схвачен лишь, так сказать, метафизическим чувством,

непосредственным, и, собственно говоря, несообщаемым отношением основы нашей сущности к этому

факту, что точная наука не может его использовать и предпочитает держаться отдельных содержаний

бытия и их взаимных отношений друг с другом. Для науки нет ничего само по себе необходимого;

можно вполне себе представить, что мира нет вообще и что если одна точка окажется иной, чем она

есть, изменятся и все остальные точки. Вещь необходима — и это основной принцип Канта — только

посредством ее закономерной связи с другой вещью, считающейся действительной; эта другая, в свою

очередь, необходима только посредством первой или какой-либо третьей точки, с которой она связана

законами, и т.д. до бесконечности. Таково, следовательно, единство кантовской картины мира:

указывание друг на друга, следование друг из друга, связанность друг с другом всех элементов

действительности — ибо они лишь в том случае относятся к действительности, если рассудок постигает

их как необходимо относящихся к опыту, т.е. состоящих в закономерных связях, которые соотносят

каждую вещь с каждой. Всякий опыт, как говорит Кант, — это «совокупность». Существует лишь один,

т.е. один внутренне связанный опыт, и поэтому мир, который значимо существует только в нем или в

качестве его, один. Разрыв между телесностью и духовностью, который проходил через мир и казался

неустранимым до тех пор, пока в непосредственных свойствах, в субстанциальной сущности того и

другого искали точку единения или возможности редукции, больше не составляет во всяком случае

принципиального разделения. Ибо в их отдельных явлениях обнаруживаются закономерности, которые

постепенно приближаются к индуктивным законам их временной последовательности; оба ряда, следуя

одинаковым принципам наблюдения, упорядочения и связи, входят в связь опыта. Каждая его отдельная

стадия может быть фрагментарной и полной ошибок; но по его идее, по его временному пункту мы

обнаруживаем в нем единство, которое мы тщетно искали в самих вещах: закономерность и связь

опытного познания, посредством которого наш интеллект формирует упомянутые оба ряда в духовную

картину мира.

Так, следовательно, завершается этот образ познания мира, который я хочу при переходе к кантовскому

образу мира действий еще раз характеризовать следующим образом. Кант

==70

берет свои проблемы не из вещей, а из мнений о вещах. С одной стороны, его ведут к этому

противоречия и путаница утверждений о целостности бытия и его сверхчувственной сущности; с

другой — он находит в качестве освобождения от этой несостоятельности мнений действительную

науку, математику и опыт. По мере того как трудность и освобождение от нее транспонируются из

отношения к вещам в их интеллектуальное отражение, решающим интересом, который должен

обосновать его мышление, становится не какой-либо смысл и ценность бытия, а значимость и

надежность познания. И это познание; несомненно содержащееся в нашем реальном знании о природе,

он строит, воспроизводя внутреннюю организацию состояния познания. Из этого обнаруживается, что

все познание состоит в формировании данного чувствами материала посредством энергий, называемых

нами рассудком; и это возможно потому, что именно посредством такого формирования вообще

возникает предмет познания. Из данных нам чувственных впечатлений мы сначала создаем этот

предмет, а это значит — познавать его; то и другое — лишь два различных выражения одного и того же

акта, и именно поэтому законы, по которым действует наш интеллект, должны быть необходимыми

законами постигаемых вещей. Потенцированно теоретический характер кантовского мышления, в

соответствии с которым не предметы, а наше знание о предметах образует предмет познания, находит,

завершаясь, свое выражение в том, что объект познания совпадает с познанием объекта. Из этого

основного убеждения проистекает в качестве его последовательного и чистого выражения отношение

между глубочайшим пластом познавательной деятельности, сознанием всегда себе тождественного Я, и

фактом объекта вообще: тем, что для нас вообще существует объект, т.е. связь и единство отдельных

качеств бытия, мы обязаны форме нашего субъективного бытия, в котором все единичности

соединяются в постоянном сознании Я. Суверенность познавательного интереса в качестве объективной

суверенности познания толкует самое крайнее и прочное в объекте только как форму выражения

внутренней и непосредственной функции представления вообще. И помимо этого деяния по отношению

к отдельным пунктам мира ее интеллектуализация, точнее, ее научность, создает также единство общей

картины. То, что каждая точка бытия понятным образом связана с каждой другой, означает не что иное,

как то, что одна наука — ибо тождество принципов во всех областях превращает ее в единую науку —

охватывает всю совокупность явлений. В самой

==71

структуре вещей Кант не ищет объединяющей метафизической точки или всеохватывающего единства;

однако вследствие того, что интеллект их воспринимает и перерабатывает в связи опыта, их научные

образы организуются познавательным центром и формируют единый космос, — космос не бытия, а

знания. А он равномерно включает в себя факты телесного и душевного существования в той мере, в

какой оно познается; ибо вследствие его познания они становятся частями единого опыта, внутренне

связанного и определяемого одними и теми же нормами. Это — высший триумф интеллекта: будучи

фунцией духа, он подчиняет себе самый дух. Тем самым научный опыт стал центром мира вообще,

поскольку он сумел и душевное бытие, связь которого с физическим не могло выявить ни одно

направленное на содержание этих существовании мышление, разделить на его отдельные, доступные

опыту явления и ввести их вместе с физическими явлениями в сферу одинаковой наблюдаемости и

тождества научных правил. Для интеллекта научный опыт свободен от смутности и путаницы

непосредственно или метафизически постигнутого мира; и так как немыслимо, что мир не участвует в

этой свободе, то он и сам не что иное, как сумма формированных рассудком представлений. Таким

образом кантовский «идеализм», для которого вещи суть продукты рассудка, созданные из материала

чувств, предстает как последнее, полностью завершенное следствие научно-интеллектуалистической

направленности в понимании сущности.

00.htm — glava09

Лекция 8

То, что предмет предшествовавшего рассмотрения, — содержание которого обычно определяют как

теоретическую философию Канта, — не есть действительность вообще, а лишь познание

действительности, причем действительности лишь естественнонаучной, данной в опыте и

исчисляемости, направляет философский интерес на дальнейшие объекты, лежащие за пределами этих

ограничений. Поскольку мы не только познаем бытие рассудком, но и формируем его волей, наряду с

философской теорией познания существует теория практической деятельности.

Исходя еще и из другого понятия, мы обнаруживаем, что категории, господствующие над нашим

эмпирически-природным

==72

образом вещей, отнюдь не единственные, в которых нам являет себя содержание мира. Нас интересует

не только действительность вещей и их свойства, но и их ценность. Ценность есть изначальное, не

допускающее дальнейшего описания чувство, которым мы сопровождаем представления:

индифферентная равномерность, в которой чисто естественнонаучное, чисто теоретическое наблюдение

видит действительность, получает совершенно новое членение посредством ценности, ее нюансов,

степеней и отрицаний. И если в рассмотренном выше образе данного бытия для ценности нет места, и

природа так же часто уничтожает самое ценное, как сохраняет то, что не имеет никакой ценности, то

ценность, напротив, совершенно безразлична к действительности, и никакая самая несомненная

реальность не может внушить нам чувство ценности, которым мы достаточно часто наделяем то, что

лишь мыслится и никогда не осуществляется. Этот фундаментальный факт отнесения к ценности, без

которого вся наша душевная жизнь изменилась бы непредсказуемым образом, даже остановилась бы,

может быть. пожалуй, описан одним-единственным понятием: долженствованием. Ценностное должно

быть, противоположное ему не должно быть. Это значение обоих понятий относится особенно к

одному виду ценности — к нравственной ценности. Ибо в долженствовании мы ощущаем требование,

которое по отношению к бесчисленным ценностям — красоте, силе, гармонии бытия — имеет лишь

косвенное значение и свой подлинный смысл проявляет лишь там, где речь идет о действиях человека, о

предмете нравственного суждения. Там, где Кант не выступает как теоретик познания, он по всему

образу своего мышления моралист, т.е. познает ценность, собственно, только в ее моральной форме. В

сфере природного бытия, вне человеческой практики он отрицает всякое долженствование: совершенно

бессмысленно спрашивать, говорит он, какими должны быть свойства круга; в природе существует

только бытие, а не долженствование. Мысль о возможности приписывать причинно определенной

природе позитивную или негативную ценность представляется ему бессмыслицей; это позволяет

обнаружить два пункта, в которых Кант стал чужд убеждениям современного человека: его

механистический натурализм, отвергающий всякое метафизическое значение природы и признающий

ее только как пример исчисления давящих, притягивающих и отталкивающих сил, — и его

односторонний морализм, допускающий ценности лишь постольку, поскольку они моральны или могут

быть сведены к моральным. Большой

==73

интерес для истории духа представляет, как эти обе как будто совершенно противоположные друг другу

черты образуют в учении Канта совершенное единство мировоззрения и вновь доказывают свое

единство тем, что современность стремится именно к синтезу их противоположностей, к введению и

моральной сущности в причинное — естественнонаучное или историческое — рассмотрение и для

этого к преодолению натурализма посредством более или менее метафизического, т.е. упорядоченного

по ценностным понятиям образа мира — пусть даже это стремление пока еще остается

неосуществленным и достаточно смутным желанием. Ограничивая ценность человеческими

действиями, Кант, следовательно, объединяет в своем рассмотрении их, в этике, обе категории —

практику и ценность, — которые могут служить эквивалентным дополнением к рассмотрению познания

природы.

Так же как Кант в познании природы исходит из безусловно принятого факта — из существующей

науки, он в этике исходит из соответствующего этому факта — из существующего нравственного

сознания человека. В обоих случаях у него полностью отсутствует подрывающая основы тенденция,

направленная на преобразование фактического; ему важно лишь революционизировать познание одного

и другого. Он решительно отвергает предположение, что хочет ввести новую нравственность; для него

все дело в «новой формуле».

Все-таки и у Канта чисто теоретическое выявление ядра действительной нравственности зависит от

практических импульсов исторической ситуации, в которой он находился; это была эпоха Французской

революции, когда свобода стала лозунгом всех высших ценностей жизни. И Кант находит в

философском углублении понятия свободы толкование всего ценного в волении человека. Что воля,

происхождение которой вообще вне ее носителя, — в слепом, лишенном своего суждения послушании,

в несамостоятельности и в страхе — находится вне всякой нравственной оценки, для Канта с самого

начала несомненно. Проблема возникает лишь в том случае, если препятствия к свободе появляются в

самом субъекте, если импульсы, безусловно относящиеся к сфере Я, тем не менее оказывают

принуждение этому Я, т.е. могут привести к тому, что окончательная воля уже не есть