при котором элементы созидания

жертвуют своей самостоятельностью ради идущей изнутри творческой силы. Кто многократно пробует,

не создастся ли из наброска постепенно картина, тот ожидает, что продукт создает внешняя, пусть даже

идеальная сила, и произведение его не будет в таком же смысле и в такой же мере его созданием, как

создание подлинного творца, которое формируется по закону чистой внутренней глубины художника и

ее самими несущими за себя ответственность силами. И вообще значительной чертой этой гётевской

натуры, таинственнее и одновременно

==168

отчетливее, чем у других людей, связанной с объективностью вещей, является то, что ее физические,

чувственные свойства предстают уже в символах ее высших духовных свершений. Таким образом

формула жизни — что ему достаточно как бы просто предоставить свою энергию самой себе, чтобы

возникло нечто соответствующее объективно идеальной норме, — чувственно выражена в следующих

словах Иоганнеса Мюллера: он рассказывал о редкой способности некоторых людей, засыпая, видеть с

закрытыми глазами совершенно отчетливые и пластические образы предметов. «Я сказал, что

совершенно не могу влиять на их возникновение и изменение и что никогда не ощущаю в себе какихлибо следов симметричного и вегетативного развития. Гёте же мог произвольно указать тему этого

явления, и тогда за этим следовало преобразование, как будто непроизвольно, но закономерно и

симметрично».

Эта описанная здесь констелляция, посредством которой душевный и предметный ряды позволяют

увидеть их метафизическое единство, переживается, конечно, в первом из этих рядов, и сила такого

переживания была у Гёте настолько велика, что предмет был для него как бы безразличен. Конечно, это

не следует понимать так, что предмет, которым он занимался, не имел для него высшей и священной

важности, но в сущности ему было не столь важно, на какой предмет направлялась его деятельность.

Тому, кто уверен в единстве своей жизни с идеей вещей, любое содержание его деятельности предстает

как эквивалентное всякому другому, так как для самого в своей глубине существенного, —чтобы

выражение бытия реализовалось в переживании Я — пригоден любой предмет. Поэтому Гёте и мог

сказать Эккерману: «Я всегда рассматривал все мои деяния и свершения только символически, и мне

было в сущности безразлично, изготовляю ли я горшки или миски». Но в каком смысле символически?

Что символизируется его деяниями и свершениями? Конечно, прежде всего последний, невыразимый

смысл вещей; однако также и глубоко личное, чистая динамика его жизни. Произведение, которое стоит

перед нами как конкретное содержание, — лишь знак этой глубочайшей жизненности, ее ритма и ее

судеб. Толкование этих слов может вследствие поразительного совпадения, невзирая на полувековой

промежуток между обоими высказываниями, подтвердить сказанное Вертером: «Моя мать очень

хотела, чтобы я был активен. Но разве я и теперь не активен? И разве в сущности не безразлично,

считать ли горох или чечевицу? Человек, который ради других, не ощущая потребности в этом,

изнуряет себя

==169

из-за денег, чести, почета или еще чего-либо в таком роде, — всегда глупец».

Между тем каждому произведению человеческой деятельности свойственно это двойное определение:

то, что предстает как наше создание, может, с одной стороны, рассматриваться как подобие высших

предчувствуемых ценностей и их связей и в этом находить свою подлинную сущность и свое право; но,

с другой стороны, оно есть знак и проявление внутренней жизни, правда, быть может, только подобно

тому как мы отмечаем непрерывность бега точками, которыми мы как бы останавливаем его

продвижение, или как море оставляет на берегу пену, создание его волн и свидетельство об этих волнах,

форму и силу которых оно, правда, возвращает себе. Однако оба эти направления, которые

символизируют содержание нашей действительности, в деятельности распределяются не равномерно.

Как правило, одно из них атрофируется за счет усиления другого, и даже тот, кто рассматривает свои

деяния и свершения в обоих направлениях как символичные, обычно ощущает, что они не равны друг

другу, распределены различно, не гармонируют по своей степени. В этом смысле и исключительность

Гёте не абсолютна в количественном отношении. В нем лишь более совершенно и чисто, чем у других,

открывается символика, которая окружает всякое творение человека и служит ему опорой, потому что в

его бытии и деятельности обе эти стороны, кажущиеся случайными по отношению друг к другу,

вырастают в необходимой пропорции и во внутреннем единстве.

То, что творчество Гёте по собственному закону и влечению столь полно соответствует миру,

коренится, правда, в последних метафизических свойствах его натуры, но в определяемых своих

пластах оно основано на невероятной способности его существа к ассимиляции по отношению ко всему

данному. Эта творческая сила, которая непрерывно творила из единого источника личности, столь же

непрерывно черпала из окружающей ее среды. По-видимому, его духовность была аналогична

способности совершенно здорового организма до предела использовать продукты питания,

беспрепятственно отбрасывать непригодное и с такой очевидностью вводить оставшееся в жизненный

цикл, будто то и другое с самого начала составляло органическое единство. Поэтому в нем

совмещаются полярные явления: то, что он, с одной стороны, очень решительно исключает из своей

жизни вещи и идеи, после того как он извлек из них нужное ему: «Как только я в чем-либо полностью

разобрался, с этим на долгое время покончено», — пишет

==170

он Шиллеру; но, с другой стороны, он сознавал, что все его творчество есть как бы прохождение вещей

сквозь его дух, их вхождение в форму его духа. В этой глубине коренится и его известное высказывание

о своих стихах; все они, утверждает он, стихи на случай, стимулированы действительностью- и в ней

имеют свою почву; взятые с потолка стихи он не признает. В этой передаче Эккермана сказанное звучит

несколько филистерски и не кажется слишком глубоким. Однако в нем все-таки открывается последнее

единство сущности и соответствие действительности творческой жизни Гёте: переживание мира

переходило у него как бы без утраты энергии в творчество, они вместе одинаково принадлежали ему по

охотно приводимому им подобию, как вдох и выдох. У столь счастливых натур божественный процесс

творения как будто идет в обратном направлении: так же, как в божественном процессе творческая сила

становится миром, у этих людей мир становится творческой силой. Так как Гёте вследствие здоровья и

инстинктивной уверенности в своих органах воспринимал только то, что — во внешней жизни, и как ни

парадоксально это звучит, и во внутреннем переживании — соответствовало его натуре, так как

восприятие и творчество сразу же становились единством его жизненного процесса, его творчество

казалось ему, что совершенно понятно, обусловленным действительностью. Стихи о любви я писал,

говорит он, только тогда, когда я любил. Вследствие единства действительности и духовной

деятельности он находил основу этой обусловленности в том, что в действительности содержится дух и

надо лишь извлечь его из нее. Из множества относящихся к этому высказываний я назову лишь

особенно яркое: «Главное всегда заключалось для меня в использовании переживаний, вымыслы

никогда не занимали меня, я всегда считал, что мир более гениален, чем мой гений». И понятными

делает совершенно противоположные высказывания лишь то, что в основе их лежало чувство единства,

и в них в сущности рассматривается то же единство с другой стороны; Гёте лишь перемещает акцент на

другую сторону — это было возможно именно потому, что в единстве обеих сторон он не сомневался.

«Искусство, воплощающееся в высоком художнике, создает столь могучую живую форму, что

облагораживает и преобразует каждый материал. Более того, для великого художника достойный

субстрат в известном смысле является препятствием, ибо он связывает его и лишает его той свободы,

которой он хочет насладиться как созидатель и как индивидуум».

Следовательно, Гёте не принимает теорию

==171

натуралистической модели, столь сомнительно близкой теории переживания. Большая ошибка считать,

что можно обрести даже малейшее в понимании поэтического образа, зная его модель, — она в лучшем

случае являет собой один из тысячи возможных элементов опыта, создавших образ; даже если можно

было бы перечислить все такие элементы, они ни в чем не совпадали бы с поэтическим созиданием как

таковым, ради которого они и вызвали наш интерес. Поиски модели как до-художественной данности

направлены на то, что вообще не имеет ничего общего с художественным произведением, которое как

художественное произведение имеется в виду. Это преувеличенное внимание к модели,

характеризующее все популярные и научные толкования произведений искусства, неслучайно. Оно

коренится в механистически-математизирующем мировоззрении, которое исходит из того, что

действительность понята тогда и только тогда, когда она выражена в подобиях. Найдя в

действительности нечто, чему художественное произведение будто бы «подобно», полагают, что оно

«объяснено», и к этому возвышению подобия добавляется еще крайне грубое понимание, будто между

причиной и действием должно существовать равенство. В конечном счете переоценка модели как

основания объяснения художественного произведения коренится в теории среды со всей ее грубостью и

поверхностностью. Здесь внутренняя продуктивность постигается или, вернее, заменяется чем-то

приходящим извне и механически перемещающимся во внутреннее, — тогда как это внешнее может в

лучшем случае пробудить собственную внутреннюю жизнь, следовательно, совершенно гетерогенное

тем элементам формообразование. Если в последнее время источник художественного произведения

находят в «переживании», то это означает отнюдь не полный отказ от происхождения среды и модели, а

лишь более тонкое понимание этого. Ведь и из переживания нет непосредственного перехода к

художественной спонтанности. По отношению к ней и переживание есть нечто внешнее, — хотя то и

другое происходит в пределах Я. Это общее понятие следует толковать значительно определеннее и

жизненнее, чтобы утвердить для генетического постижения художественного произведения из давности

и переживания право, которое дает ему Гёте.

Возможность связи между данностью и переживанием, с одной стороны, и художественным

произведением — с другой, заключается в том, что жизненный процесс с его устойчивым характером,

интенцией и ритмом служит общей предпосылкой как переживания, так и творчества и придает им

форму. Существует

==172

, быть может, общая — для каждого индивида особая — сущностная формула, не допускающая

выражения в понятиях, по которой определяются его душевные процессы: и принятие мира в Я в

переживании, и выход Я в мир в творчестве. Что такой типичный закон индивидуальной жизни

господствует над всеми ее феноменами, Гёте заметил, по-видимому, очень рано; в 1780 г. он пишет в

дневнике: «Мне надлежит более внимательно проследить за кругом хороших и дурных дней, который

вращается во мне, за сменой страстей, привязанностей, влечений к тому или иному делу. Открытие,

осуществление, порядок — все это сменяет друг друга и складывается в правильный круг; веселость,

мрачность, сила, гибкость, слабость, спокойствие, вожделение — также». В такой же мере, в какой это

основное движение сущности уже само носит характер преобладающей спонтанности и

художественного формирования, — и переживание с самого начала по своему характеру и по своему

процессу будет нести на себе черты творчества и художественных ценностей. Там, где соки корней

личности, ассимилирующие действительность в виде переживания, художественно окрашены,

переживание уже является как бы наполовину продуктом искусства, и его принципиальная чуждость

художественному произведению устраняется. Это так или иначе свойственно каждой артистической

натуре и служит причиной того, что столь многие художники, обладающие величайшей способностью

стилизации и суверенного преобразования действительности, искренне убеждены в том, что создают

только верные изображения своего впечатления от природы, своего непосредственного переживания.

Обыкновенный человек переживает мир, т.е. превращает объективные происшествия в субъективные,

посредством категорий, целесообразных в практической деятельности; они образуют инструментарий, с

помощью которого он из целостности бытия вычленяет и соединяет то, что для