Эту самовластность искусства — и, по мнению Канта, прекрасного — он вводит
без всякого ущемления его значения — в границы более общего типа человеческих ценностей. Чувство
удовольствия от прекрасного происходит, как было указано, не вследствие целесообразности предмета
для целей нашей воли или какого-либо объективного события. Тем не менее какая-то целесообразность
должна здесь присутствовать; ибо мы чувствуем, что эстетическое наслаждение придает нам силу,
возвышает нас в нашем жизненном процессе, мы хотим его сохранить, пребывать при его предмете,
одновременно ощущая себя свободными. При созерцании прекрасного мы ощущаем такое же
удовлетворение, как при виде совершенно целесообразного: чувство, что случайности явления
подчинены единому смыслу, что простая фактичность единичного проникнута значимостью целого, что
фрагментарность и распадение бытия, по крайней мере в этом пункте, обрело душевное единство.
Однако поскольку прекрасное отвергает всякое отношение к определенной цели, ибо это сразу же
вывело бы его из чисто эстетической сферы, Кант обозначает сущность прекрасного как
«целесообразность без цели»; это означает, что оно имеет форму целесообразного, не будучи
определено данной конечной целью; созерцание его приводит наши многообразные душевные энергии
в то отношение напряжения и разрешения, гармонии и организованности, которое обычно возникает в
нас лишь при виде целесообразных вещей, целесообразной жизни и при наслаждении ими.
Специфическое свойство человека в его отличии от животного с известным правом определяли тем, что
он — существо, ставящее цели. Наша жизнь получает смысл и связанность, свершение и
удовлетворение вследствие того, что ее содержания формируются и соединяются в цели и средства.
Прекрасным мы называем то, что создает в нас субъективное отражение целесообразности, хотя мы и
не можем сказать, кому или чему оно служит. Оно дает нам этим типичное удовлетворение
человеческого существования в его полной чистоте и свободе.
Теперь понятно, почему в отличие от реальности бытия, которое исчерпывается конкретными
единичностями, мы в
==142
прекрасном, и в искусстве ощущаем легкость и свободу игры. Ведь играть означает выполнять
функции, которые обычно осуществляют действительное содержание жизни и носят ее характер, теперь
чисто формально, без такого наполнения. Спор и преследование, борьба и хитрость, построение и
разрушение, требуемые реальными целями жизни, происходят в игре лишь в чисто идеальных
содержаниях, ради чисто идеальных содержаний — или, вернее, даже не ради них, а только из
удовольствия, испытываемого от выполняемой функции, от субъективных действий, не обремененных
каким-либо выходящим за пределы этих действий содержанием. Таков подлинный смысл сказанного в
эстетике Шиллера: человек полностью человек лишь там, где он играет. Лишь в игре, а это означает —
лишь когда наши действия вращаются только в самих себе и удовлетворяются только самими собой, —
мы абсолютно мы сами, мы — полностью «человек», т.е. душевная функция, не овладевающая в какомлибо смысле конкретным содержанием. Это и есть кантовская целесообразность без цели. Ибо красота
не есть то, что находится в объективном бытии вещей, она — субъективная реакция, которую это бытие
возбуждает в нас, или, как говорит Кант, «милость, с которой мы принимаем природу, а не милость,
которую она нам оказывает». Красота есть активность, «игра» наших душевных способностей, которые
обычно применяются, чтобы практически и теоретически господствовать над действительностью, а
здесь совершаются лишь ради самой этой игры, проходящей в себе самой и поэтому в чистой гармонии
и свободе, не допускающих обременения ее конкретными представлениями и целями.
То, что Кант с гениальной интуицией описывает как действительность эстетического чувства или,
вернее, как его идеальное совершенство, которого его действительность достигает лишь в
приближении, соответствует направлению современного толкования исторического развития. Высота,
на которой эстетические ценности стоят над нуждами и целями внешней жизни, отнюдь не
препятствует тому, что они исторически из них возникли, подобно тому как духовное благородство
человеческой души не страдает от того, что человек некогда произошел от более низкой породы
животных. Давно замечено, что называемое нами прекрасным есть форма того, что полезно из
практических соображений. Шопенгауэр утверждает, что формы женского образа представляются нам
эстетически совершенными в той мере, в какой мы бессознательно оцениваем их как пригодные для
целей сохранения рода. То, что мы называем в
==143
лице красивым, суть, быть может, те черты, которые по древнему родовому опыту связаны с
нравственными, социально целесообразными свойствами, — хотя часто случайная наследственность и
разделяет то и другое. Более того, эстетическое очарование каждого вообще очень характерного лица,
т.е. недвусмысленно выражающего внутреннюю жизнь человека, может происходить из того, что
внешнее открытие сущности является очень полезным качеством, если и не всегда для индивида, то для
его социальной среды. Так обстоит дело и с формами в искусстве: архитектоническая красота выступает
как совершенная пропорция тяжестей и несущих их сил, давления и напряжения, короче говоря, как
наиболее целесообразная для сохранения и целей произведения структура. Прекрасными нам
представляются все пространственные образования, которые наглядно расчленяют пространство и,
следовательно, наиболее приемлемы для практических целей, так же как та физическая и душевная
действительность, которая с минимальной затратой сил достигает максимального успеха в достижении
цели. Но там, где появляется эстетическая ценность, все эти практические цели забыты; наследование,
множество само собой разумеющихся опытов давно сделали эти цели бессознательными, они оставили
своей форме лишь общее значение, которое некогда получили благодаря своим конкретным
содержаниям и которое теперь стало лишь чувствуемым. Это значение целесообразности, из которой
исчезла цель, те чисто внутренние, отделенные от материи, давно погрузившиеся в глубину радость и
полезность Кант объединяет в исчерпывающей формуле целесообразности без цели. И это
представляется мне таким происхождением эстетической действительности, которым не следует
пренебрегать; оно вводит ее во всю широту жизни, выводит ее развитие из необходимости и условий ее
роста. И прикованной к падениям и проявлениям неодухотворенности жизни она оказалась бы лишь в
том случае, если бы ее очарование обусловливалось также отдельными конкретными целями. Но там,
где осталась лишь их форма, лишь их типический смысл и дух, искусство выражает тончайший
экстракт жизни; целесообразность, в которой исчезли цели, есть тот «яркий отблеск», в котором дана
нам жизнь, так как он возвысился над жизнью — и все-таки вышел из жизни.
К самым своеобразным явлениям в истории духа относится то, что основное эстетическое убеждение
Канта получено совсем не из его позитивного отношения к эстетическим объектам, а лишь косвенным
путем, посредством научной
==144
рассудочной потребности с полной точностью отграничить понятие прекрасного от чувственно
приятного, от истинного, от нравственно доброго. Тенденцией всего его мышления было распределить
области бытия между душевными энергиями, которые их воспринимают или создают; острота и
справедливость, с которыми он расчленил таким образом внутреннее многообразие субъекта и тем
самым и объективного мира, предоставив каждой части принадлежавшее ей, были тем великим жестом,
с которым он вступил в развитие философии. Прекрасное, которое ему сначала, несомненно только в
самых общих чертах, представлялось как область собственных законов, надлежало определить в его
границах. Оказалось, что они отличаются от чувственного и нравственного безразличием ко всякой
реальности. Чувственный интерес всегда связан с ощущаемым, которое действительно или
действительность которого мы желаем; нравственный интерес — с тем, что должно быть
действительным, хотя оно и очень несовершенно осуществляется. Эстетическое же суждение связано
только с образом вещей, с их явлением и формой, независимо от того, лежит ли в их основе ощутимая
реальность или нет.
Границей по отношению к познавательным суждениям служит чувственный характер эстетического;
высшая точка, к которой здесь направлены движения души, не может быть определена понятиями, на
функции которых обобщать все созерцательно-единичное основано познание. Вершина, до которой
поднимается мышление, — метафизические понятия, которым не соответствует созерцание;
эстетическое же чувство относится к созерцаниям, которым не соответствует какое бы то ни было
понятие. Это, однако, не означает, что эстетическое суждение произвольно или необоснованно; его
основание находится не в определенных, образованных нашей душой понятиях, а в той общей,
внутренне гармоничной настроенности, в том органическом, благоприятном для всех целей души
напряжении и в распределении ее энергий, которое пребывает по ту сторону всех отдельных событий,
поскольку оно — лишь их чистая, отделенная от них функция. Исходя из этой констелляции. Кант
объясняет своеобразие суждения вкуса; оно состоит в том, что никто не может убедить другого в
правильности своего суждения, вкуса, как можно убедить в правильности теоретического утверждения;
и все-таки высказывая суждение — это и то прекрасно, — каждый полагает, что он утверждает нечто
значимое, долженствующее, в сущности, быть признанным всеми, в отличие от того, что нравится чисто
чувственно, когда каждый
==145
может довольствоваться субъективностью своего чувства. В самом деле, ведь никто не может серьезно
спорить о том, вкусны ли устрицы, приятен ли или неприятен запах мускуса; но вопрос, прекрасно ли
данное произведение искусства, порождает самые страстные контроверзы, будто для этого существует
доказательство и разумное убеждение, хотя тысячекратный опыт показал, что это иллюзия.
Современного человека вновь столь привлекают в эстетических ценностях неповторимая игра
объективной и субъективной точек зрения, индивидуальности вкуса и чувства, которые все-таки
коренятся в надиндивидуальном, общем. Это противостояние разрешает кантовское представление:
эстетическое суждение основано, правда, на понятиях и целесообразности, но не на определениях, а
лишь на общем состоянии, как бы на форме души, которую оно принимает при образовании познаний и
целей, но которая здесь не движется к ним, а остается замкнутой в самой себе и проявляется только как
В то время как познание и целесообразность основаны на том, что отдельное, относящееся к более
низкой душевной способности представление подчиняется другому отдельному представлению или
присоединяется к представляющему собой более высокое понятие или цель, здесь, по толкованию
Канта, в эти движения и функциональные отношения вступают все способности души. Конечно,
современная психология не может полностью принять это. Она исходит уже не из «способностей души»
как конкретных элементов в человеческой природе, которые действуют и входят в определенные
взаимоотношения, как люди между собой, а считает эти элементы просто абстракциями,
кристаллизованными мифологическим образом в самостоятельные сущностности. Однако, быть может,
в приведенном несовершенном выражении все-таки содержится прочное ядро. Быть может,
эстетическое очарование приводит в движение особенно большие комплексы наших представлений,
остающиеся за порогом сознания и допускающие в него лишь общую форму отношений, которые
повсюду образуются между ними. Чувство свободы от единичности и односторонности существования
при восприятии искусства возникает, может быть, от того, что для нас, как из центра, которого
коснулось художественное произведение, становится живой необозримость единичного, причем не в
путанице случайных ассоциаций, а в каждом случае в типичных осмысленных формах отношений,
притягательности и связей представлений. Вместо этих реальных отношений психических содержаний
Кант полагает «душевные
==146
способности», которые как бы несут на себе отдельные стороны действия и посредством которых он,
может быть, нереально, или во всяком случае настолько всеобъемлюще, насколько это возможно,
выражает, что отдельное созерцание, в той мере, в какой оно носит эстетический характер, выходит за
свои непосредственные границы и взывает к человеку в его целостности’, ибо наиболее полно это
может произойти только тогда, когда вместо каких-либо отдельных содержаний души выступают сразу
же все силы, охватывающие, хотя бы потенциально, каждое мыслимое содержание. Именно легкость
игры, с которой эстетические элементы действуют в своей индифферентности по отношению к
действительности, дозволяет такое вступление всех сторон души как целостности, чему препятствовало
бы обременение внутренних процессов тяжелыми акцентами действительности. И именно это смутное
сознание того, что здесь основополагающие функции духа действуют сами по себе, будучи при этом
общими для всех душ, позволяет нам верить, что мы можем
