внешним и случайным, — связаны с их интересами, то
в конечном итоге нами руководит мотив счастья; быть может, не низкого и чувственного, а того,
которое питает корни нашего существования. Но когда эти предметы нашего долга возбуждают в нас
влечение к их осуществлению, долг как таковой уже не нужен, ибо он выполняется по
==79
другим мотивам, а не потому, что он есть долг. Таким образом, мы выполняем наш долг либо именно
потому, что он долг, в полном безразличии к меняющимся содержаниям, осуществления которых он от
нас требует, к радости или страданию, которые мы можем испытать от их осуществления; либо к таким
действиям побуждают нас сами эти содержания, и тогда нравственный момент как таковой исчезает из
нашей мотивации и его заменяет мотив собственного счастья. Найти третье основание выполнения
нашего долга ни в нем, ни в нашей душе невозможно — во всяком случае с точки зрения Канта.
Теперь наконец становится ясно, почему свобода человека совпадает с его нравственностью. То и
другое является выражением того, что человек завоевал полную суверенность по отношению к
отдельным интересам и соблазнам, которые предлагает ему жизнь. Если его действия определяет долг, а
не содержание долга, то он определен абсолютно изнутри; ибо воздействие каждой приходящей извне
движущей силы исключено. Правда, чувство счастья и мотивация им — также внутренние процессы; но
в них внутренняя глубина зависит от реальностей и побуждений, над которыми она не властна.
Определение же долгом исходит только из воли и вообще не может исходить из чего-либо другого, —
это находит свое выражение в том, что внешние обстоятельства часто скрывают зримое выражение
воли долга, ни в коей мере не затрагивая этим его нравственную ценность. Закон, в качестве которого
нам противостоит нравственная ценность, отнюдь не противоречит свободе, ибо он — так же, как и
наше послушание ему — есть выражение нашей собственной определяемой только нами внутренней
глубины. Действуя в соответствии с долгом, мы в сущности повинуемся только самим себе, все, что не
есть мы сами, по предпосылкам нравственности полностью исключено из чувства долга. Нас со всех
сторон ограничивают вещи, направляя нас непосредственно и посредством чувств и интересов,
которыми они на нас воздействуют, на пути, являющиеся в лучшем случае результантами между их
силами и нашей; свободны от них, следовательно, вообще свободны, мы только в мотивированности
нравственным долгом, ибо он по самому своему понятию устраняет каждое влияние их содержания —
того, что не есть только мы сами. Свобода и повиновение, обычно смертельно противоположные друг
другу, когда Я предлагается закон извне, здесь совпадают, здесь, где единственной мотивацией, после
устранения любой приходящей извне, остается внутренний закон, единственной мотивацией, при
которой Я повинуется только самому себе.
Так Кант приходит к неслыханному для обычного мнения
==80
парадоксу, что нравственные законы и следование им вообще не имеют ничего общего с конкретным
содержанием человеческих намерений, нравственность есть — как мы бы сказали — определенный
ритм воли, форма ее функционирования, которая так же принципиально самостоятельна и так же может
вбирать в себя самые разнообразные содержания, как определенный музыкальный ритм — самые
разнообразные мелодии. Высший вопрос ценности человека — «добра» ли сама воля — определит,
конечно, выбор его целей, но добры не они, и не они делают этим волю доброй, как обычно полагают, а
лишь воля как носитель целей, как спонтанная и формирующая сила нашей сокровенной глубины,
обладает качеством, которое мы называем добрым. До сих пор не уделялось достаточно внимания тому,
какое глубокое, поразительное понимание нравственности дал Кант именно в таком ее понимании.
Также как мы называем человека привлекательным, имея в виду чисто внутренне определяемый
характер его движений, формальный характер его иннерваций, равномерно одухотворяющих различные
действия и исключающих некоторые, — так и доброта воли, т.е. нравственность, предстает как
непосредственное качество и жизненная форма процесса воления. Моральные различия поднимаются из
содержаний воли к их динамическому носителю. Этим нравственное становится чем-то несравненно
более глубоким, радикальным, оно теперь значительно больше связано с последней душевной
инстанцией; только эта психологическая формулировка полностью выражает то, что нравственные
решения — суть непосредственно мы сами.
В этом пункте может быть показана коренная родственность кантовской этики его теории познания.
Предметы познания его познавательная теория разложила на различные виды деятельности познания;
пространственная рядоположность, прочность субстанции, объективность причин и действий были
поняты как формы душевных процессов, посредством которых создается реальность, объект нашего
познания. Функции, создающие опыт как интеллектуальный процесс, создают в том же акте и предметы
опыта. Углубление и активизация всего того, что предстает нам как данное жизненное содержание,
обладающее самостоятельностью происхождения и субстанциальностью, распространяются теперь на
практическое бытие. Речь здесь, правда, идет не об эмпирическом и реальном, а об идеальном и о
ценностях. Но так же как в познании для обыденного мнения есть для себя сущий мир, который
воспроизводится пассивным, определенным им духом, в области этики якобы существуют
==81
доброе и злое, сами по себе и для себя определенные качества ценности, которые воля принимает,
получая благодаря этому то одно, то другое качество. В отличие от такого понимания и по аналогии со
своим теоретическим идеализмом Кант приписывает функции воли, — исходя из происхождения ее
отдельных актов, творческое нравственное качество: не существует доброго, которого мы хотим и
благодаря которому наша воля становится доброй, а существуют волевые акты, с самого начала
сформированные определенным образом, — в дальнейшем это будет объяснено, — называемые нами
добрыми; лишь содержания этих актов — «доброе». Нравственное воление совершенно так же, как
теоретическое познание, сначала само создает свой предмет, ибо этот предмет вне функции, которая его
несет и в которой он становится для нас действительным, вообще не существует. Если проникнуть,
следовательно, минуя внешне целесообразный способ выражения, в истинный строй понятий, то
окажется, что служить отечеству или любить врагов, помогать бедным или выполнять свои обещания не
просто «доброе», но что все это может быть предметом самой по себе доброй воли, содержаниями ее
функционирования, которые в качестве добрых создаются ею — так же, как рассудок не усваивает
причинность в вещах, а вещи обладают причинностью потому, что рассудок представляет ее таковой по
свойственной ему форме действия.
Это как будто чисто умозрительное различие имеет величайшее внутреннее значение. Ибо только
благодаря ему принцип идеализма распространяется и на этику: суверенность самых глубоких истоков
в нашей душе, центре нашей активности и продуктивности, совершает все, что в каком-либо смысле
«дано». Из кантовской теории познания следует, что центральная, составляющая рассудок деятельность
— единение многообразного — есть источник всей объективности и всей закономерности бытия.
Теперь обнаруживается, что другое непосредственное излучение Я, воля, благодаря изначальной, хотя и
не всегда действенной форме и способу функционирования — которые мы в предварении более точного
определения называем «доброй» волей — есть источник другой объективности и закономерности
бытия, закономерности идеальной, называемой добром. Следовательно, так же, как рассудок не может
получить для общего и необходимого познания закон извне, а должен развить каждый закон из себя,
воля не может обрести извне нравственные ценности. Ибо вообще все состояния, действия, содержания
воли могут обладать лишь производным
==82
качеством ценности, выведенным из автохтонного добра именно той воли, которую они, в свою
очередь, поскольку воля их принимает, делают для поверхностного наблюдения доброй.
Однако здесь возникает угроза той же опасности, как и в теоретическом идеализме, а именно, что
состояние и значимость нравственных правил, отданные вследствие такой зависимости от функций
отдельной души во власть неконтролируемого произвола, что мир ценностей будет субъективирован. И
здесь, как соответственно в теоретической области, решение заключается не в доказательстве, что
кажущаяся объективность действительно не более чем игра или отражение субъективных случайностей,
а в обратном, в том, что творящее Я заключает в себе всю объективность и надиндивидуальную
закономерность, более того, что его сущность именно в этом и состоит; и подобно тому как
теоретическое Я растворяется в мире, который все-таки достигает пребывания и единства в его форме,
так практическое Я, свободная, самой себе принадлежащая воля есть не что иное, как закономерность,
объективность ценности, которая благодаря воле получает свое осуществление в практическом мире. В
описании такой воли должен быть решен вопрос, как ее личность, ее независимое своеобразие может
одновременно удовлетворять также идеалу всеобщности, надсубъективности.
00.htm — glava10
Лекция 9
Я показал, как воля, осуществляя определенное соответствующее долгу целевое содержание, лишь в
том случае свободна от всего данного, от всего вне ее находящегося, если ее движущей силой служит не
само это содержание, а тот факт, что оно есть долг. Но что такое долг? Какую форму должно иметь это
фактическое содержание, чтобы удовлетворить притязаниям этой категории? Долг есть закон, а закон
— то, что значимо для всех индивидуальных случаев, на которые распространяются его предпосылки.
Однако этот закон должен быть таким, который воля сама свободно дает себе, и его содержание,
следовательно, не может быть нами воспринято как данное, всеми признанное, а поэтому значимое и
для нас. Для объединения этих требований остается только одно: действующий человек должен сам
==83
чтобы образ его действий был общим законом. То, что определяет свободного человека как такового, не
может быть в последней основе — оставляя в стороне слабости и технические переплетения
практических обстоятельств — установленным законом. Ибо это было бы ущемлением его свободы; и
не существует закона, который априорно считался бы нравственным для каждой мыслимой ситуации;
но должно быть возможным, чтобы его воля становилась законом, ибо в противном случае она не могла
бы быть долгом. Становится ли действительно воля законом, существует ли исторически или
психологически соответствующий воле закон, совершенно безразлично, это не имеет никакого
отношения к качеству самой воли, о котором здесь только и идет речь. Законность, общезначимость
имеют значение для воли только как ее внутреннее свойство. Это — решающий пункт. Определенность,
которая с самого начала присуща «доброй» воле как таковой и которая ради свободы отвергает каждую
оценку в соответствии с существующим законом, может быть выражена как способность стать общим
законом, как общезначимость, представляющая собой не нечто количественное, а качественное такбытие (Sosein) воли. Речь идет не о том, чтобы все остальные действительно следовали норме или
признавали норму, соответственно которой действует нравственный индивид, а о том, чтобы эта норма
обладала тем внутренним свойством, которое можно определить только посредством внешнеколичественного выражения, что она годится для такого обобщения. Если бы мы были абсолютно
нравственными существами, то все наши действия без исключения и сами собой происходили бы в этой
форме; но поскольку мы не таковы, она становится для нас императивом, т.е. мы ощущаем ее как
долженствование, как внутренний приказ, и поскольку он касается самого свойства воли и поэтому
относится ко всем возможным отдельным актам воли, мы ощущаем его как единственно
категорический, безусловно значимый, которому мы должны подчиняться. Таким образом мы подошли
к «категорическому императиву» Канта, формулировка которого нам теперь будет ясна: «Поступай так,
чтобы максима твоей воли всегда могла считаться принципом всеобщего законодательства». Таково,
следовательно, понятийное выражение того, что ощущается как душевный факт долга. Это — прежде
всего схема для внешних соответствующих долгу действий, которые становятся нравственными, если
момент долга действует в них как единственная решающая движущая сила.
Категорический императив столь же популярен, как «
==84
идеальность пространства», и связан с
