только от морализма, который ведет к поглощению этим правильно
понятым понятием всех остальных понятий ценности, от обеднения и сужения столь многих
фактических оценок, ценой чего получено обогащение и единовластие одного понятия.
Униженное понятие счастья как бы мстит тем, что в дальнейшем развитии жизненных ценностей оно
обретает ни с чем не сравнимую важность. Поскольку наряду с ним и с нравственностью вообще не
признаются какие-либо иные практические принципы — так, например. Кант совершенно не видит
своеобразия страдания как углубления и одушевления существования, — под эгидой понятия счастья
концентрируется все, к чему человек стремится вне нравственного совершенствования, и это понятие по
количеству выигрывает именно то, чего оно было лишено по качеству. Этим оно достигает права
предъявлять требования к порядку действительности, что в соответствии с предоставленным ему
изначально рангом, собственно говоря, удивляет; именно его принципиальное противопоставление
этической ценности превращает его в своего рода полный
==105
эквивалент ей. Завершающий образ существования — так как это именно существование чувственных,
обладающих потребностями существ — требует совершенного счастья, не менее, чем совершенной
нравственности. Ибо на основе всей внутренней чуждости между этими обоими полюсами наших
интересов есть все-таки своеобразная внутренняя связь: нравственность есть достоинство быть
счастливым. Здесь необычайно тонко конструировано отношение между понятиями, ни в коей мере не
затрагивающее их независимость друг от друга. С одной стороны, желание счастья не должно
пересекать пути нравственных ценностей, но с другой, как мы еще увидим, и действительность
отклоняет всякую связь между ними; Кант показал всю несостоятельность прежней веры в то, что
душевная необходимость или внешние судьбы награждают нравственность добра счастьем. Однако вне
этих двух связей, исключение которых как будто разрывает все узы между добродетелью и счастьем,
Кант устанавливает идеальную связь: добродетелью мы заслуживаем счастья, хотя в действительности
и не достигаем его посредством добродетели и не можем в стремлении к одному опираться на
стремление к другому, не уничтожая полностью его смысл. В этом утверждении «быть достойным
счастья» появляется совершенно новая категория; нравственности здесь предъявляется, без того чтобы
она развила это из самой себя, без того чтобы она могла мыслить об этом, без того чтобы это могло
прийти к ней из действительности, требование и указание из чисто идеальной сферы, которая, выходя за
элементы существования, настаивает на не содержащейся в них самих гармонии. Подобно тому как
труд достоин определенного экономического эквивалента, даже если он выполнялся без расчета на
него, и если он в действительности этот эквивалент никогда не получит, подобно тому как это
вознаграждение, которого он достоин, окружает выполненный труд на особой дистанции в полностью
нереальном и все-таки прочном отношении к нему в качестве чего-то третьего по ту сторону
альтернативы иметь и не иметь, — подобно этому над нравственным деянием возвышается мера
счастья, которой оно «делает нас достойными». И этим ее отблеском, значимым лишь в идее, нигде не
затрагивающим действительность деяния, оно настолько устанавливается в своем подлинном значении,
что Кант мог возвыситься до упомянутого смелого изречения: нравственность есть не что иное, как
достоинство быть счастливым; это определение нисколько не ущемляет суверенность нравственного
начала, ибо счастья можно быть достойным, по мнению Канта,
==106
лишь в том случае, если оно совершенно не принималось во внимание при совершении деяний.
Посредством глубокомысленного оборота, приданного Кантом тривиальному понятию «быть
достойным», именно изъятием понятия счастья из понятия нравственности удается постигнуть оба
понятия как независимые и все-таки идеально требующие друг друга стороны высшего тождества.
Однако прежде, чем мы проследим их дальнейшее развитие, необходимо глубже проникнуть в одну из
их предпосылок, на которую я кратко указывал. В обыденное понимание отношения между
добродетелью и счастьем привходят совершенно противоположные мнения; наряду с благодушной
верой в то, что честность значима дольше всего, что каждую вину ждет отмщение, что добро в конце
концов вознаграждается, — действует либо кичливый, либо основанный на чисто личном опыте
пессимизм, с точки зрения которого добрый человек всегда предопределен к страданию и все блага
даруются подлецам. Упомянутый оптимизм же принимает обычно моральная философия, часто не
более критично, чем обыденное мнение. Как правило, не свободное от предрассудков исследование, а
победоносная сердечная потребность ведет к заключению, что добродетель — самый верный путь к
счастью, или что оба они — стороны одной и той же внутренней действительности, или что они
изначально тождественны. Доказательство внутренней связи нравственности и счастья, «примиряющий
конец», представляется едва ли не великой целью и обязательством каждой моральной философии.
Кант одиноко противостоит всему ряду этих попыток; он отрицает, что в действительности между
нравственностью и личным счастьем существует или понятийно требуется необходимая, доказуемая,
внутренняя связь — в действительности, следовательно, еще полностью вне их взаимной независимости
в качестве мотивов действий. Мы не достигаем с необходимостью добродетели, стремясь к счастью, и
не достигаем счастья, стремясь к добродетели; даже мнимая глубина веры в то, что подлинное,
длительное, достигнутое не слишком дорогой ценой счастье может быть обретено лишь нравственным
поведением, неспособна обмануть нас ввиду немилосердной случайности, с которой действительность
соединяет и разъединяет оба блага. Напротив, счастье, по мнению Канта, зависит от внешних шансов и
их умелого использования и, как мы можем заметить в духе его понимания, от внутренних шансов,
даруемых темпераментом и жизненной силой. Счастье и страдание — случайные отношения между
потребностями субъекта и непредвиденностью его социальных,
==107
физических, душевных судеб; ставить их в прямую зависимость от нравственного поведения человека
не логично и не оправдано опытом.
Здесь находит свое выражение прежде всего механистическое миропонимание. Внешняя и внутренняя
действительность идут своим установленным законами природы ходом, а проявления радости и
страдания, доброй и злой воли, которые в них возникают, объективно отнюдь не находятся друг с
другом в той связи, в которую полагают их, извлекая из безразлично равномерно протекающего потока
становления, наши чувства ценности. Когда мы вводим в действительность наши цели и интересы, мы
упорядочиваем по их нормам ее элементы, создавая ряды и организации, совершенно случайные по
отношению к ее естественно-реальным структурам, — подобно тому как мы объединяем плоды лесных
деревьев в группы съедобных и ядовитых, единство которых с точки зрения наших интересов, прерывая
их беспорядочное произрастание по законам природы, не находит подтверждения в их объективной
сопричастности друг к другу. С тех пор как мифологический и антропоцентрический образ природы
вытеснен естественнонаучно-каузальным, порядок вещей, в котором они в сопоставлении с нашими
идеями и желаниями имеют смысл, вообще не находится больше в определенной пропорции к
действительности; не принцип, а бессмысленный, исходя из наших ценностных понятий, случай то
соединяет, то разъединяет оба ряда. Определение Кантом безразличия, с которым ход вещей делает
доброго человека то счастливым, то несчастным и так же беспринципно действует по отношению к
злому, как не подлежащее коррекции выражение отношения между добродетелью и счастьем, было
высшим триумфом механистического мировоззрения, адекватным выражением чистого
интеллектуализма; ибо оно стало господствовать над идеалом, который для Канта — высший для всех
возможных миропорядков, над справедливостью во взаимоотношении обеих фундаментальных
ценностей жизни. После того как он с решительной смелостью разрезал нить, которую ткала вся
моральная философия, жизнь в ее основе оказалась в новом положении. Два течения ее внутреннего
процесса — ее желание и ее долженствование — идут из различных отправных точек к различным
целям, и ни один подземный источник не отпускает их с надеждой на то, что их устье будет общим.
Здесь несравненная по своей добросовестности чистота мышления лишила нравственность ее опоры —
ею она обладала в виде награды, которая несомненно рано или поздно придет;
==108
лишила влечение к счастью оправдания, которое оно извлекало из своей связи с моралью. И теперь оно
основано только на себе и должно опираться на собственную милость. На этой основе самовластности
своих существенных принципов жизнь требует совершенно другой меры силы и мужества, чем тогда,
когда еще одно находило в другом, как в некоем circulus vitiosus’, обманчивую опору.
Но речь идет о взаимной независимости, а не о противоположности — будто неизбежный жребий
благородного человека — отказ от счастья, будто счастье может быть достигнуто только на
безнравственном пути, будто порядок земных вещей в принципе направлен на триумф зла. Существуют
религиозные и кинические, меланхолические и сатанинские картины мира, которые декларируют такое
извращенное отношение между ценностями нравственности и счастья. Однако так как Кант требует в
вопросе мотивации нравственного отнюдь не аскетического страдания, а только безразличия к счастью,
то здесь в этом фактическом вопросе ему совершенно чужд пессимизм, который только что ценой
отказа от глубочайших сердечных желаний отвоевал у оптимизма самостоятельность этих основных
принципов, чтобы вновь привести их к причинной связи, хотя и с обратным знаком. Пессимизм в
качестве мировоззрения является крайностью, в которую оно впадает прежде, чем может перейти из
наивного или догматического оптимизма в покой объективности, которая знает, что наши чувства
ценностей и идей находятся вообще не в принципиальном, а в случайном отношении к реальному
состоянию вещей; знает, что оптимизм неверен не потому, что пессимизм верен, а потому, что тот и
другой неоправданно поднимают смысл и настроенность субъективной жизни до законов
действительности. В рассмотрении эмпирического процесса существования Кант в целом склоняется к
пессимистическим убеждениям; тем большей его заслугой следует считать, что в этом принципиальном
вопросе он минует стадию пессимизма и заменяет оптимистическую связь добродетели и счастья
объективным воззрением, которое возвращает обоим их совершенно независимое друг от друга
отношение к природной действительности. Этим решением и этой самостоятельностью
дифференцирование — говоря биологически — отдельных влечений, в которых вообще проявляется
уровень развития человеческой организации, проникло в глубочайшие корни нашего внутреннего
существования; а
==109
исторически потребность в свободе современного человека тем самым как бы вступила в отдельные
элементы его существа и дала каждому из них независимость от другого.
00.htm — glava13
Лекция 12
Реальное разделение между нравственностью и счастьем полностью уживается с тем, что одна ценность
указывает на другую, как это высказано в понятии «быть достойным». Однако хорошо известно, что
Кант не удовлетворился этим идеальным мостом через пропасть реальности, объявил это эмпирическое
расхождение невыносимым, устранение чего следует искать не в идеальном требовании, а в надземной
действительности. Если допустить, что наше эмпирическое существование — лишь незаконченный
фрагмент бесконечного существования нашей души, продолжение которого примыкает к концу этого
фрагмента, то и здесь внутреннему завершению души, которое мы называем нравственностью, не будет
дано счастье, ибо обе эти ценности не могут создавать друг друга ни на одной ступени существования.
Однако потустороннее существование дало бы божественной силе возможность связать их так, как она
не сделала это в данном нам фрагменте существования, —быть может, потому, что воля уверена в своей
чистоте и самодостаточной нравственности только при полной сомнительности достижения счастья. В
этот пункт кантовской этики можно ввести то, что мне представляется достойным сообщения из его
философии религии. Действие божественного принципа не означает, что мы находим Бога как предмет
догмата или религиозного опыта, к проявлениям власти которого относится среди прочего и
потустороннее установление справедливости. Напротив, наша субъективная потребность в ней
настолько непреодолима, есть столь неизбежное следствие нравственного сознания, с одной стороны,
потребности нашей природы — с другой, что вера в Бога, который удовлетворит эту потребность,
исходит из самой потребности. У нас нет средства преодолеть границы нашего земного познания и
познать действительность Бога, из сущности которого можно вывести это деяние, завершение мирового
порядка; религиозность,
