дозволялось отдыхать, как, например, в течение

пятидесяти лет его геогностических исследований для него не существовало горы слишком высокой,

шахты слишком глубокой, штольни слишком низкой. На точке пересечения этих противоречивых

признаний и следует проникать в сущность Гёте.

Блаженства (лат.). Награда добродетели (лат.). Есть сама добродетель (лат.). «Что выберешь ты в облике

своем, С чем в вечности бы даже не расстался? — Одно: что в цехе не был ни одном И до конца

любителем остался».

Пер. Б.В.Шапошникова

==163

Неприятие профессии и «цехов» отнюдь не крайний индивидуализм (ведь он, наоборот, призывает к

совместной деятельности и жалуется на «монологизирование» исследователей); речь у него идет о том,

что труд всей жизни должен быть определен фиксированным, идейно предустановленным

содержанием. Любительство и игра означают только то, что жизненная энергия должна действовать в

полной независимости от всего внешнего, которое, как ни ценно оно само по себе, может устанавливать

для жизни в качестве директивы нечто в принципе ей чуждое. Более того, он отделяет даже содержание

результата как несущественное от жизненного процесса, из которого этот результат происходит и

проистекает: «Значение человека не в том, что он оставляет после себя, а в том, что он действует и

наслаждается и побуждает действовать и наслаждаться других». И еще решительнее: «В жизни все дело

в самой жизни, а не в ее результате». В понимании Шиллера это означает: человек лишь тогда

полностью человек, когда он играет, — т.е. в игре как формальном принципе человек отбрасывает все

идущие от предмета как такового детерминации, проявиться стремится лишь энергия его существа, его

не обременяет больше тяжкая чуждость вещных порядков, и то, к чему он приходит, определяется лишь

его собственным волением и умением. Однако такая игра не исключает величайшего напряжения, даже

величайшей опасности. Следовательно, в этом смысле непрерывный изнурительный труд Гёте был

игрой; глубокая серьезность его деятельности, готовность полностью отдаться предмету, преодоление

постоянных трудностей — все это входит в процесс его жизни, в то, как он развивается из самого себя,

движимый собственными, коренящимися в нем силами. Все многообразные трудности, возникающие

для большинства людей из противостоящего, гетерогенного их собственной жизни порядка вещей,

составляли для Гёте само собой разумеющуюся глубину жизни; также как завершение произведения,

которого большинство людей достигают лишь ценой отказа от своей самости, подчиняясь приходящему

извне регулятиву, для него само собой разумелось и не требовало антиципации плодоносного процесса

созревания, который должен быть лишь сам по себе совершенным, чтобы совершенным был плод.

Этим объясняется также неимоверное количество созданного им, что, однако, если я не ошибаюсь,

никогда не заставляло его жаловаться на действительное переутомление, хотя он принципиально не

подавлял сетования на такого рода внешние страдания. Поскольку он ставил свои главные задачи

исходя

==164

из внутренней необходимости и своего развития, он всегда обладал и силой для их выполнения, и,

наоборот, он мог ставить задачу для каждой силы, которой он обладал. У современного человека столь

ненавистный Гёте «профессионализм» бесчисленное множество раз дробит задачу и направленную на

ее выполнение силу. Растущая объективация жизни требует от нас свершений, мера и следствие

которых обладают собственной, потусторонней для субъекта логикой, что требует от него трудной

субъективно, нецелесообразной затраты сил. Чувство современного человека — будто он недостаточно

трудился, если не трудился чрезмерно, — становится понятным; ведь фактически он при такой

констелляции субъективно работает слишком много, будучи вынужден заполнять с сознательным

напряжением пробелы своей спонтанности, чтобы удовлетворить иную по своей ориентации

объективность, тогда как ряд его возможностей и сил не находят сферы для своего применения. То, что

в жизненных интенциях столь многих современных людей рационалистическая, даже бюрократическая,

регулированность неорганически срастается с анархической бесформенностью, объясняется в конечном

итоге этим раздвоением субъективной и объективной обусловленности их деятельности — тогда как

Гёте вследствие единства того и другого, «играя», выполнял непрерывную и интенсивную работу.

Конечно, действительность никогда не соответствует абсолютности и четкости схематизма,

необходимым при изображении личности, поскольку она являет собой осуществление идеи.

Приближение к идее, которое только и может быть доступно даже самой совершенной натуре, должно

рассматриваться как полностью достигнутое в своеобразном преобразовании, которому человек

подвергается в рамках идеи; ведь здесь все дело не в большем или меньшем, а только в качественном

определении, в понятии вообще. В нашем случае это общее правило находит свое подтверждение в ряде

составных частей гётевского творчества, которые как будто полностью разрушают гармонию обеих

сфер. В наследии Гёте множество бесспорно совершенно незначительных произведений —

художественных, полностью лишенных эстетической ценности, теоретических, удивительно плоских и

неверных. Однако так их можно оценивать лишь по шкале чистого значения их содержания. Вместе с

тем мы воспринимаем их как необходимые промежуточные точки неизмеримо ценного развития, как

места отдыха и передышки, как обходные пути пустынной местности, как странности, которые

таинственным образом относятся к фактическим (не логическим по своему содержанию) условиям

==165

целого. Их внутренняя витальная сторона имеет совершенно иное значение, чем их объективация в ее

выражении. Вообще можно заметить, что великие художники часто оставляют нам такие слабые

произведения, равные которым никогда не встречаются у посредственных художников-эпигонов. Ведь

они создают свои произведения, исходя из данного, достаточно ценного понятия, которое неизменно

служит им образцом и критерием. Творение же того, кто создает его с присущей ему оригинальной

продуктивностью из последнего глубоко личного источника жизни, подвержено всем колебаниям

жизни; у такого художника идея тождественна жизненному процессу, тогда как у эпигонов она лишь

привходит в него, но поэтому она и должна сопутствовать жизни в ее падениях и неизбежных

слабостях. Именно то, что делает творение Гёте столь несравненным, что оно в каждое мгновение

представляет собой непосредственную пульсацию его жизни, делает его во многие такие моменты

слабее произведений посредственных художников, которые регулируются нормой, уже противостоящей

жизни. Таким образом и в этом заключено объективное значение, присущее этим произведениям вне

факта их создания в данное время; внутри существования Гёте, внутри того порядка, который

объективно нормируется категорией Гёте, они столь же на своем месте и столь же легитимированы, как

«Тассо» и «Избирательное средство» внутри того порядка, где действуют объективные категории

эстетики. Это отнюдь не относится ко всем проявлениям индивидов вообще, напротив, бесчисленному

множеству их свойственно своеобразное поведение, граничащее с «безответственностью». Мы

совершаем много актов, за которые в качестве их бесспорных субъектов несем полную внешнюю

ответственность, но ощущаем при этом, что эти акты, хотя бы частично, питаются из источников,

которые возникают не в нас, а лишь протекают через нас: возникают же они из социального

принуждения, из традиций, из физических условий. Подобные акты по своему, так сказать, terminus a

quo’ принадлежат не нам, они исходят не только от нас. Однако существует ряд других актов нашего

рассудка и воли, которые, быть может, полностью возникают в нас, но не совпадают с развитием и с

общим образом нашей личности, они как бы случайно и не связанные друг с другом лежат в душевном

пространстве вокруг нашего подлинного Я, и оно не составляет их terminus ad quern», они не

направлены на нас. При этом они могут составлять ценную и значительную принадлежность какойлибо вне нас

Исходной точке (лат.). Конечный пункт (лат.).

==166

находящейся объективной структуры и содействовать ее созиданию, — но для структуры и смысла

нашего Я они не могут служить материалом. Ведь в конечном итоге наше Я есть также объективное

образование, и то, что возникает в нашей душе просто как факт, может проскользнуть мимо этого

образования и так же не оказать воздействия на его построение и постепенное раскрытие его смысла,

как на научную, художественную или социальную систему ценностей. Но они могут, как было сказано,

иметь большое значение для этих систем, не принося при этом ничего в идею и построение нашего Я

как единой ценностной связи. Здесь, следовательно, возникает вопрос об особой категории значимости

наших актов, по достижению или недостижению которых отнюдь нельзя судить о том, умны ли они или

глупы, эффективны или слабы, хороши или дурны в соответствии с объективной шкалой ценностей.

Случайность отношения, существующего между нашими актами как простыми душевными фактами и

как ценностями внутри предметных рядов, находит свое продолжение и в отношении между

душевными фактами и значением их содержания для построения нас самих в качестве объективных

личностей, замкнутого жизненного образования. Эта случайность совершенно так же, как и первая,

преодолены в существовании Гёте в большей степени, чем мы обнаруживаем у других люедй. Там, где

проявлениям его внутренней жизни недостает объективной значимости в интеллектуальном,

эстетическом и, быть может, даже в моральном смысле, это компенсируется их значимостью для

смысла, необходимости, целостности его личности, которая ведь представляет собой объективную идею

и объективное образование. И в этом право — столь оспариваемое с первой точки зрения — сохранять

и ценить все неудачное, непонятное, будто бы случайное в его проявлениях как в определенном смысле

ценное и созданное идеей. В его образе выражена, пожалуй, больше, чем в любой другой исторической

личности, столь высокая культура именно потому, что все созданное им шло из целостности его

внутренней глубины, все воспринятое им проникало в эту целостность.

Принимая все это во внимание, становится очевидным, что исключительность его существования — по

своему уровню — заключается в следующем: содержание его деятельности в каждом ее пункте

составляет единство, независимо от того, рассматриваем ли мы его в аспекте жизненного процесса как

его естественный результат или с точки зрения идеального порядка вещей, — к которым оно по своему

смыслу относится и будто оно создано этими нормами, — как равнодушное к жизненно-личностному

опосредствованию. Казалось чрезвычайно

==167

вероятным, что натура, которая столь исключительно следует собственным законам, пересечется в

самых случайных углах с законами вещей. Вероятность этого была необычайно велика, и тем сильнее

было счастье и чудо гармонии, вернее, тем сильнее было счастливое чувство, что это не чудо.

Совершенно ясно он говорит об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, в начале своего

итальянского путешествия: «Иногда у меня вызывает страх, что столько в меня проникает извне, чему я

не могу воспрепятствовать, — и все-таки все развивается изнутри». В тех случаях, когда обе эти

значимости духовного содержания разделены по ценности и смыслу своей интенции, созданное ими

легко может оказаться чем-то неорганическим, даже механическим, ибо оно развивается из принципа,

противоположного жизни, и поэтому представляется скорее составленным из уже существующих

частей, а не живым, выросшим из жизни образованием. Гёте ощущал эту разницу, она живо являла себя

ему в его самосознании. «…Как следует понимать, что поэт и все подлинные художники должны

родиться таковыми. Их внутренняя продуктивная сила должна свободно, без преднамеренности и

воления создавать живыми образы, т.е. сохранившиеся в органе восприятия, в воспоминании, в

воображении идолы; она должна открываться, расти, шириться и сжиматься, чтобы превратиться из

мимолетно возникших схем в истинно предметные существа. Чем больше талант, тем отчетливее

формируется с самого начала созидаемый образ. В рисунках Рафаэля, Микеланджело строгие контуры

сразу же отделяют от фона картины и выражают в телесном образе то, что должно быть представлено в

данном произведении. Напротив, более поздние художники при всех их достоинствах как будто что-то

ищут; часто кажется, что они хотят сначала легкими, не имеющими значения линиями нанести

составные части того, из чего впоследствии будет образована голова и волосы, образ и одежда». Этим

Гёте дает очень точную характеристику недостатка того единства,