его духовности, формирующих
его поэзию и его исследования, его деятельность и его мировоззрение, — о «прафеномене» Гёте,
который едва ли воплотился полностью в каком-либо отдельном проявлении, но стократно преломился
во всех его противоречивых, предвещающих, чрезвычайно многообразно дистанцированных
утверждениях и намерениях. То, что он говорит о своих усилиях в исследовании природы — они
направлены на закон, который в явлениях можно обнаружить лишь в виде исключений, — определяет,
быть может, и отношение гётевского существования к феноменам его жизни, которое мы здесь
пытаемся найти.
Данная работа — полная противоположность исследованию, которое можно было бы озаглавить: Жизнь
и творчество Гёте. Здесь речь идет о чем-то третьем: о чистом смысле, о ритмике и значении сущности,
формирующихся, с одной стороны, во временной личной жизни, с другой — в объективных
свершениях, в том, как понятие реализуется в душе, которая его мыслит, и в вещи, содержание которой
оно определяет. Если где-либо, то только у Гёте может быть найдено это третье, эта «идея Гёте», ибо
соответствие ее отражения в субъективной душевной жизни и в созданных творениях выступает здесь в
неповторимой непосредственности и полноте. Мое намерение я могу
==158
определить и как стремление проецировать гётевскую жизнь в неутомимости ее саморазвития и
продуктивности на плоскость вневременно значимой мысли. Для этого необходимо, правда, повсюду
удлинить линии, вывести их за пределы его мышления и творчества, ибо только таким образом можно
определить их характер и значение. Как при всяком изображении духовной личности, в тех случаях,
когда мы стремимся не к знанию, а к пониманию, к обнаружению не единичных фактов, а их связи,
здесь в центре нашего внимания стоит созерцание индивидуальности; будучи созерцаемой, она не
может получить своего непосредственного словесного выражения; можно только пытаться
воспроизвести ее посредством суммы фрагментарных образов, мотивы которых в каждом данном
случае определяются глубочайшими духовно-историческими понятиями нашего истолкования мира и
жизни. Поэтому я отнюдь не счел бы себе упреком, если бы кто-либо высказал мнение, что в каждой
главе можно прочесть то же, что во всех остальных.
Все дело в том, чтобы задача была вообще в принципе поставлена. Фрагментарные определения ее
содержания, которые я предлагаю здесь для ее решения, могут быть у других исследователей иными.
Постоянно меняющиеся у Гёте возможные точки зрения, ведущее через все противоположности
развитие его долгой жизни допускают необозримое количество толкований ее единства и полноты.
Предположение, что одно из них удалось настолько подтвердить документально, что оно исключает все
остальные, я счел бы в данном случае, исходя из природы предмета, личности и возможных
доказательств, самообманом. Гётевская жизнь в ее единстве не может быть заключена в какие-либо
логические рамки. Поэтому понимание ее нельзя «доказать» цитатами (им всегда могут быть
противопоставлены обратные по своему значению). Общее значение Гёте, который сам называет все
созданное им беспрерывной исповедью, всегда окажется, будет ли это признано или нет, также
исповедью интерпретатора.
==159
00.htm — glava19
Глава I
Если жизнь духа отличается от жизни телесного организма тем, что она не просто процесс, а обладает
также содержанием, то в области практики это находит выражение в том, что и действование, будучи
первоначально только процессом, сценой непрерывного самодовлеющего течения жизни, на подлинно
человеческой ступени развития производит некий результат. Здесь следствие действования уже не
вплетается совершенно непосредственно в жизненный ряд, из которого произошли породившие его
силы, но пребывает как существующее вне их, хотя и постоянно втягиваемое в них образование. Тем
самым жизнь теряет свою субъективность, ибо эти возникающие из нее продукты обладают
собственными нормами и вводят свои значения и следствия в чисто объективный порядок. Такая
возможность перемещать результаты жизненных энергий в сферу как бы по ту сторону субъекта ставит
культурного человека перед дуализмом, для выхода из которого он обычно находит довольно
одностороннее решение. Заурядные люди одного типа живут только субъективной жизнью, содержание
каждого момента для них не что иное, как мост между предшествующим и последующим моментом
жизненного процесса, и в нем оно остается; в экономическом понимании такова судьба людей, которые
работают сегодня только для того, чтобы жить завтра. Люди другого типа стремятся лишь к созданию
объективного, независимого от цены собственной жизни и результата; ценность их труда состоит для
них в его чисто объективном нормировании. Люди первого типа никогда не выходят в своей жизненной
интенции за пределы своей личности, люди второго типа никогда не возвращаются в нее, они
действуют как бы не из себя, а из некоего безличного порядка вещей.
Сущность же гения состоит в том, что он представляет собой органическое единство этих как бы
механически разъединенных элементов. Жизненный процесс гения проходит в соответствии с этой
внутренней, ему одному присущей необходимостью, но содержание и результаты этого процесса имеют
такое значение, будто они созданы нормами объективного порядка и соответствуют идеальным
требованиям предметного содержания вещей. Впечатление исключительности, существенная черта
гения, объясняется тем, что обычно не совпадающие
==160
или лишь случайно совпадающие ряды жизни и ряды объективных ценностей образуют в нем единство.
Этим и объясняется, что в зависимости от того, с какой стороны рассматривают гения, он
представляется то следующим лишь собственным законам, отвергающим мир, опирающимся только на
свои силы человеком, то чистым сосудом объективной необходимости, Бога. Гёте делает гением то, что
в нем, быть может, больше, чем в любом другом человеке, субъективная жизнь как бы само собой
разумеющимся образом находила свое выражение в объективно ценном созидании в области искусства,
знания, практической деятельности. На этом созидании ценных содержаний жизни из
непосредственного, только самому себе повинующегося жизненного процесса основано решительное
гётевское неприятие всякого рационализма с его обратной направленностью — выводить жизнь из ее
содержаний, лишь из них придавать жизни силу и право, ибо самой жизни рационализм не доверяет.
Глубокое доверие к жизни, которое во всем проявляется у Гёте, есть выражение этой гениальной
основной формулы его существования.
Он был несомненно более чем кто-либо «человеком дела» из всех когда-либо существовавших. Однако
это свойство было заложено в самой его природе и вполне и всецело мирилось с тем, что ему было
совершенно чуждо телеологическое рассуждение «деловых людей»: к чему это приведет? Уже в
возрасте тридцати семи лет он говорит, что «готов посвятить всю свою жизнь изучению вещей» —
«ничуть не заботясь о том, насколько я продвинусь в этом и чего я достигну». Это характеризует
человека, жизнь которого развивается из внутреннего центра, определяется только его собственными
силами и тем, что он считает необходимым, для которого завершенное творение лишь естественно
возникший продукт, а не цель, подчинившая себе его деятельность. Это остается существенной формой
жизни Гёте и тогда, когда субъективность молодости с ее направленностью на совершенствование
личного бытия давно уже сменилась чисто объективным отношением к жизни, направленностью на
знание и использование вещей. Процесс собственной жизни представлялся ему в ее внутренней
инстинктивной надежности, как бы по ту сторону противоположности субъекта и объекта, и он мог
отдаваться ему с простотой и спокойствием, ибо в его бытии была заключена уверенность, что именно
этим он создает объективно правильное и ценное. Это бытие больше всего соответствало
лейбницевской монаде — совершенное зеркало мира, создающего, однако, свои образы как развитие
собственных сил. Сознавая это сопоставление
==161
элементов, он пишет Шиллеру по поводу «Вильгельма Мейстера»: «Мне бесконечно дорого Ваше
свидетельство, что я и здесь создал в соответствии с природой произведения то, что соответствует моей
природе». Это единство жизни и идеи лежит также в основе следующего высказывания: «Моя идея
превосходного никогда значительно не превышала на каждой ступени моей жизни и моего развития то,
что я способен был сделать на каждой такой ступени». Это, конечно, противоречит обычному
представлению об идеальном поэте, который должен стремиться к абсолютным недостижимым
высотам, но очень точно выражает, что в данном случае содержание жизни обретает свою идеальность
из характера ее процесса, а не из сферы вне ее, какой бы ценной она ни была. Поэтому в тех случаях,
когда Гёте указывает на принципиальное несоответствие произведения тому, чем оно должно быть, он
имеет в виду несоответствие произведения не его «идее», а внутренней жизни, которая хочет
выразиться в нем: «Вертер» и все эти побрякушки не более чем детский лепет и сотрясение воздуха по
сравнению с внутренним свидетельством моей души!». Ему была совершенно чужда та
целесообразность, которой гордятся люди дела и которая ведет к тому, что жизненный процесс
притягивается целью, а не произрастает из корня; именно это относится к тем последним мотивам,
которые побуждали его отказываться также от всякого телеологического исследования природы. То,
что он говорит о природе — «Она слишком величественна, чтобы стремиться к целям, да ей это и не
нужно», — в значительной степени относится к нему самому. И для него его творение было не целью
его работы в обычном смысле, а ее результатом; все это следует, конечно, понимать только в принципе
и в целом. Однако ряд черт, которые он сам определяет как характерные для его сущности, полностью
входят в процесс его жизни лишь в том случае, если принимать во внимание эту направленность. Так,
часто повторяемое им замечание, что из всех пороков, от большинства которых он по своей природе
отнюдь не может считать себя свободным, только зависть ему совершенно чужда. Тот, кто занят только
своим произведением и из него черпает движущую силу своей деятельности, может легко стать
завистником, так какого произведение находится в одном ряду с другими, а это вызывает сравнение;
если же самоцелью является развитие собственной силы, то при такой направленности произведение с
самого начала стоит вне всякого сравнения; в его создателе, для которого творение, объект возможной
зависти, как бы только акциденция активного существования, зависть не находит точки приложения.
Именно поэтому Гёте не придавал особого значения
==162
признанию — оно ведь всегда связано с произведением; свою награду он обретал в самом творчестве, а
не в творении. В этом можно видеть чистейший пример спинозистской beatitude’, которая — не
praemium virtutis», a virtus ipsa esf». Поэтому ему явно неприятны все сравнения людей, которые исходят
из различной ценности их произведений, поэтому он столь решительно отклоняет сравнение его с
Шиллером и, сопоставляя себя с Шекспиром, ставит не его произведения выше своих (что он, впрочем,
исходя из объективной точки зрения, непременно бы сделал), а говорит о натуре Шекспира, о том, что
он — «существо высшего рода, которое мне надлежит чтить». При правильном понимании чистейший
феномен этой жизненной интенции можно найти в странных высказываниях Гёте о профессии и
любительстве. «Только не видеть в своих занятиях профессию! Это мне претит», — говорит он, когда
ему почти шестьдесят. «Все, что я могу, я хочу делать играя, как мне придется и пока я испытываю от
этого удовольствие. Так я бессознательно играл в молодости, так я хочу сознательно действовать всю
остальную жизнь». Еще в последний год жизни он порицает поэтическое произведение, в котором «нет
подлинной легкости, оно выглядит как достигнутое с усилием».
«Was willst du, da В von deiner Gesinnung Man dir nach ins Ewige sende? Er gehorte zu keiner tnnung Blieb
Liebhaber bis ans Ende»»».
Ничто не может казаться более парадоксальным, чем эта установка на любительство и игру того
человека, который со страстной ненавистью преследовал дилетантизм и постоянно подчеркивал, как он
