на которую эта значимость направлена, он не может

отстранить, не отказавшись от самого себя. По мере того как все ценности совпадают с

нравственностью, вся нравственность со свободой, вся свобода с повиновением человека его глубоко

личному и истинному Я, — этот один оставшийся пункт ценности становится той единственной картой,

на которую поставлено все; существование, направленное на эту единственную ценность, ежеминутно

стоит перед решением: все или ничего. На все времена останется удивительным, что в сущности

филистерское чувство жизни — находящее свое выражение в моральном сужении всей идеальной

сферы — превратилось благодаря мужеству последовательного углубления в противоположность

филистерства, — в отказ от всех резервов и в добровольное принятие опасности абсолютной

собственной ответственности. Нельзя отрицать, что жизнь вследствие такой концентрации всех ее

значений на самом последнем пункте свободы в убеждении воли обретает нечто бесформенное, ей

недостает богатства дифференцированного раскрытия, для чего необходимы собственная ценность и

собственное право всех ее содержаний.

==100

00.htm — glava12

Лекция 11

Изложенное в предыдущей главе сведение всех ценностей к ценности моральной не могло бы быть

достигнуто, если бы Кант наряду с этим не свел все неморальные интересы к мотиву собственного

счастья. Подлинную узость его этического мировоззрения я нахожу в том, что он сводит все мотивации

к альтернативе: нравственность или эгоистическое счастье. В данном случае логическая строгость его

заключения — то, что я не делаю из чувства долга, я могу делать лишь потому, что это в каком-то

смысле доставляет мне удовольствие, — увела его от психологической действительности, на которой

должна была основываться в конечном итоге и эта альтернатива; ибо если бы сознание долга и

стремление к счастью не были душевными фактами, никакое размышление не открыло бы их и их

противоположность. Следовательно, с самого начала остается совершенно неопределенным, можно ли

сводить к ним какие-либо мотивации, обнаруживаемые в сознании, или эти мотивации следует

координировать с ними в качестве самостоятельных исконных влечений. Последнее представляется мне

относящимся ко всему тому, что называют, например, объективными интересами. В тех случаях, когда

мы работаем в области науки или способствуем достижению научных целей другими людьми, это

действительно может происходить из сознания долга, но может совершаться и ради личного

удовлетворения, которое дает нам решение определенных задач. Однако это может происходить и без

всякого воздействия столь общего мотива, просто потому, что мы хотим, чтобы эта задача была решена.

Мы не можем подробнее анализировать волю, направленную на то, чтобы нечто совершилось просто

исходя из существа дела, потому что воля сама есть фундаментальное душевное событие. Если она

достигла своей цели, мы отнюдь не становимся счастливее, а если и становимся счастливее, то

отчетливо чувствуем, что это субъективное удовлетворение отнюдь не было мотивом, на который

реагировала воля. Мы можем, пожалуй, отнести этот мотив и к числу нравственных; однако в

множестве случаев нам не следует обманываться по поводу того, что нравственная ценность этого

стремления вообще не воспринималась как мотив даже бессознательно, более того, что мы, быть может,

повиновались бы ему, даже если бы этому противоречили соображения чисто нравственного характера.

Вследствие ограниченности

==101

своей альтернативы Кант совершает ту же ошибку, что и современная этика, которая делит

человеческие действия на эгоистические и альтруистические; каждое целенаправленное действие,

имеющее вообще смысл и мотив, должно идти на пользу либо самому действующему субъекту, либо

другим субъектам, близким или далеким, отдельным или социальным. Мне это представляется

совершенно неверным; в действительности существует нечто третье. Мы совершаем множество

действий, которые не приносят пользы ни нам, ни другим, только ради самого дела, только потому, что

хотим, чтобы вообще было достигнуто определенное познание, чтобы сохранился определенный

порядок вещей, чтобы произошло определенное, справедливое в объективном смысле, гармоническое,

логическое образование. К такому содержанию, а совсем не выходящему за его пределы результату для

нас, наших близких, для общества, часто сводится непосредственная цель воли. То, что подобные цели,

с одной стороны, могли исторически сложиться вследствие их социальной полезности, что, с другой

стороны, они, конечно, должны быть желаемы и их неосуществление доставляет нам боль, ни в

малейшей степени не опровергает психологический факт, что нашим мотивом служат только они сами и

что с этим мотивом не связано ощущение счастья или вообще какое-либо ощущение в душах людей.

Это должно быть нам в принципе ясно, ибо на исключительности альтернативы — счастье или долг —

основаны все кантовские доказательства монопольной ценности долга. Дело обстоит не просто таким

образом, что Кант в своей теории не замечал определенных мотивов людей. У великого человека

заблуждения в вопросах такого рода не изолированы, а всегда связаны с последними корнями

мировоззрения. То, что Кант просто игнорирует те мотивации, которые не эгоистичны и не моральны,

— чисто рационалистическая черта. В действительности такие мотивы часто лишены логической

ясности и убедительной систематизации; Канта прельстили чистый схематизм такого деления, трезвая

рассудочная убедительность обоих основных мотивов и сведение к ним всех волевых рядов. И этот

рационализм в толковании жизни, в свою очередь, тесно связан с тем, что человек в сущности

представляется ему рациональным существом, воление которого полностью определяется целями. Что

Кант в остальном находит течение жизни нелепым и достаточно пустым, особый вопрос; создается даже

впечатление, будто он пребывает в некотором недоумении перед рациональной, направленной на

целевые действия структурой нашего вида, с одной стороны, и эмпирической

==102

бессмысленностью и ведущими к заблуждениям путями людей — с другой. Он не допускает во всяком

случае, что чрезвычайно часто мотивами наших действий вообще служат не цели, а влечения, низкие

или высокие, которые разряжают напряженность своих энергий в наших действиях и при этом совсем

не интересуются или интересуются лишь во вторую очередь результатом предопределенных ими

действий. Такие действия направляются terminus a quo», а отнюдь не terminus ad quern»; не в нем и не

вне его находится цель, которая вызывает действие воли. Для кантовского рационализма эти влечения в

жизни нашей воли, которые по крайней мере в виде элементов проникают в высшие сферы искусства,

религии, движений души, полностью выпадают из рассмотрения практики людей; этим она обретает

прозрачность постоянного сознания цели, правда, ценой своеобразной безжизненности и чуждости по

отношению к глубочайшим корням нашей сущности.

Следовательно, на основании того же систематического рационализма, который позволяет Канту

прийти к тому, что все ценности нашей сущности находят свою субстанцию в моральной ценности, он

утверждает, что все остальные импульсы ведут к качественно всегда одинаковому чувству счастья,

обладающему только количественными различиями. Радости, называемые нами благородными,

отличаются лишь тем, что они не тускнеют, в большей степени находятся в нашей власти, приносят

более продолжительную тонкость ощущения и способность наслаждаться — короче говоря,

характеризуются в целом большей мерой доставляемого ими удовольствия, а не иным или более

ценным его видом. Тот, кто вообще исходит из ощущений счастья, не имеет как личность никакой

ценности, независимо от того, чувственны ли или высоко духовны эти ощущения; ибо эти различия

касаются лишь причин счастья, а не самого счастья и поэтому столь же безразличны, как безразлично

для употребления золота, выкопано ли оно в горах или вымыто из песка. Мне это представляется

невероятным подавлением наших действительных оценок упрямой застылостью абстрактного понятия.

Из необъятного многообразия наших ощущений счастья Кант дистиллирует в качестве общего для всех

совершенно абстрактное понятие счастья, о котором, поскольку он устранил из него все различия этого

чувства, он может утверждать, что оно всегда одинаково и различается лишь

Начальный пункт (лат.). Конечный пункт (лат.).

==103

по степени. Однако он не доказал, а просто предположил, что не принятые им во внимание различия в

основаниях счастья не оказывают влияния на решения нашей воли, даже на те, которые подчинены

только потребности счастья, и что они не определяют и не должны определять нашу оценку личностей.

Укажем сразу, чтобы опровергнуть это, следующее: находит ли человек высшее счастья в объятьях

кокотки или в слушании Девятой симфонии составляет различие в ценности личностей, значимое, даже

если оставить в стороне всякую нравственную оценку; мир имеет большую ценность, если в нем

пребывает душа второго, а не первого рода. Здесь решение выносит не этическое начало, не воление, а

бытие; именно то, что Кант считает с точки зрения ценности души совершенно безразличным, — то, в

чем она находит свое счастье, — именно в этом все дело, именно это различие может превратить мир в

зависимости от того, какого рода люди живут в нем, в сокровищницу или в грязную лужу. Сколь ни

парадоксальной и чуждой нашим обычным оценкам представляется возможность, подробно разбирать

которую я здесь не могу, не исключено, что даже тогда, когда счастье не признается ценностью, виды

счастья и поводы к счастью все-таки образуют громадные ценностные различия между душами людей.

И другое: психологическим обманом без всяких оговорок является утверждение, что характер счастья,

причина его безразличны даже для того, кто ищет только счастья и ничего больше, и не оказывает на

него влияния. Люди часто предпочитают, несмотря на все, меньшее удовольствие большему, не думая о

морали и исходя только из достижимости счастья; но при этом они чувствуют, что одно просто как

счастье более ценно, чем другое, и компенсирует этим свою количественную недостаточность. В золоте

наших денег исчезли все следы его происхождения, и поэтому его источник нам действительно

совершенно безразличен, но в наших радостях вещи и события, на которые наша душа отвечает этим

чувством, продолжают жить в качестве очень определенных различий качественной окраски счастья;

исчезли они лишь в том абстрактном счастье, которое Кант конструировал посредством простого

устранения этого многообразия. Счастье из различных источников — различное счастье, и эти различия

являются для нашего ощущения и наших решений одновременно и различиями в ранге наших радостей,

рассмотренных только как радости. Видеть в них лишь степени различия одного и того же счастья не

более осмысленно, чем желание извлечь из всех индивидов общее им всем в качестве общего понятия

человека и

==104

толковать различия между ними как большие или меньшие количества, в которых это понятие

обнаруживается в отдельном человеке. Чрезвычайно важно не ошибаться в этом; ибо в этике в течение

ста лет господствовало ложное кантовское понятие о счастье, как в этике идеалистической, так и в

сенсуалистической, как в этике индивидуализма, так и в этике социализма. Подобно тому как Спиноза

был настолько ослеплен и пленен общим понятием бытия, ставшим для него божественной

субстанцией, что все различия между вещами потеряли для него всякое значение, так мышление Канта

как бы закостенело на общем понятии счастья и не проникает в индивидуальные разновидности счастья

и их собственные ценности, которые, правда, не так удобно, а может быть и невозможно, привести к

общему понятию, но которые составляют последние факты нашего чувствования ценности. Причиной

такого ужасающего насилия над одним из самых глубоких и удивительных свойств нашей природы

является морализм, который здесь выступает, быть может, более суверенным, чем где бы то ни было,

ибо в области, ничего общего не имеющей с моралью, он не признает ценностных различий, потому что

вообще не признает в ней ценности. Еще раз: критики заслуживает не ригоризм кантовского понятия

морали, ибо оно вообще никогда не может быть слишком строгим и твердым, и совершенно верно, что

различия в ценности, о которых я здесь говорил и которые Кант отрицает, ничего общего не имеют с

моралью. Защищаться следует