значения свободы как интерпретации внутренней нравственной жизни в

другое, в котором это только регулятивное понятие застывает в метафизическую субстанцию нашей

вещи самой по себе, немилосердно разрывает все наше существование, создавая двойственность,

оставляющую лишь один выбор: либо ввести и зло в последнюю основу нашего существования — что

непоследовательно для морали разума, — либо оставить в нем только добро, в результате чего

эмпирической действительности жизни придется отказаться от

==131

соответствия своей трансцендентной основе. Напротив, если действительно последовательно понимать

свободу как только регулятивный принцип, то нет необходимости помещать ее как бы в реальные

составные части нашей сущности, ибо она вообще не существует как конкретная сила, следовательно, и

не нуждается в определенном месте.. Тем самым отпадает ее ограничение разумно-нравственными

действиями и неприятная необходимость изымать из ее воздействия то, что определено чувственно.

Таким образом, свобода есть просто идея; не выходя из сферы наших оценок и волений, она все-таки

служит общей предпосылкой каждому из них, принадлежащему той области многообразных видов

значимости, которая охватывает и так называемые «законы природы» в отношении к отдельным

событиям, и гражданские законы в отношении к отдельным действиям субъектов; таким образом для

свободы исчезает грубая альтернатива, которая состоит в том, что мы либо имеем, либо не имеем ее.

Как только Кант упускает из виду чисто регулятивный смысл свободы, он впадает в эту альтернативу и

пригвождает свободу к нашей сверхчувственно-реальной вещи самой по себе. Там же, где ему удается

сохранять регулятивный смысл и тем самым чистое функциональное значение понятия вещи самой по

себе, он дает глубочайшее толкование той нравственной свободы, с которого я начал мое изложение его

этики. Что человеку следует повиноваться закону, который он сам для себя устанавливает, и что на этот

закон не должно оказывать воздействия что-либо внешнее личности — чувственное или традиционное,

религиозное или социальное, — представлено как смысл и сущность нравственности. Такова свобода по

ее ценностному понятию, условие всего внутреннего значения наших действий. А если считать, что

возможность свободы заключена в нашем сверхчувственном бытии, то это лишь метафизическое

отражение убежденности, что свобода есть принадлежность самому себе, сбрасывание всего

относящегося к шелухе, а не к ядру. Что мы в свободе и посредством нее полностью мы сами,

невозможно выразить более радикально, чем переместив ее в трансцендентный субстрат нашего

явления; ибо все составляющие явление единичности следует всегда понимать как компромисс нашего

Я с внешним миром, с его случайными судьбами, со всем данным материалом жизни. Поэтому в том

пункте, где мы действительно полностью принадлежим самим себе, т.е. где мы совершенно свободны,

все эмпирически-единичное должно быть отброшено. Следователь

==132

но, в основном понятии подчиняющейся собственным законам личности этический и метафизический

смыслы свободы совпадают. Этим сказано, что и метафизический смысл не представляет собой

покоящееся бытие, но так же, как этический, есть находящаяся в бесконечности задача, идеальный

пункт цели, который мы, как и другие ему подобные, ни просто имеем, ни просто не имеем. Пока мы

эмпирические существа, мы обладаем свободой всегда завоевывать бытие самими собой, — и не чем

иным, как выражением этого, служит то, что владение свободой перемещается в нашу

трансцендентность: как я сказал раньше о вещи самой по себе, ее полагание означает одновременно ее

недоступность для нас. Свобода имеет чисто функциональный смысл обозначать тип и норму наших

нравственных устремлений посредством особого понятия, посредством кристаллизации его цели — так

же, как теоретическое понятие вещи самой по себе означает определенную квалификацию

эмпирического познания. Так же, как оно, и свобода — «пограничное понятие» с той разницей, что в

отличие от теоретического понятия оно определяет не ограничение наших энергий, а, напротив,

уходящее в необозримость их увеличение. Как в одном, так и в другом случае пограничное понятие

застыло в самостоятельное существование по ту сторону границы, из которого его необходимо вывести,

не для того, чтобы низвести с его высоты, а чтобы определить эту высоту посредством установления его

функции в действительности, для чего его перемещение в потусторонность не оставляет ни масштаба,

ни смысла.

И этим завершается круг значений свободы: она указывает направление, в котором должны

происходить наши действия, поскольку они обладают ценностью, действия, которые открываются как

бесконечный путь к нам самим; наша практика и наши практические суждения, которые не могут ждать

завершения этого пути, антиципируют его посредством своеобразного регулятива: мы действуем и

судим о самих себе и о других будто мы уже свободны, будто каждое действие проистекает из того

покоящегося на самом себе пункте Я, которого ничто находящееся вне его не лишает ответственности.

Таким образом, и свобода относится к той области регулятивных понятий, которую впервые полностью

определил Кант и в которой свобода встречается с противоположным ей полюсом, с законом

причинности. Ибо и этот закон, как оказалось, — несмотря или вследствие своего априорного

господства над областью опыта — никогда абсолютно чисто и абсолютно достоверно не

осуществляется внутри нее; он господствует над действительным

==133

познанием как бы издали, так что оно приближается к мере своей значимости лишь в бесконечности.

Как господство нравственной свободы может в практической области осуществляться только на

чувственном материале — к Богу ее понятие было бы неприменимо, — что препятствует именно его

абсолютной реализации, так в теоретическом смысле чувственный материал ограничивает чистое

воздействие закона причинности, который, в свою очередь, только благодаря ему не становится игрой и

пустой схемой. Так совершенствование души и с точки зрения счастья, так историческая культура, так

мировой процесс вообще обретают даже для мельчайшего их продвижения управление и меру

удовлетворенности только благодаря тому, что они стремятся к идеалу абсолютного совершенства. И

этот идеал не то, чем так часто были идеи в истории духа, либо чуждое грезящееся абсолютное,

неприкасаемо парящее над миром действительности, либо бесполезное удвоение выведенных из этого

мира понятий, — он есть внутренний смысл вещей, нашего понимания их и нашего практического

обращения с ними, смысл, который отнюдь не выступает из них как метафизическая действительность,

каждая его стадия обладает значимостью только как звено развития, выводящего за него самого. Мы

можем обозначить это только как то, что идеал, к которому они стремятся, придает им в каждый

данный момент меру их ценности. В поисках смысла фрагментарного характера жизни и знания мы

часто ощущаем, что для этого нам необходимо было бы иметь то, что мы полностью никогда иметь не

будем, и достигнуть того, прийти к чему нам отказано. «Регулятивные понятия» в их многообразных

видах и градациях освобождают нас как от пустого идеализма, так и от резиньирующего натурализма,

которыми нам угрожает это чувство. Ибо предоставляя нам право жить и исследовать, «как будто» мы

можем достигнуть абсолютных целей, «как будто» абсолютные нормы имеют значимость, эти понятия

спасают всю ценность абсолютного и трансцендентного в его функции быть смыслом, порядком и

указующим путь относительному и эмпирическому. Этим функциональным значением

сверхэмпирического завершается основная мысль кантовского толкования мира, направленного на

строжайшее разделение элементов души по их особым функциям и особым правам, чтобы затем

предоставить им совместно действовать в единстве действительности. Никогда еще рассудочная

априорность не отделялась столь резко от материала восприятия — но именно благодаря этому они

могли сообща создать единый всеобъемлющий опыт; никогда еще Я столь решительно не

изолировалось от всех своих отдельных содержаний — но эти содержания лишаются всякого

==134

смысла и значения без единства, предоставляемого им единством Я, тем единством, которое, в свою

очередь, лишь в них и в качестве их формы обретает существование; никогда еще эгоистическое счастье

столь бескомпромиссно не противопоставлялось велению долга — и все-таки только из беспрерывного

преодоления одного другим возвысились все нравственные ценности, которые при упразднении

противоположной инстанции не могли бы существовать в возможной для людей форме; никогда еще

философия, которая не объявила идеи надэмпирического и абсолютизацию теоретических и

практических норм уже в себе бессмысленными, не отрицала столь радикально всю их познавательную

ценность, — и все-таки оказывается, что эти идеи, сами не познавая, суть нормы познания, подобно

тому как указатель не идет сам тем путем, который без него не нашел бы путешественник. В этой

тенденции придать элементам высшую самостоятельность по отношению друг к другу, чтобы на

основании этого обособления подвести их к более тесному органическому единству действий,

открывается историческая направленность дифференциации Нового времени, которая устраняет

смутные, беспомощные сплавы продукции прежних эпох и ведет каждый элемент к раздельному

деянию, полностью отличному от деяния другого. Именно это несравненно более тесно связывает

индивидов друг с другом и создает возможность совершенного и успешного единства в общей работе

— подобно тому как начатое Кантом разделение наших внутренних энергий служит условием вновь

обрести их единство на более высокой ступени.

00.htm — glava16

Лекция 15

Среди мыслителей, обосновавших движение мировой истории, нет, кажется, ни одного, кто бы столь

решительно противился обозначению гением, как Кант. При доходящем до педантичности складе его

характера, осторожности и строгости его научного мышления быстрая смелость и свобода гения

представляются ему совершенно несовместимыми с духом науки. Своеобразное сочетание его свойств,

позволявшее замыкать уверенный полет его совершенно суверенного мышления в филистерскую

систематику, нашло свое выражение в том, что его самое пространное и искусственное по своему

==135

построению произведение, которое бесконечными повторениями одних и тех же фраз и

насильственностью своих конструкций может довести читателя до отчаяния, «Критика способности

суждения», носит сияющий отблеск его гения. Ведь сущность гения и проявляется в том, чтобы знать

то, что он не узнал, и выразить то, значение чего он сам не может определить; и в этом произведении

содержатся размышления о последних вопросах эстетического наслаждения, которые предвосхищают

лучшее, открытое современным эстетическим сознанием, основание для чего почти отсутствует в

жизненном опыте Канта. Ибо его жизнь протекала в маленьком городе XVIII в., в котором

созерцательная красота существования была доведена до минимума и где он был лишен возможности

видеть великое произведение искусства; одновременно с глубочайшими озарениями в понимании

сущности прекрасного он восхищается предельно безвкусным стихом: «Солнце вышло, как покой

выходит из добродетели»

как образцом поэтического совершенства. В истории философии, в которой больше, чем где-либо в

мире, переплетаются ценности и несовершенства духа, нет, вероятно, другого такого примера, когда

безошибочный инстинкт гения прорывается через громадную меру незнания действительности и

витиеватость упрямой склонности к конструкциям. Для того чтобы сделать наглядным своеобразное

значение именно «Критики способности суждения», ее близости полученным на совершенно иных

путях эстетическим убеждениям современности, мне представляется уместным соотнести основные

мысли этой работы со всем объемом независимых от Канта современных эстетических взглядов.

Несравненная острота кантовского мышления, которая в сочетании с трудно выносимой

пространностью изложения создает своего рода неповторимое целое, сразу же проявляется во вводном

определении: удовольствие от предмета, называемого нами эстетическим, совершенно не зависит от

существования этого предмета. И этому можно дать следующее толкование. В каждой вещи

расчленяющий ее рассудок отличает сумму ее свойств, благодаря которым она есть именно эта

определенная вещь, от того факта, что этот квалифицированный таким образом предмет существует в

действительности; ибо мы можем полностью отвлечься от этого факта и множество свойств

представить себе чисто вещественно соответственно качественному содержанию предмета, ни в коей

мере не задаваясь вопросом, действителен ли к тому же предмет этих представлений. Там, где этот

вопрос ставится,

==136

где интерес и наслаждение объектом зависят от возможности осязать и узнать его, мы находимся за

пределами эстетической области. Чтобы мы могли