и носимого; здесь

представление находит свою последнюю инстанцию, по отношению к которой объект с его

способностью определения истинного и ложного в мыслимом содержании есть лишь более низкая

инстанция. Это истинное или правильное в абсолютном понятии, ибо оно принадлежит к абсолютности

жизни, всецело обладает логической и метафизической структурой того «подходящего», которое Гёте

определяет в странном, заимствованном им у Гиппократа изречении: «Положенное людьми не может

быть подходящим, независимо от того, правильно оно или неправильно; но положенное богами всегда

на своем месте, правильно оно или неправильно». «Подходящее» — здесь нечто абсолютное,

превышающее моральное, ибо оно охватывает собой этическую относительность: правильно и

неправильно. Такое же возвышение всеохватывающей ценности над относительным смыслом ее самой

и ее противоположности выражено в следующих «словах: «Полного созерцания достигнуть

невозможно, если одновременно не рассматривать нормальное и аномальное в их колебании и

воздействии друг на друга». Он считает, что существует высшая нормальность, включающая в себя

нормальное и аномальное, — в «Метаморфозе животных» утверждается высшая закономерность,

охватывающая произвол и закон, преимущества и недостатки. «В органической жизни, — говорит Гёте,

— даже бесполезное, более того, вредное, входит в необходимый круг бытия, чтобы действовать в

рамках целого и служить важным средством связи разрозненных единичностей». Поэтому он

предостерегает от названия растений деформированными и чахлыми в резком смысле, ибо «как в

правильном, так и в неправильном живет один и тот же дух». Подобно тому как здесь имеется в виду

высшее «правильное», превращающее в свои элементы относительное правило и отклонение от него,

как его абсолютное понятие «природы» включает в себя и свое относительное значение («даже самое

неестественное есть природа!»), как упомянутое выше просто «подходящее», — так истинное,

поскольку оно благоприятствует жизни, входит в целое и служит тем необходимым условием бытия,

которое

==179

равномерно охватывает истинное и ложное в их обычном смысле. В высказывании: «Счастливая

ограниченность юношества, да и людей вообще, состоит в том, что они могут считать себя

совершенными в каждый момент своего существования и не задаются вопросом об истинном и ложном,

о высоком и низком, а только о том, что им важно», — сдвигается лишь акцент настроенности, а не

метафизическая значимость отношения между жизнью и противоположностью ее отдельных ценностей.

Таким образом становится вполне понятно, что истинное является таковым лишь поскольку оно

плодотворно. Здесь имеется в виду не та плодотворность, которая состоит только в познании, —где

знание называется плодотворным тогда, когда из его содержания могут быть выведены другие

содержания, когда оно побуждает к образованию новых логически-объективных содержаний, — а так

сказать, динамическая плодотворность, посредством которой представления, рассматриваемые теперь

сами как жизнь, действуют в жизни их носителя. Именно эти представления истинны в гётевском, в

витальном смысле, они вообще не могут быть ложными, хотя их содержания как таковые и

рассматриваемые со стороны объекта могут быть истинными или ложными. Только в этом значении

имеют смысл слова Гёте: «Ошибка принадлежит библиотекам, истинное — человеческому духу», —

ибо в ином значении этих понятий истинное есть и в библиотеках, а ошибки и в человеческом духе. И

он еще раз находит особое выражение для этого критерия жизни, который не покрывается

теоретическим критерием истинности и ошибки. Можно, говорит он, исходя из этих обоих понятий,

добавить «третье слово, более тонкое по своему смыслу, а именно — особенность. Существуют

известные феномены в человечестве, которые лучше всего могут быть выражены этим обозначением:

они ошибочны вовне, истинны внутренне, они — то, что конституирует индивида; всеобщее

специфицируется ими, и в самом причудливом из них еще сквозит некоторая доля рассудка, разума и

доброжелательности, что нас привлекает. — Их можно представлять себе как формы живого

существования и деятельности отдельных замкнутых, ограниченных существ, индивидуумов или наций.

Особенность может быть сама по себе если и не похвальной, то хотя бы терпимой, так как она выражает

тип бытия, который приходится допустить как обозначение части многообразного». Едва ли может

быть полнее показано, каким представлялось ему понятие истины, стоящее над теоретической

противоположностью истины и заблуждения, — истины, в которой находит свое выражение характер

бытия человека вообще и бытия данного определенного человека.

==180

Следовательно, истина есть в известной степени отношение между жизнью человека и целостностью

мира, в которую эта жизнь входит. Эта истина есть истина не вследствие ее логического и только

логически проверяемого содержания (которое только таким образом получает свое метафизическое

обоснование), но потому, что мысль, подобно нашим физиологическим свойствам или нашим чувствам,

есть бытие человека, обладающее правильностью или неправильностью как реальным качеством,

причиной или следствием всего его отношения к миру. «Если я знаю свое отношение к самому себе и к

внешнему миру, я называю это истиной». Уже по одному этому не может быть сомнения в том, что

субъект, который обладает понятой так истиной и так ее определяет, есть весь человек, не его

изолированная «рассудочная» способность, а вся его целостность, посредством которой он связан с

целостностью бытия. Способность и критерий этого познания не ограничены и чувственностью. В этом

Гёте был совершенно неправильно понят теми, кто, основываясь на неточных и лишь а potion’ значимых

выражениях и вследствие несколько поверхностного понимания природы его «художественности»,

считал основной ошибкой данной им картины мира то, что он сохранял, хотя и не без колебаний, ее

принципы, например, «прафеномены» также и в сфере чувственных данностей. Критика этих

принципов как таковых здесь дана не будет. Однако их определение «чувственностью художественной

натуры» совершенно неправильно, ибо эта чувственность именно в отличие от чувственности рядового

человека или философской абстракции с самого начала и в себе самой проникнута соответствующими

рассудку и разуму силами и нормами. Определение художника как «человека чувственной природы»

имеет именно тот смысл, что в нем чувственность не отделена настолько от остальных свойств

человеческой природы, как это обычно бывает в теории и на практике. Чуждая художнику абстракция

не только рассматривает вычлененное из жизни посредством логической понятийности, но и ведет к

изолированию чувственного из всей жизни в ее целостности. Чувственность художника — это канал, по

которому целостность жизни впадает в продуктивность, — так же как у философа эту функцию

осуществляет понятийное мышление, у практика — энергия действия: во всех этих случаях бытие

перемещается в созданное ими творение. Гёте бесчисленное множество раз высказывал и подчеркивал

эту мысль. «От человека, только чувственного, природа многое скрывает».

Предпочтительно (лат.).

==181

«Den Sinnen hast du clann zu trauen, Kein Falsches lassen sie dich schauen, Wenn dein Verstand dich wach

erhalt»’.

Да и как бы мог человек чувственной натуры в том столь же абстрактном, сколь тривиальном значении

этого слова говорить в характеризующей всю его жизнь исповеди о «своем презрении к мгновению»?

На протяжении всей своей жизни, с юных лет до преклонного возраста, он говорит о своем возмущении

«учением о низших и высших силах души». «В человеческом духе, так же как во вселенной, нет ничего

высшего или низшего; все требует равных прав на пребывание в общем центре, тайное бытие которого

открывается в гармоничном отношении к нему всех частей мира. — Кто не убежден в том, что ему

надлежит создать несомненное единство из всех проявлений человеческой сущности, чувственности и

разума, воображения и рассудка, независимо от того, какое из этих качеств в нем преобладает, будет

беспрерывно терзаться в безрадостном ограничении». Следовательно, не подлежит сомнению, что

преобладание у Гёте чувственности, непосредственного восприятия не ограничивает его познание и его

теорию познания. Напротив, его чувственный, «зрительно воспринимающий» характер означает, что в

восприятии, как и в познающем и продуктивном созидании мира, должен участвовать весь человек в его

целостности. Чувственность художника не абстрактна, она — как бы собственное имя этой

целостности. Мнимое глубокомыслие, которое выводит какие-либо недостатки гётевской картины мира

из его художественной натуры и односторонне связанного с ней акцентирования чувственно данного,

должно быть опровергнуто, исходя из того, что познание в гётевском смысле состоит, как здесь было

показано, именно в отношении жизни вообще к миру вообще; если это познание выходит за пределы

противоположности истинного и ложного в каждом отдельном случае, то как оно должно было

возвыситься над противоположностью между чувственностью и рассудком!

Полученное таким образом толкование простирает свои предпосылки и следствия по двум

направлениям.

Если Гёте определяет как истинное функционально правильное, плодотворно включенное в целостность

жизни,

‘ «Ты можешь доверять твоим чувствам,

Они ни в чем тебя не обманут,

Если твой рассудок будет бодрствовать».

==182

возвышающееся над обычным отношением истинного и ложного, это должно корениться в глубоких

основаниях. Смысл истинного, состоящий в отношении к объекту, в сущности и здесь не устранен;

однако это отношение как бы выходит за пределы отдельных доказательств и вступает в область

метафизики. Ибо оно покоится на фундаментальном убеждении Гёте, которое состоит в том, что

внутренний путь личностного духа по своему назначению тождествен пути природной объективности

— не вследствие случайного параллелизма или последующего соединения, а потому, что единство

бытия порождает то и другое из себя, или, точнее, то и другое есть «природа» в широком и

метафизическом смысле; для этого не нужны подтверждения в виде гётевских изречений, связанных с

его утвреждением: «Разве ядро природы не находится в сердцах людей?» На отдельных вырванных из

природы и духа фрагментах их гармония показана быть не может; но если исходить из целостности

духовной жизни, как я это наметил, если истина относится ко всему процессу этой целостности, то она

должна быть истиной и по отношению к объекту, так как субъект и объект в качестве целого, в качестве

детей одного физически-метафизического бытия не могут распадаться. Это убеждение было для Гёте

лишь во вторую очередь теорией; оно составляло как бы характер и смысл самого его существования, и

то, что оно служило само собой разумеющейся основой мира его мыслей, — значительно шире, чем это

выражено в его абстрактых высказываниях, — придает часто его основоположениям недостаточные

определенность и точность. Дело в том, что выражения, сами по себе имеющие различные значения,

вмещали для него единый всепроникающий принцип жизни. И потому, что выражаемое этим

принципом единство владело им безусловно, было, в сущности, безразлично, с какой из сторон,

гармонирующих в этом единстве, он его выражал. Если только плодотворное было для него истинным,

то он мог с таким же основанием сказать, что только истинное для него плодотворно. И это в самом

деле звучит во всех его изречениях, когда он говорит об истинном познании, что оно «ведет к

определенным последствиям». Его дух был в известном смысле живым воплощением этого принципа,

он был столь счастливо создан и являл собой столь чистое зеркало бытия, что для него — в принципе и

в самом широком смысле — лишь истинное становилось плодотворным, из чего он мог делать вывод,

что лишь плодотворное истинно. Поэтому он и не мог мыслить реальность в обособлении от

субъективной жизни как нечто объективное; с другой стороны, когда он в последние

==183

годы жизни постоянно называл субъективность болезнью века, он имел в виду субъективность,

отделившуюся от того единства, субъективность уже неплодотворную, которая утратила связь с

истиной, — не порождала ее и не порождалась ею. Поэтому принципиально сосредоточенная в себе

субъективность столь же принципиально для него — средоточие ошибок, например, такая

субъективность, которая стремится только к тому, чтобы «показать свою проницательность», и, как он,

порицая ее, говорит, именно поэтому «радуется своим