не быть одиноки в эстетических

суждениях, что такое же суждение вынесет каждый, если только удастся заставить его видеть объект

таким же образом. Тогда все различия в эстетических суждениях, вынесенных на одинаковой духовной

ступени развития, могли бы происходить только от того, что нам представляется, будто

общечеловеческое уже говорит в нас, что чистое отношение и формальная игра наших душевных сил

ощущаются как завершенные там, где это еще не произошло, где одного человека убеждают в этом

впечатления, недостаточные для другого. — Можно считать эту кантовскую гипотезу убедительной или

неубедительной, но очевидно одно: она является первой и одной из самых глубоких попыток

примирить в области эстетики индивидуальную субъективность современного человека, отказаться от

которой он не может, с надиндивидуальной общностью всех, в которой он не меньше нуждается.

Признание, что в столь не подлежащих обсуждению вопросах, какими являются вопросы эстетического

вкуса, все-таки есть нечто общезначимое, поскольку они восходят к совершенно надиндивидуальной

гармонии наших душевных сил, которые, правда, по индивидуальным и ложным поводам могут начать

свою игру, — есть первое вторжение современного духа в область эстетики. Ибо проблемы этого духа

должны группироваться главным образом вокруг следующего вопроса: как свобода и многообразие

индивидов могут существовать, не переходя в беззаконие и изоляцию. Своим определением

эстетических суждений как одной из форм, в которых присутствует

==147

эта проблема, своим решением основного вопроса эстетики, позволяющим наиболее остро ощутить

напряжение между индивидуальным и всеобщим в нас и их стремление к примирению, Кант, вероятно,

более, чем фактической ценностью этого решения, послужил пробудившейся почти через сто лет

потребности связать эстетические проблемы с последними вопросами жизни и содействовал

убеждению, что именно в новых трудностях этих сплетений заключено право видеть в них носителей

новых решений.

00.htm — glava17

Лекция 16

Принципиальные жизненные проблемы Нового времени вращаются главным образом вокруг понятия

индивидуальности; во всех мыслимых комбинациях и градациях рассматривается, как ее

самостоятельность может быть гарантирована по отношению к силе или праву природы и общества или

как ей надлежит подчиняться им. Одним из самых всеобъемлющих решений этой проблемы является

специфическое деяние XVIII в., вершиной которого является Кант; ибо все его мышление преисполнено

понятием индивидуальности, господствовавшим в его время; и окончательным доказательством этого

может служить общая форма, в которую кантовская философия заключает жизнь: это — одна из

величайших мыслей человечества, появление которой в отдельную эпоху предстает как временное

осознание вневременного владения нашего духа.

Идеал свободы и равенства, который воодушевлял XVIII век и который представляется нам сегодня

соединением двух взаимоисключающих требований, очень точно выражает неизбежную реакцию на

господствующее общественное устройство. Это было время, когда ощущалось, что индивидуальные

силы находятся в невыносимом противоречии с их социальными и историческими условиями и

формами. Как устаревшие и гнилые, как рабские оковы, в которых невозможно было дышать,

воспринимались привилегии высших сословий и деспотический контроль над торговлей и образом

жизни, все еще могущественное цеховое устройство, нетерпимость и принуждение, осуществляемые

церковью, барщина крестьян, политическая опека над городской жизнью и ограничения в городском

устройстве.

==148

Под гнетом этих институтов, утративших всякое внутреннее право, сложился идеал свободы индивида;

достаточно освободиться от этих оков, насильственно направляющих силу личности в неестественную

для нее колею, чтобы все внутренние и внешние ценности, энергии для реализации которых

существовали, но парализовались политическими, религиозными, экономическими условиями,

открылись и привели общество из эпохи исторического неразумия в эпоху естественной разумности.

Однако в этом таилось очень опасное заблуждение; сословные, цеховые и церковные узы создали

бесчисленные проявления неравенства между людьми, несправедливость которого очень остро

ощущалась; поэтому был сделан вывод, что с устранением этих институтов, вместе с которыми

исчезнет это неравномерное распределение прав, в мире вообще больше не будет неравенства.

Произошло смешение существующих бессмысленных различий с неравенством вообще и утвердилось

мнение, что свобода, которая их уничтожит, приведет к общему и постоянному равенству. И это

сочеталось с рационализмом XVIII в., для которого предметом интереса был не особенный,

несравненный в своем своеобразии человек, а человек как таковой, человек вообще. Подобно тому как в

литературе эпохи Революции речь все время идет о народе, тиране, свободе вообще, как в

«естественной религии» существует Провидение вообще, справедливость вообще, божественное

воспитание вообще, как «естественное право» основано на фикции изолированных и однородных

индивидов, так и повсюду все воодушевление относится к абстрактному человеку, всегда и везде

одинаковому, ибо все то, что отличает людей друг от друга, устраняется. Основной мотив состоит в

том, что в каждом индивиде заключено ядро, которое является сущностным в нем и которое во всех

людях одинаково. Теперь ясно, каким образом свобода и равенство столь непосредственно ощущались

как единый идеал: как только человеку будет дана свобода, его человеческая сущность, скрытая и

искаженная историческими связями и условиями, вновь выступит в качестве его подлинного Я, а оно,

представляя в нас общего человека, будет у всех одинаковым.

Так здесь было разработано новое понятие индивидуальности — как действительность и как

требование; то и другое не всегда отчетливо разделялось; создалось понятие человека вообще, который

все-таки одновременно является индивидом. Человек должен полностью зависеть от себя, нести

ответственность только за себя — в полной противоположности всем

==149

нормам, которые считали человека лишь членом объединения, элементом коллектива, субъектом

надиндивидуального могущества, — но по своему ядру и своему праву этот человек всегда один и тот

же; правитель, пишет Фридрих Великий, «человек, как и ничтожнейший из его подданных». Создается

впечатление, что изоляция человека от других людей, которую принесло это понятие

индивидуальности, была качественно уравновешена и стала выносимой благодаря равенству

индивидов.

Кантовское Я, выступившее как единство нашего мышления и его объекта, является философским

сублимированном этого представления об индивидуальности. Оно прежде всего — высшая точка, до

которой может возвыситься независимость личности от всего исторического, от всех определений и

связей вне ее. Я, формирующее все сознательные содержания бытия, не может быть само сформировано

каким-либо из них. Освободившись от всех сплетений с природой, с Ты, с обществом, Я обрело здесь

свою абсолютную суверенность, оно настолько основано только на самом себе, что на нем может быть

основан весь его мир; laissez faire», последовательное выражение этого индивидуализма в экономике,

стало знаком самого сущностного и глубокого в нашем духовном существовании: все исторические

силы должны предоставить действовать этому Я, так как над ним, даже рядом с ним, нет ничего, и по

своему понятию оно может идти лишь тем путем, который указывает ему собственная форма его

сущности. Не менее выражено в чистом Я второе качество — вернее, отсутствие у него качеств — этого

неисторического, не определенного каким-либо индивидуальным свойством человека, который как

решающее начало присутствует внутри каждого индивида. Фундаментальное сознание, в котором

состоит Я, вообще не означает какое-либо определенное представление, так как оно лишь его носитель,

в качестве сознания оно лишь совершенно общее чувство того, что я вообще существую. Это

устранение в Я всего индивидуального и действительно данного содержания служит соответствующей

основой для равенства всех Я, ибо лишь посредством него можно мыслить «человека вообще»; любое

определенное качество неизбежно устранило бы всеобщность. Упрек в том, что атомистический

субъект естественного права, естественной религии, человеческих прав не есть нечто определенное и

поэтому вообще есть ничто, Кант, возвышая его, преобразует в право и необходимость;

общечеловеческое открывается как

‘ Предоставляйте действовать (как угодно) (франц.).

==150

действенная форма, посредством которой осуществляются все определенности. То, что мы вообще

мыслим, еще не есть, правда, отдельное содержание мышления, но и не есть поэтому ничто. Это Я —

гениальный выход, благодаря которому всеобщее, которое как будто полностью улетучилось, все-таки

получает значение, даже необходимость существования, единственную действительную необходимость,

так как все единичное и определенное предстает по отношению к нему как нечто случайное и от этой

необходимости зависящее. Для представления того времени исторический, меняющийся и качественно

индивидуализированный человек в его отношении к человеку вообще, к чистому, всегда одинаковому,

сущностному человеку в нас, для него это — абстрактный тип того, как психологический,

субъективный, случайный человек, определяемый Кантом как наше эмпирическое Я, относится к

чистому Я в нас — аналогия, включающая в себя не только фактическую сторону, но и ценность обоих

сравнений. Так же как в тогдашнем практически-социальном образовании идеала, здесь

гносеологически мир поставлен на Я, но на полностью общезначимое Я.

Исходя из этого понятия индивидуальности становится понятным тот своеобразный факт, что

просвещенный идеализм, предоставлявший человеку абсолютную свободу передвижения,

неограниченные права личности, был вместе с тем часто столь нетерпимым, властным и лишенным

понимания индивидуальных убеждений. Ибо предпосылкой этой свободы было то, что она — свобода

однородных по своей сущности индивидов; не разрушая своей системы, она не могла признать, что

теоретическо-практические свойства людей могли быть в их последней абсолютной основе

различными. С полной отчетливостью это выражает классик той эпохи в области философии религии:

тот, кто согласен с самим собой, должен быть согласен и с ним — притязание, которое не является

бессмысленным лишь при полном равенстве внутренней структуры всех индивидов. Другая

формулировка этой мысли: объективно истинное, фактически необходимое познание есть познание

субъективно всеобщее, узнаваемое по совпадению его у всех возможных субъектов; тем самым

познание становится продуктом единственно общего всем, общечеловеческого в нас, надисторического,

надиндивидуального «человека вообще», который относится ко всем отдельным индивидам как общее

понятие к его экземплярам. При убеждении, что в нас говорила эта последняя инстанция, может быть

обретена единственно возможная истина, которая состоит в непротиворечивости человека самому себе,

==151

одновременно, следовательно, и в невозможности того, что другой будет ему противоречить: поскольку

существует лишь одно Я, может существовать лишь одна истина для всех. Чистое кантовское Я есть

всеобъемлющее выражение этого понимания: по мере того как его форма становится абсолютно

действенной — что, правда, может происходить лишь в бесконечном приближении — открывается та

истина, которая должна быть безусловно всеобщей. Тем самым объект в прежнем реалистическом

смысле может отпасть, так как истина требует ориентации уже не на него, а на равные для всех

внутренние критерии. Так идеализм, выведение всей объективности из условий духовности,

оказывается последовательным синтезом понятия индивидуальности XVIII века: если суверенность Я,

которой он учит, вообще превращает объект в продукт субъекта, то принципиальное равенство

сущностного ядра во всех субъектах гарантирует, что легитимированный им, ибо из него созданный

объект, действительно объективен, т.е. необходим для всех и общезначим.

Этот индивидуализм — коррелят механистически-рассудочного понятия мира. Ибо это понятие

впервые аксиоматически установило, что мир для всех людей один, — что вызывает сомнение повсюду,

где последнее основание постижения определяют меняющиеся инстанции души, религиозности, воли.

Идеализм лишь перевернул порядок мыслей: мир для всех, т.е. объективно, один, так как все субъекты в

качестве постигающих мир равны. Поэтому идея, что каждый обладает своей особой истиной, была бы

для Канта противоречивой и неприемлемой. Ибо все различия существ, которые предоставляют

современному миру эту возможность, коренятся для него в чистом Я, в неизменном тождестве которого

растворяется все многообразие эмпирического мира, когда речь идет об образовании объектов, т.е. об

истине. Особая форма, в которой в XVIII в. выступало чувство личности, не допускала, чтобы различие

личностей вело к индивидуальной окраске их образов мира, их теоретического отношения к бытию. В

соответствии с этой формой можно сказать, что мы не суть, собственно говоря, индивидуальности, а

только имеем индивидуальность: последнее решающее бытие в нас обладает, правда, на своей

являющейся поверхности достаточным количеством личных различий, но они не нисходят до самого

чувства личности, а