чистое или
свободное выражение личности. Это совершается, по его мнению, везде, где воля обращается к чему-то
в каком-то смысле данному и чтобы позволить этому данному определить себя. Там, где объект или
наше отношение к нему составляют последнее основание
==74
движения воли, воля не принадлежит более самой себе. В этом отношении Бог и красота земных тел,
наука и бутылка шампанского находятся в одном ряду — все это ценности, внешние душе,
принадлежащие к реальной или идеальной сфере, в которой они находятся сами по себе вне нашей воли
и, мотивируя ее, лишают ее свободы. Ибо свободно существо лишь тогда, когда его движения
полностью возникают в нем самом; они могут быть направлены на внешние предметы, но их
происхождение, мотив, вызвавший их, должен находиться в собственной сокровенной сущности
субъекта, чтобы были осуществлены требования свободы. Препятствия свободе Кант объединяет в
общем понятии: в стремлении к счастью. Там, где воля возбуждается представлением о внешних
объектах, действительность которых она хочет обрести, это происходит только потому, что мы ждем от
их действительности существования, более удовлетворяющего нас, чем то, которое мы имеем без них,
воздействия на наше чувство, желательное для нас и называемое нами счастьем. Счастье, к которому
воля вообще может практически стремиться, лежит на пути, проходящем через какую-либо реальность,
вызывающую в нас ощущение счастья. Наша сокровенная глубина сама по себе не обладает, по
убеждению Канта, счастьем — и, как мы добавили бы в духе его понимания, если бы она им обладала,
оно уже не было бы задачей практического стремления нашей воли. Напротив, чтобы почувствовать
счастье, мы зависим от внешнего, от данного, от того, что еще надлежит получить. Таким образом,
каждое стремление к счастью вводит нас в зависимость и ущемляет нашу свободу, ибо заставляет нас
следовать тому, что находится вне того пути, которым душа пошла бы сама. Следовательно, подлинный
враг нашей свободы заключен в нас самих; ибо жажда счастья «навязана нам самой нашей конечной
природой», она составная часть нашего бытия и вместе с тем то, что отдаляет это бытие от него самого
и тем самым лишает его ценности, которую оно может дать себе только само, из себя самого и которую
мы называем нравственной. Подобно тому как идеализм, господство духа над действительностью, не
имел в теоретическом смысле обычно приписываемого ему значения — мир есть мое представление, а
означал формирование данного нам чувственного материала центральной силой единого Я, так и
практическое господство Я, свобода, для Канта — не неопределенность воли и отсутствие в ней
законов, а ее формирующее господство над всем материалом наших влечений и стремлений, которые в
конечном итоге всегда
==75
направлены на чувственное ощущение счастья. В обоих случаях суверенность души имеет не
абстрактный смысл, который вообще противопоставляет ее бытию, а смысл относительный, который
состоит в том, что ведение и способность формирования по отношению ко всем ее внешним творениям
и всей их широте принадлежит глубочайшему и решающему пункту в ней.
На пути этого размышления, исходящего из исключительной ценности свободы, возникает как будто
опасность двойного противоречия по отношению к нравственному сознанию, о толковании которого
только и шла речь. Нравственность противостоит нам как требование, как закон, выполнить который
мы должны; но как же может воля, абсолютная ценность которой состояла в исключительности
следования самой себе, быть нравственной, т.е. следовать закону, совершенно не интересующемуся
нашей волей, более того, противопоставляющему ей немилосердное долженствование? И мало того, что
сущностью нравственного является закон, не дозволяющий неограниченное пользование свободой, этот
закон должен быть к тому же общим, так как изолирование Я, которое соответствует его чистому и
решительному стремлению опираться на самого себя, противоречит как будто действительному
нравственному сознанию. Этим сказано, что наше воление не только рушится в столкновении с
долженствованием, но что это долженствование носит общий характер, есть выходящий за пределы
каждой личной формы воления и долженствования общий закон. Оба эти определения составляют для
Канта логическое нераздельное единство. Что норма, требующая от воления индивида выполнения, —
следовательно, закон, может иметь для каждого особое, не обязательное для других содержание,
вообще не принимается Кантом во внимание. В этом он также полностью принадлежит исторической
ситуации своего времени, когда все мышление было ориентировано, с одной стороны, на естественные
науки, с другой — на естественное право; безличная строгость, свойственная естественным наукам и
праву, в большой степени окрасила и кантовский дух. Понятие закона, разработанное в первых и во
втором, — исключительно понятие общего закона. Закон для Канта лишь постольку является таковым,
поскольку он надиндивидуален и унифицирует отдельный случай тем, что он значим для всех
отдельных случаев. Но если мы находим в нас как факт стоящее над нашим индивидуальным волением
долженствование, требование закона и послушание ему как условие нравственной ценности, — то как
же соединить это с тем, что такая ценность заключена только в
==76
свободе, в послушании только собственному Я, в неотвратимости воли посредством всего, что не есть
она сама? Очевидно, что перед нами глубочайшая противоположность в сфере нравственного. Свобода
и послушание, самостоятельность индивида и включение его во всеобщность беспрерывно борются в
нашей воле и за нее; и особенно угрожающим конфликт становится от того, что каждая сторона
действует под знаком нравственного достоинства, полагая с чистой совестью, что выражает высшую
человеческую ценность.
Последний смысл кантовской этики заключается в утверждении, что этот разлад в действительности не
существует, что кажущийся непримиримым дуализм в своем глубоком основании есть единство;
свободный человек может действовать только руководствуясь абсолютно общим законом, и, наоборот,
только воля, подчиняющаяся долженствованию, может быть названа свободной. Если сначала кажется,
что каждый общий закон есть нечто внешнее для индивида, так как он, будучи значимым для всех,
приходит к отдельному человеку извне, то основной мотив Канта гласит, что именно этот общий закон
приходит к каждому изнутри, создается в подлинном источнике личности. Это утверждение, данное
предварительно в такой краткой форме, является одним из тех философских изречений, которые
представляют собой в сущности скорее требование к действительности, чем ее описание, создание
суверенного чувства, выносящего решение непосредственно, а не исходя из возможности его
доказательства. И действительно, доказательства этого фундаментального этического утверждения
значительно уступают по силе и значению ему самому. В значительно большей степени, чем
теоретическая философия Канта, его этическая философия ясно показывает, что опровержение
доказательства еще не есть опровержение утверждения, что последнее находит свое подтверждение не
только в доказательствах, которые не имел в виду его создатель, но может иметь значение вообще вне
всяких доказательств, ибо оно в значительно большей степени ценно как выражение великой, глубокой
субъективной души, чем в качестве научного положения об объективном состоянии вещей.
В своей разработке этого основного мотива Кант останавливается на следующем факте нравственного
сознания, который как факт повседневен и банален, но в своем фундаментальном значении только им
фиксирован в понятие. Действие во внешнем мире может объективно выполнять все условия
нравственных законов, но лежит ли в его основе нравственная ценность действующего
==77
субъекта, определить никогда нельзя. Все мы знаем, что худшие мотивы тщеславия и лицемерия, боязнь
людей и страх перед собственной нечистой совестью могут приводить к таким же внешним действиям,
как бескорыстная доброта и вдохновенный идеализм; и наоборот, вследствие перипетий судьбы самые
чистые действия воли могут дать такие результаты, вреднее которых, противоположное нравственному
порядку вещей не могла бы придумать никакая злоба. И если никто в принципе не сомневается в том,
что нравственное значение действия определяется не самим действием, а добрым или злым мотивом
воли к нему, то Кант прослеживает это расщепление между действием и мотивом еще в тех мотивациях,
которые признаются обладающими безусловной нравственной ценностью. Прекрасно, говорит он,
делать людям добро из любви и участия к ним, быть честным и справедливым из удовольствия от
упорядоченных состояний, выполнять каждое моральное требование из инстинкта «прекрасной души»,
которая только в нравственности находит свое счастье. Однако подлинная нравственная ценность еще
не может присутствовать во всех этих мотивациях. Ибо они случайны. Такое же чувство
удовлетворения, из которого один человек действует во благо ближним, для другого связано с их
использованием в своих интересах и дурным обращением с ними; влечение, заставляющее нас сегодня
подчиняться закону и праву, может завтра с равной силой искать счастье в беспощадном эгоизме и
разрушении порядка. То, в чем человек находит удовлетворение, зависит не от его воли, а от его
природных задатков; следовательно, если волей руководит мотив удовлетворения чувства, то даже
тогда, когда такой мотив приводит волю к самому желанному и благородному, — в этом не обретенная
человеком ценность его воли, его активности, а ценность его природных задатков, к которым он должен
относиться, как он относится к дождю или солнцу и достоинство которых придает ему ценность лишь в
том смысле, в каком прекрасна роза; мы эстетически наслаждаемся ею, но не придаем ей этической
ценности. Случайность чувственного интереса непосредственно противоположна необходимости, с
которой предстает нам нравственный закон, пассивный характер первого также прямо противоположен
нравственной ценности, которую человек должен придать себе сам, которая должна быть делом его
воли. Следовательно, мотивом, господство которого придает нашим действиям нравственную ценность,
никогда не может быть чувство, даже чувство любви, удовлетворения нравственным, удовольствия от
субъективного или объективного морального факта. Таким образом, остается только одна мотивация:
==78
совершаться только потому, что оно нравственно, потому, что оно есть долг; не потому, что оно —
средство для чего-либо безнравстенного, но и не потому, что мотивом его служат приятные нам
чувства, происходящие из обаяния добра. Для того чтобы ценность можно было действительно связать
с тем, что в действии нравственно, оно должно быть мотивировано только своей нравственностью.
Одним словом: не действия, соответственные долгу, а только действия из чувства долга удовлетворяют
нравственным требованиям.
Если протестантизм подчеркивает преимущество веры и убеждений перед «добрыми делами», то здесь,
где ценность самого доброго убеждения состоит в том, что оно чисто и существует ради самого себя, —
в учении Канта протестантизм нашел свое глубочайшее философское выражение, также, как он
незадолго до того нашел свое художественное выражение в Бахе. Однако, оставляя в стороне
историческое развитие, следует сказать, что общему нравственному сознанию, выступающему как
требование и закон, здесь впервые дана острая и исчерпывающая формулировка. Каждый закон находит
лишь тогда свою внешнюю гарантию в нашей практике и свой внутренний смысл в нашей душе, когда
он выполняется именно потому, что он закон. Выполнение закона из непосредственного интереса в том,
что он требует, вызывает не только неуверенность, не будет ли его следующее содержание связано с
той же движущей силой, но и делает его как закон вообще излишним. Приказывать то, что человек
неизбежно и сам сделает, незачем, говорит Кант; а неизбежно мы делаем — если только не встречаем
препятствий в каких-либо внутренних или внешних обстоятельствах, — то, чтоделаем охотно. В
действительности мы многое нравственное совершаем охотно: ибо к этому нас побуждают
бесчисленные душевные связи и заинтересованность в наших друзьях и в нашей профессии, в нашей
социальной среде и в предметах религиозного благоговения. Однако если мы выполняем наш долг по
отношению к ним потому, что мы их любим, потому, что наше жизненное чувство связано с такого
рода действиями, потому, что наши интересы — и совсем не только непосредственные, а глубокие и
витальные, часто требующие жертвования всем
