него есть мир;
последняя формула единства всеобщей сущности окрашена для него практически. А так как не только
люди этого типа составляют громадное большинство, но и люди другой направленности в очень
значительной части своих интересов и того, что они считают необходимым, пребывают в той же сфере
практического существования, то пережитый в этой форме образ мира мы и называем
действительностью; на самом деле это лишь одна действительность, лишь переживание,
сформированное категориями, исходящими из средней практической заинтересованности. Совершенно
иную «действительность» видит религиозный человек, ибо в соответствии с
==173
формулой единства его сущности он сразу переживает влияния объекта так, что они становятся для него
местом и подтверждением его религиозного содержания; он не может переживать их иначе потому, что
они становятся его переживаниями лишь вследствие изначального их формирования религиозными
категориями. Как верующий — если воспользоваться несколько грубым примером — видит во всем
«перст Божий», ибо его видение априорно так распределяет вещи, что они входят в божественный план
мира и позволяют доказать его наличие, так художник с самого начала видит вещи мира переживанием,
как возможные произведения искусства; они становятся для него переживанием посредством тех же
категорий, еще более активное, властное функционирование которых превращает вещи мира в
произведение искусства.
Но художник не только художник. Его жизнь как целостность наполнена в бесконечных
количественных градациях намеченной здесь формой переживания. Единство индивидуального целого,
конечно, никогда не совпадает по своему характеру с чистым понятием художественного, как и с
понятием религиозным или практическим. Живая действительность проходит через эти замкнутые в
своей исключительности понятия, касаясь их очень неравномерно и неодинаково, и даже там, где ее
ядро фиксируется на одном из этих прикосновений, ее периферия всегда еще может разнообразно
распределяться между другими. Для Гёте переживание и художественное произведение были столь
тесно связаны, что он — трудно объяснимо на первый взгляд — провозглашал настоящий
дескриптивный натурализм поэзии; это проистекает просто из особо высокой степени, в которой
основная художественная форма пронизывала факты его жизни. В известной мере это, как уже было
сказано, свойственно каждому подлинному художнику и отличает его от того, кто только «занимается
искусством»; ибо последний лишь привносит в содержание, пережитое первоначально в совсем иных
категориях, каким-либо образом данную ему художественную форму и механически придает ее своему
переживанию, тогда как для истинного художника произведение вырастает внутренне единым из его
организма. У Гёте этот процесс совершался .с такой само собой разумеющейся непосредственностью, с
такой уверенной защищенностью от вмешательства категорий других направлений, и прежде всего в
рамках в высшей степени дифференцированного в своей совокупности существования, как ни у кого из
известных нам людей. Даже приверженность познанию и чистой науке не могла преодолеть
==174
господство его художественных категорий в видении мира и в переживании. И все его своеобразные
высказывания о реализме в искусстве не что иное, как объективации этого свойства его сущности. В
функциональном смысле он был, быть может, величайшей известной нам художественной натурой.
Конечно, опровергнуть того, кто стал бы утверждать, что ни одно из его произведений не достигает
мощи и совершенства «Орестейи», «Лира», гробницы Медичи или религиозных картин Рембрандта, Hmoll-ной мессы или Девятой симфонии, невозможно. Но ни у одного художника организующая
художественная сила не проникала с такой широкой и столь безусловно формообразующе в единство
личности, что обширный круг мира и переживаний созерцался и переживался благодаря этой силе как
бы в потенциальных произведениях искусства. Если Гёте полагал, что в своих произведениях он лишь
выражает данную реальность, то это лишь — теоретическое выражение того, что внутренняя динамика,
посредством которой представления и жизнь вообще становились его представлениями и его жизнью,
была априорно данной. Его творчество служило лишь наглядным выражением того, что его жизненный
процесс формировал уже в момент восприятия содержаний жизни. Быть может, это — величайший
пример того, что мы, не только познавая и наслаждаясь, но и творя, берем из жизни лишь то, что мы
сами в нее вложили; творчество казалось Гёте неотделимым от переживания, ибо его переживание уже
было творчеством.
00.htm — glava20
Глава II
Гёте полностью уверен в том, что теоретические убеждения индивида находятся в безусловной
зависимости от свойств и направленности его бытия. Прежнее утверждение, что человек действует так,
как того требует его бытие, продолжается мыслью, что и познание определяется им же. Обыкновенное
научное мнение сводится к тому, что каждый объект обладает единственной, как бы идеально
предсуществующей истиной, которую должен найти единичный дух. Сам он создает из своих глубин
лишь душевную энергию, функцию, с помощью которой истина осуществляется для сознания.
==175
Правда, и это содержание не привносится в объект извне, а какимто образом создается им, и отношение
этого созидания к данности или открытию истинного и представлено теорией познания и метафизикой в
многообразных гипотезах. Однако общим для них всех является убеждение в наличии единственной
истины каждого объекта и в ее независимости от дифференцированное™ субъектов. Поскольку
единственное и по своей сущности спонтанное есть психический процесс—динамическое в
познавательном представлении, — оно является лишь носителем этого представления, но не может
модифицировать его как истинное, то и эта спонтанность во всех случаях, где действительно познается
истина, столь же индивидуальна, столь же не связана с особыми свойствами того или другого
познающего субъекта, как и само объективное содержание. В той мере, в какой мы познаем истину, все
мы равны, и лишь в неограниченных по своей возможности ошибках проявляется и ведет к
определенным последствиям разница индивидуальностей. Для этого типичного представления о
познании познавательный процесс в качестве жизни индивидуальной души как бы исключен, поскольку
только содержание определяет посредством своего объективного качества, какое представление
действительно есть познание и истина.
Все противоположное этому процессу, составляющее гётевское понятие познания, виртуально
заключено в известной строке: Только плодотворное истинно. Чистой, в себе сосредоточенной истине,
состоящей в отношениях реальных или идеальных содержаний всеобще принятого идеала знаний, Гёте
— без какой бы то ни было полемики, как будто даже не замечая фундаментального различия в
постоянно повторяющихся высказываниях, противопоставляет иное понятие истины: истинна для
человека та мысль, которая ему полезна: «Я заметил, — пишет он в преклонном возрасте, — что я
считаю истинной ту мысль, которая для меня плодотворна, соответствует всему моему мышлению и
одновременно способствует моему продвижению. Между тем не только возможно, но и естественно,
что такая мысль не соответствует смыслу другого человека, не способствует его успехам, а даже мешает
им, и тогда он сочтет эту мысль ложной». Единственность истины, ее независимость от того, как она в
каждом индивидуальном случае представляется, не может более энергично оспариваться, чем
следующим замечанием: существует столько различных истин, сколько индивидуально различных
возможностей продвижения посредством мышления вещей! Создается впечатление, будто самые
==176
грубые формы прагматизма могут ссылаться на Гёте, что, однако, очень малоубедительно, если
исходить из его основных убеждений.
.Постараемся сначала понять, что он, собственно говоря, понимает под «содействием продвижению»,
совершение которого придает представлению качество истины. Современные телеологические теории
познания основаны на том, что правильные представления об окружающем нас мире ведут к
целесообразным, полезным нам действиям; поэтому общее приспособление органической жизни
вообще ведет к тому, что мы обретаем правильные представления о вещах; или же эти представления
превращают это синтетическое отношение между истиной и полезностью в отношение аналитическое:
истинным представлением о вещах мы обозначили только что такое представление, исходя из которого
мы поступаем целесообразно. В обоих случаях интеллектуальным условием определенного единичного
поступка служит содержание определенного единичного представления; так, мы можем взять какойлибо предмет, находящийся в пространстве, если мы правильно оцениваем расстояние до него; можем
подчинить человека нашим целям, если имеем правильное представление о его душевном складе. Во
всем этом теоретический образ вещей принципиально отделен от построенного на нем практического к
нему отношения. Образ, данный в представлении, как и для чего бы он ни был создан, стоит перед нами
и становится интегрирующей предпосылкой нашего действия, которое оказывается полезным, если
содержание этого представления находится в определенном отношении с реальностью и с местом
действия; если же это отношение изменяется, то наши действия ведут к пагубным результатам.
Решающим остается при этом всегда отношение образа представления, с одной стороны, к содержанию
наших целей, с другой — к содержанию действительности, ибо представляемому образу надлежит
совершить опосредствование между ними, использовать действительность для поставленных целей.
Дело не в том, чтобы человек имел представление в качестве внутреннего элемента своей жизни, а в
том, чтобы оно было подходящим средством, служащей нашей цели предпосылкой к тому, чтобы наши
направленные на отдельные стороны мира действия вызвали бы его желанную нам реакцию на нас. Что
бы ни понимать под истиной, даже если определять ее в последней инстанции практической
потребностью, — основанием и содержанием ее действия всегда остается то, что она есть истина, что
она так или иначе предлагает
==177
нам пользоваться в нашей деятельности реальностью, которую она дает нам в форме представления.
В своей противоположности такому пониманию отношения между истиной и полезностью открывается
главный смысл гётевского учения. В нем важны не обращенная к объекту сторона представления, не
идеальное содержание истины, совпадение или несовпадение с которым делает наши действия
плодотворными или пагубными, а значение, которое существование представления в нашем сознании
имеет для нашей жизни. Прагматизм, поскольку он направлен на использование мира посредством его
познания, связывает критерий его истины с реальным воздействием вещей на человека, лишь
опосредствуемых представлениями. Это утилитарное отношение между вещью и жизнью, в которое
представление входит как впоследствии устраняемое опосредствование, совершенно не интересует
Гёте; для него важно представление как элемент самой жизни в его полезности или вредоносности для
жизни в целом, а не то, что оно своим опосредствованием привносит в жизнь. В строго теоретическом
выражении, к чему Гёте не стремился, это может быть сформулировано следующим образом: для
предлежащих телеологических понятий истины, особенно для прагматизма, ценность истины дает
представлению полезность его содержания; для Гёте же эта ценность заключается в процессе
представления, в живой функции, которую оно осуществляет в душевном развитии. На человека
должно оказывать благотворное влияние то, что он мыслит это представление, оно должно войти в
единый общий смысл его внутреннего существования; энергия, которую оно излучает в этом
существовании, должна стать моментом его развивающегося существования — тогда содержание
такого динамически и лично значительного представления может быть названо истинным. Однако эту
мысль надо воспринимать во всей ее широте и в ее фундаментальном характере, чтобы, исходя из него,
понять также то высказывание, которое как будто противоречит всем остальным изречениям Гёте о
полезном как истинном: «В своем продвижении человеческий дух все больше чувствует, насколько он
обусловлен тем, что, обретая, должен терять: ибо как с истинным, так и с ложным связаны
необходимые условия существования». И это не единственное его высказывание о глубокой
интегрирующей необходимости заблуждения для жизни в ее целостности. Но это не следует понимать в
смысле пророчеств Кассандры, что жизнь не более чем ошибка, а знание — смерть. Вернее, здесь речь
идет о столь высоко вознесенном и столь
==178
объемлющем понятии истинного, о его, так сказать, столь абсолютном смысле, что он равномерно
включает в себя истинное и ложное в их относительной противоположности; чтобы подчеркнуть
разницу, к понятийной фиксации которой Гёте не проявлял интереса, хочется назвать это
«правильным». В этом значении ценность содержания представления соизмеряется с жизнью, в
целостность которой процесс представления входит в качестве несущего
