таким же непониманием чрезвычайной трудности проблем и

сложностей мыслительных мотивов, которые в нем пересекаются и без понимания которых он остается

довольно пустой формулой. Его существенное значение, правда в общих чертах таково: он показывает,

что основанная на чисто личной свободе воля отнюдь не должна быть чем-то совершенно

субъективным и не располагать прочными надиндивидуальными нормами. И то, как Кант

предоставляет их воле, обнаруживает глубокую аналогичность теоретической априорности.

Общезначимость последней также не означала, что все люди действительно мыслят в соответствии с

ней; возможность и требование такой всеобщности выражали лишь фактическую, внутреннюю

структуру истинности априорных представлений. В этике Кант создал соответствующий удивительный

синтез, согласно которому одна только возможность мыслить собственный образ действий как закон

для всех служит критерием его внутреннего, ответственного только перед самим собой свойства. Из

факта, что нравственное сознается нами как требование, а требование справедливо и в идеальном

смысле возможно только в том случае, если оно одинаково значимо для всех, Кант выводит, что

содержание долга возможно только как общий закон; однако так как эта всеобщность закона не должна

означать, что этот закон приходит к индивиду извне, то остается лишь признать, что всеобщность есть

свойство самого свободно поднимающегося изнутри волевого процесса. Но поскольку нельзя прийти к

решению, действительно ли эта значимость в качестве общего закона внешне реализована — и к тому

же для нее, выражающей только внутреннее свойство и ценность воли это совершенно безразлично, —

решающим оказывается лишь то, что нравственное содержание воли обладает возможностью или

квалификацией стать общим законом, что действующий человек может хотеть его в качестве

такового. Такое притязание на возможную обобщенность в виде закона представилось бы сегодня

социальным требованием к отдельному индивиду. Реальное господство интереса всех в

индивидуальном действии является более узкой современной формой общего императива

нравственности, который Кант разработал как вневременное чисто логически-последовательное

толкование понятия долга вообще. Сама по себе эта формула далеко выходит за пределы всей

социальной сферы. Ей бы отнюдь не противоречило, если бы кто-нибудь ощутил своим долгом

действие, абсолютно противоположное всем интересам общества: если бы это проистекало из

религиозных,

==85

объективных, чисто личных идеальных образований, то подобный образ действий мог бы в принципе

мыслиться без внутреннего противоречия как закон для всех тех, кто находится в таком же положении.

Кантовское решение типичного человеческого конфликта между правовым притязанием индивида на

свободу и для себя бытие и требованием всеобщности в понятийном и социальном смысле позволяет

интерпретировать этическую ситуацию еще и в следующих аспектах. Во-первых, личность с ее

капризами и прихотями, ее притязаниями и возбудимостью находит строгую меру своей свободы в

требовании суметь непротиворечиво мыслить собственные действия как закон для всех. Здесь

предотвращается высокомерное самомнение, будто данному человеку дозволены совершенно особые

действия и наслаждения, ибо он «не такой, как другие». Равенство перед моральным законом,

вынесение нравственного приговора «не взирая на лица» нашли здесь свое полное выражение. Речь

идет совсем не о внешней унификации действий; однако сколь бы ни было действие самостоятельно,

странно, революционно, — нравственно оно лишь в том случае, если действующий может хотеть,

чтобы любой другой человек действовал в данной ситуации точно так же. И в этом пункте кантовская

формула связывает с общезначимостью отдельного действия его полную индивидуализацию. Больше

чем какая бы то ни было другая моральная формула, эта формула именно вследствие ее широты и

общности оставляет место для внимания к особым обстоятельствам, в которых действие совершается.

Под вопрос ставится действие в целом, в которое входят и все отдельные его условия, — ситуация и

характер действующего лица, связанная с этим история его жизни и констелляция его среды. Лишь

специфицированное таким образом действие может быть обобщено в закон. Тем самым мыслимо, что

самое безнравственное с внешней стороны действие, значимость которого в качестве общего закона

представляется совершенно невозможной, например, убийство человека, все-таки, принимая во

внимание все особые обстоятельства, могло бы считаться общим законом, конечно, лишь как это

отдельное действие, определенное именно этими совершенно исключительными обстоятельствами.

Последние и особые квалификации действия могут, даже должны быть приняты во внимание при их

нравственной оценке, и лишь когда фактические обстоятельства становятся ясны в своих мельчайших

соединениях и разветвлениях, только тогда, принимая во внимание все названные обстоятельства,

==86

выступает требование рассматривать данное действие как общезначимое. Какое бы моральное веление,

определенное по своему содержанию, ни высказывалось, —совершенствование собственной личности

или общее счастье, господство разума или Божественное откровение, рост сочувствия или

индивидуальной силы, — всегда будут ситуации, к которым вследствие их особой сложности подобный

императив неприменим; он не может соответствовать каждому конкретному положению дел, и если мы

будем все-таки стремиться следовать ему, мы ощутим насилие, ощутим, что данная проблема,

подлинное осуществление личной судьбы подвергается грубому внешнему подчинению закону, при

создании которого нас не принимали во внимание. Лишь кантовская формула, исключающая из

высшего императива все отдельные определения содержания, дает тем самым отдельным

определенностям данного случая неограниченные возможности. До сих пор кантовская формула морали

воплощает в себе высший принцип, позволяющий избегать столкновений между индивидуальными и

социальными притязаниями; она гласит, что полное внимание к индивидуальности и ее положению есть

единственное условие, при котором допустимо требовать от нее следования абсолютно общим законам.

Однако теперь необходимо прежде всего выяснить, какими же должны быть свойства нормы, чтобы я

«мог хотеть» ее в качестве всеобщей. Почему же я не могу хотеть в качестве общего закона разрешения

красть и лгать? Ответить на этот вопрос совсем не так легко, как кажется; как мне представляется, Кант

дает два совершенно противоположных решения этого вопроса, которые он и сам недостаточно

отделяет друг от друга. Первое решение связано с собственным интересом. Я не могу хотеть, чтобы

повсюду царил обман; даже если допустить, что обманывать в моем интересе, я не могу хотеть, чтобы

обманывали и меня; не могу хотеть, чтобы жестокость к испытывающим нужду была общей, ибо не

знаю, не обращусь ли и я сам когда-нибудь за помощью к другим. Такой род обоснований в настоящее

время никого больше не удовлетворяет, и должен признаться, что его использование Кантом мне

совершенно непонятно. Почему собственный интерес, который он ведь никогда не считал

нравственным критерием, вдруг должен быть решающим? Я ведь могу, именно в духе понимания

Канта, желать из нравственного интереса в качестве общего закона и то, что задевает мои частные

интересы, не меньше, чем из полного равнодушия к нужде ближнего. С другой стороны: тот, кто

сознает, что способен обманывать более ловко, чем другие,

==87

оказался бы при общем господстве обмана совсем не в плохом положении, и может вполне хотеть,

чтобы обман стал «общим законом». А возможность самому пострадать от такого же насилия, как то,

которое совершается по отношению к другим, совсем не ведет к тому, что его «нельзя хотеть» как

общий закон: человек с упрямым сильным характером согласился бы претерпеть такое же беспощадное

насилие, как то, которому он подчиняет других, если придет кто-то сильнее его и ему придется

признать его превосходящим себя. Даже наоборот: именно смиренные жертвенные существа не могут в

качестве таковых хотеть, чтобы другие относились к ним подобным же образом, ибо уже само это

желание уничтожило бы самоотверженность и нравственную заслугу их поведения. Не стоит и далее

заниматься этим мотивом, этическая ничтожность которого не устраняется никакими логическими или

психологическими доводами.

Иначе обстоит дело со вторым обоснованием, на которое указывает Кант. Я не могу хотеть отказа в

выдаче депозита, так как это противоречило бы понятию депозита как возвращения определенной

суммы. Не могу хотеть, чтобы ложь стала общим законом, так как понятие высказывания предполагает

сообщение мнения собеседника, следовательно, принципиальная ложь привела бы к введению в одно

понятие двух взаимно исключающих определений. Этого я хотеть не могу, не потому, что это принесет

вред мне или другим, а потому, что это логическое противоречие; я ведь не могу хотеть, чтобы А было

поп-А», хотя, конечно, могу хотеть, чтобы вместо А было поп-А. На словах можно, разумеется,

утверждать и такую волю, однако для существ, мышление которых основано на законе противоречия,

эта мысль неосуществима. Тот, кто лжет в отдельном случае, субъективно исходит из факта, что его

высказывание в своей сущности будет признано истиной; хотеть ложь как общую норму — Кант

говорит: так же как закон природы — означало бы, что высказывание как таковое объективно должно

сохранять свой смысл и одновременно принимать противоположный.

Выражает ли эта формула действительно нравственные требования, нельзя считать несомненным; но

она представляется мне очень значительной, может быть, самой значительной чисто спекулятивной

мыслью Канта — ибо в критике разума следует видеть не философскую спекуляцию, а научную теорию

познания. Утверждение, что соответствующая рассудку связь, внутренне-логическое единство наших

действий

‘ не А. (лат.).

==88

составляет и критерий нашей нравственной ценности — поистине великая идея. Этим как бы

определена гармония в корне нашего существа, о которой Кант однажды кратко сказал, что в сущности

у нас один разум, который открывается, с одной стороны, как теоретическое мышление, с другой — как

практические действия. Достаточно лишь следовать логическому значению вещей, чтобы найти

нравственно правильный путь. Наша душа так устроена, что не может хотеть противоречивого, потому

что не может его мыслить; поэтому в качестве закона, которому она повинуется, она может хотеть

только непротиворечивое, или вернее: она познает допустимость своих действий, их включение в

последнюю гармонию бытия исходя из того, что они непротиворечивы. Однако понять это,

рассматривая отдельное действие, нельзя, в нем присутствует случайность действительного, его

понятие должно сначала подняться над своей единичностью, чтобы в нем открылись его значение и

ценность. Поэтому, следовательно, действие надо хотеть не в его индивидуальности, а как общий закон,

чтобы обрести уверенность в согласованности его внутреннего смысла с самим собой, в чем и состоит

его согласованность со смыслом бытия вообще. Здесь выступает совершенно новое отношение этой

формулы к последней основе кантовской этики, к единству свободы и нравственности. Подобно тому

как человек должен повиноваться только самому себе, устранять все чуждое из своей воли, как воля

должна быть только чистым, единым выражением личности, чтобы быть нравственной, так и отдельное

действие нравственно, если оно соответствует своему собственному смыслу, своим собственным

внутренним предпосылкам. Последнее является как бы техникой, посредством которой подтверждается

и осуществляется основополагающее ценностное единство в отдельном случае. То и другое основано на

великой спекулятивной мысли, что все человеческое, в той мере, в какой оно согласуется с самим

собой, согласуется и с идеальными требованиями, которые ему могут быть предъявлены.

Связь действия с подчинением общему закону, который возникает из самого этого действия, относится

к числу тех глубоких предчувствий метафизики, которые вводят в каждое существо в скрытой

неразвитой форме его идеал, то, чем ему предназначено быть, не просто как бытие, но и не как небытие, а как некую третью категорию, находящуюся по ту сторону этой альтернативы; будто каждое

требование, которое предъявляется существу или действию из его кажущихся внешними ценностных

установлении, выполняется благодаря тому, что оно

==89

позволяет прорасти его собственному, начерченному в нем идеальными линиями внутреннему бытию

сквозь случайность и дисгармонию его эмпирической действительности. Поскольку здесь критерий

этой согласованности состоит во внутренней непротиворечивости действия, мыслимого как общее

понятие, — ибо «общий закон» есть лишь общее понятие в форме практики, — поскольку,

следовательно, логика выносит определение о нравственно необходимом, кантовский интеллектуализм

предстает