ошибкам». Но он отвергает так же и то, что
обычно называют объективностью, стоящей под тем же знаком только с обратной направленностью.
«Человек сам по себе, — говорит он в этой связи, — пользующийся своими здоровыми органами
чувств, являет собой самый точный физический аппарат из всех возможных, и величайшее несчастье
новейшей физики состоит в том, что эксперименты проводятся как бы отделенными от человека и
природу хотят познать лишь в том, что показывают искусственные инструменты». На этой же связи
субъективного и объективного основано пристрастие Гёте к тому, что он называет простым, и
антипатия к сложным и изощренным методам познания. Если бы познание было процессом внутри
чисто идеального существования, то простота и сложность вообще не служили бы для него решающим
критерием. По своему количественному различию — они чисто относительные понятия, которые не
могут обладать ценностным различием для идеально-самостоятельной объективности познания. Для
установления такого различия необходим иной критерий, и таковой состоит для Гёте в естественном
существовании и свойствах человека, помещенного со своими органами в мир таким образом, чтобы
отношение этих органов, как они суть, к миру, как он есть, могло обладать максимальной
плодотворностью, максимумом «правильной» установки. Но жизнь предельно проста не вопреки тому,
что она по своим органам есть некое «множество», а именно поэтому, — ибо в единой совместной
деятельности этих органов она и обнаруживает свою простоту. И жизнь есть нечто самое простое
потому, что она — самое фундаментальное и само собой разумеющееся, то, что, так сказать, просто
«есть»; поэтому Гёте при виде морских животных восклицает: «Как прекрасно живое! Как оно
соразмерно своему состоянию, как истинно! Как суще!» Поскольку для его мировоззрения всякое бытие
есть жизнь, то и всякая жизнь для него просто «бытие», — а разве может быть что-либо более простое,
чем бытие? Отсюда и его ненависть к «ограниченным умам, которые ощущают себя
==184
как бы в противоречии с природой и поэтому (!) предпочитают сложные парадоксы простой истине». К
ним относятся те, кто неспособен жить, ощущая это единство, чье мышление не может быть простым,
потому что ему чуждо переживание наиболее простого и объективного, переживание самой жизни.
Еще в одном направлении, уводящем в последнюю глубину, мы обнаруживаем ответ Гёте на трудный
вопрос, в чем же, собственно, состоит плодотворность, легитимирующая истинность представления,
какое содержание должны обрести действия, направляемые представлением, чтобы считаться
«плодотворными». Гений, говорит Гёте, «готов примириться даже с тем, что можно было бы назвать
условностью, — ибо что такое условность, если не договоренность выдающихся людей считать
наилучшим необходимое и обязательное». Это высказывание, которое требует глубокого объяснения,
чтобы не казаться выражением склонности к «попустительству», даже санкционированием банального,
утверждает, по моему мнению, «обязательное» как очень оригинальную категорию понимания жизни.
Свобода, с которой жизнь формирует себя, имеет вполне определенный предел; за ним начинается
сфера необходимого, которую жизнь создает из самой себя и требованиям которой из самой себя
повинуется. Эта необходимость полагается не изза ее ценности, из-за ее желаемости, она просто
«неизбежна»; однако вследствие своей духовно-витальной природы она не входит в число простых
каузальностей, подобно механически созданным фактам. Если все телеологическое как таковое считать
зависимым от ценности, от сознательного полагания блага в качестве цели, то гётевская категория
«неизбежного» сама по себе оказывается по ту сторону альтернативы — каузальность или телеология:
она есть то, в чем жизнь нуждается для того, чтобы быть, что она может реализовать не сама собой, а
лишь посредством нашей воли (а потому может и упустить), что, рассматриваемое с точки зрения
объективных ценностей и идей, может быть как хорошим, так и дурным, как прекрасным, так и
уродливым, как возвышенным, так и обыденным. Думаю, что Гёте, говоря о понятии неизбежного,
указал на тот особый слой, который находится выше причины и цели, действительности и волимой
ценности. И за этим чисто описательным установлением, этим аналитическим открытием новой
категории следует метафизический синтез: это неизбежное само по себе безразличное к ценности,
признается «наилучшим». Это отнюдь не само собой разумеется. То, что жизнь требует как для нее
неизбежное, могло бы с точки зрения ценности иметь
==185
ту или иную окраску, или вообще быть безразличным, или обладать в глазах пессимиста негативной
ценностью, как и сама жизнь. Но «выдающиеся люди» осуществляют или признают единство того, что
требуется для жизни и само по себе ценно; ибо они как бы стоят у той точки, в которой
действительность жизни и ее ценность еще не разделены, и поэтому они схватывают во всех
проявлениях жизни в качестве «необходимого» «неизбежное», т.е. то, что вообще обеспечивает в самом
центре ее существование, — а не ее прекрасную роскошь или желаемое, исходя из других категорий.
Для филистера эта связь субъективно сама собой разумеется, поскольку он и не помышляет о том, что
неизбежному можно противопоставить свободу, иное понятие ценности; для «выдающегося» человека
эта связь есть объективно нечто само собой разумеющееся, черпаемое из абсолютной ценности жизни,
синтетичное, с социальными явлениями которого гений еще должен «примириться». Понятие
неизбежного глубже, оно как бы обладает большей категориальной весомостью, чем понятие
плодотворного, оно в известном смысле служит фундаментом понятию плодотворного и поэтому
помогает истолковать его смысл. Если уловлена связь жизни в себе с существованием вообще и
ценностью вообще, то плодотворное, так же как неизбежное, обретает абсолютный смысл, благодаря
которому оно выходит за пределы своего относительного смысла, требующего ответа на вопрос: для
чего? Представление, входящее в целостность развивающейся жизни, обладает поэтому всей той
ценностью, которую оно может иметь, т.е. полной истиной, и нелепо задавать вопрос, для какой
единичной цели оно «плодотворно», ибо ценность ему сообщает то, что оно дает бытию вообще, а не
тому или иному единичному содержанию.
Понятие неизбежного, которое только и дает правильное истолкование «плодотворного» — не как
единично-телеологического, а как гармонического элемента всей живой действительности — в свою
очередь обретает поясняющую аналогию в понятии «пригодного»; я вновь возвращаюсь здесь к этому
понятию, поскольку лишь исходя из множества подобных понятий может быть определен уровень, на
котором возможно решение вопроса о гётевском мировоззрении. Понять Гёте вообще нельзя, если не
указать достаточно правильно часто очень различную дистанцию этих слов от эмпирически
единичного, откуда Гёте вынужден их заимствовать. Подобно тому как гётевское понятие истины
возвышается над противоположностью истинного и ложного в смысле односторонне-неполной
==186
объективности, не включающей в себя субъекта, так и понятие «пригодного» или высшей ценности
вообще возвышается над противоположностью доброго и злого в смысле морали, действующей в
отношениях между единичностями. О смутном стремлении к такому пониманию свидетельствует уже
его неприятие в юности резкой полярности добра и зла. «Разве добро не есть зло, а зло не есть добро?»
Это начало того развития, которое завершается таинственными намеками в «Годах странствий» на «ту
последнюю религию, которая возникает из благоговения перед тем, что пребывает среди нас, почитание
отвратительного, ненавистного, достойного того, чтобы от него бежали». В этой связи он восхваляет в
христианстве то, что оно признает «низкое положение и бедность, насмешку и презрение, позор и
нужду, страдание и смерть божественными, более того, даже грех и преступление вызывают почитание
и любовь, так как в них видят не препятствие, а способствование тому, чтобы стать на путь святости».
Во всем этом выступает великий мотив, к которому шло его раннее отождествление добра и зла: добро
и зло противостоят, правда, полярно друг другу на одной плоскости, но над ними поднимается нечто
высшее —душевное и космическое совершенство целостности бытия, на которое указывает будничное
понятие «пригодности». То же он имеет в виду, говоря о том, скольких молодых людей приводит к
гибели их стремление требовать от себя слишком многого. «Никому не дается легко понимание того,
что разум и смелое воление даны нам для того, чтобы мы воздерживались не только от зла, но и от
чрезмерности в добре». Для Гёте все дело было в совершенстве жизни, которое не может быть
достигнуто простым ростом совершенства, каким бы похвальным оно ни было, и неспособно вынести
любое его односторонее усиление. Под вопросом оказывается идеал не только воления, но и
существования, определяемый гармонической связью человека с целостностью мира. И если в
утверждениях Гёте моральные противоположности, которые в обычном понимании как бы раскалывают
наше существование, столь совершенно проникают друг друга, что оценка благороднейшего и лучшего
применима и к самому греховному и низкому, и если понятие меры — своего рода количественное
выражение «пригодного» — совершенно равномерно ограничивает добро и зло, то это лишь выражение
и символ упомянутой гармонической связи между человеком и миром. Конечно, то, что он говорит о
Якоби, — «ему не хватало наук о природе, а немного морали недостаточно, чтобы обрести полное
видение мира», —лишь частично связано со
==187
сказанным выше; однако если принять во внимание, какое метафизическое, как бы абсолютное
значение имели для Гёте «науки о природе», то и в этих словах высказана его основная мысль: над
моралью, в основе которой лежит противоположность добра и зла, возвышается дефинитивный идеал
позиции человека, как бы правильность жизни, критерий которой она берет не из отдельных
содержаний, а из своего вхождения в великое целое метафически и религиозно воспринятой природы,
из своей пригодности ей.
Обращаясь от этой аналогии и фиксирования уровня высоты к теоретическому идеалу, следует помнить
об основном мотиве всего сказанного выше: есть высшее понятие истины, которое прежде всего совсем
не ориентируется на противоположности теоретической ошибке, но смысл которого состоит в его
значимости как бытия и функции, в том, что оно в качестве сущего способствует течению сущей жизни
так, как она предстает в личностном духе. Однако поскольку жизнь этого духа связана в гармоническом
единстве с бытием природы, то эта, так сказать, витальная истина должна быть одновременно и.
истиной теоретической, т.е. такой, которая измеряет содержание мышления содержанием
объективности. Эта предвосхищенная здесь мысль, которая будет впоследствии обоснована,
способствует пониманию того, что Гёте, страстно настаивая на объективности познания, на верном
наблюдении, на исключении всего субъективного, — в то же время, не осознавая никакого
противоречия в этом, готов признавать истинным лишь плодотворное для него и соответствующее
данному статусу его духа.
Следовательно, с помощью относительно простого метафизического проникновения в мысль Гёте
можно обнаружить, что кажущийся субъективизм его понятия истины — только один аспект единства,
другой аспект которого вполне объективен по своей природе. Однако это еще не дает решения
проблематики другого, присущего этому понятию элемента: различия истин в результате того, что
«плодотворность» проистекает как следствие из различия индивидов. Решающая цитата была приведена
выше, но их можно привести еще много. «Различие в образе мыслей основано на различии людей,
именно поэтому полностью одинаковое убеждение невозможно». В старости он признавал, что
неоднократно его способности понимания были недоступны мысли других; говоря это, Гёте имел в
виду не просто возможность мыслить, а научную убежденность; более чем за десять лет до этого он
писал в том же индивидуалистическом смысле: «Говоря о природе, каждый лишь выражает себя».
==188
Этот вывод как будто вновь логически разрушает метафизически уже состоявшееся единение
субъективной и объективной истины. Можно согласиться с тем, что человеческий дух создает в себе
познавательные представления, которые необходимы, интегрирующи и плодотворны для его жизни, и
вследствие органически метафизического единства, которое связывает его с бытием вообще,
содержания этих представлений находятся в полной гармонии с
