этим бытием, обладают объективной

ценностью истины. Однако это относится к «жизни вообще», которая одна и та же в каждом индивиде и

поэтому сочетается с единичностью и однозначностью истины по отношению к каждому объекту.

Между тем истина расщепляется и становится несостоятельной тогда, когда именно то, что отличает

одну жизнь от другой, должно вынести свое решение по вопросу: что есть истина? Нет сомнения в том,

что обычное следствие такой индивидуализации познания, — что истина для одного не есть истина для

другого, — т.е. скепсис, отчаяние в возможности обладать объективностью понятия истины вообще,

было совершенно чуждо Гёте, настолько чуждо, что он, если я не ошибаюсь, вообще непосредственно и

решительно не высказывался об опасности такого умозаключения. К тому же мы действительно

обнаруживаем у него позитивные мотивы, которые исключают такое понимание из его картины мира.

Это прежде всего мысль, что все индивидуальные познавательные образы не завершаются распадом на

самоудовлетворенные атомы, но обладают идеальной сопричастностью в том смысле, что взаимно

дополняют друг друга, создавая единую целостность познания вообще. «Природа полностью

непостижима потому, что один человек постичь ее не может, хотя человечеству в целом это доступно.

Но так как милое человечество никогда не бывает вместе, природе нетрудно прятаться от нас». Легкий

тон этого замечания позволяет не исключать во всяком случае предположения, что эта совокупность

индивидуального знания не мыслится просто как механическое сложение, как могло бы показаться

исходя из слов о пребывании человечества «вместе». Скорее это следует понимать в том высоком

смысле, в котором Гёте в старости говорит об идеале единой жизни человечества вообще, о «мировой

литературе», о «нравственно-свободном согласии во всем мире». Невольно приходит мысль об

аналогии с разделением функций между членами единого организма. Здесь понятие истины вновь

достигает той высоты, на которой оно раньше стояло, возвышаясь над относительной

противоположностью истинного и ложного.

==189

Теперь речь идет — так можно толковать мысль Гёте — о познании, которое абсолютно, поскольку его

субъектом является «человечество», и которое складывается из относительного различия познающих

индивидов, другими словами, возвышается над ними, как в вышеупомянутом случае над

относительностью истинного и ложного. Известен афоризм, в котором Гёте утверждает, что

индивидуальность познания полностью пронизывает объект этого познания: «Явление не отделено от

наблюдателя, напротив, оно поглощается и втягивается им в себя». А следующее изречение гласит: «Что

такое открытие, и кто может сказать, что он открыл то или иное? — Не признавать себя плагиатором —

не более чем бессознательное высокомерие». Здесь, следовательно, человечество в своей целостности

выступает не вместе, а в последовательности своего труда; историческая обусловленность каждого

представления и свершения выражает тот же мотив: легитимацию индивидуального характера каждого,

включение индивида в единую жизнь человечества в качестве его члена. Лишь исходя из такого

понятия единства, становятся понятны дополнения к тому решающему высказыванию, в котором Гёте

называет истинной для себя ту мысль, которая для него плодотворна и соответствует его образу

мыслей, тогда как для другого, где эти условия отсутствуют, она может оказаться ложной. «Если, —

продолжает он, — проникнуться таким убеждением, споры возникать не будут». Само собой

разумеется, что для Гёте, человека строгой преданности делу и глубокого ощущения истины, речь шла

не о вялой «терпимости», которая всегда представляет собой не более чем просто отрицательное

отношение к феномену, ибо для Гёте было важно положительное отношение к основе феномена. Он не

хочет спорить с тем, кто мыслит противоположно, поскольку эта противоположность, если она

действительно уходит своими корнями в природную основу личности, входит в единство живого и

многообразного общего отношения между человечеством и миром. Познание как космическое событие

проистекает здесь подобно потоку из одного источника во сколько бы сосудов, многообразные формы

которых он принимает, его ни заключали; оно всегда остается единым познавательным процессом в

человеческой жизни, в котором заключено множество логически несовместимых содержаний. Поэтому

полностью изречение, начало которого я привел выше, могло бы гласить: «Если я знаю свое отношение

к самому себе и к внешнему миру, то называю это истиной. Таким образом, каждый может иметь свою

собственную истину, и она всегда одна и та же».

==190

Иногда ему даже непосредственная логическая противоположность представляется более точной

формой этого взаимного дополнения. Он пишет о Якоби: «По своей природе его Бог должен все более

отделяться от мира, тогда как мой Бог все более проникает в мир. Верно то и другое: ибо человечество

едино именно потому, что подобно многим другим противоположностям существуют и антиномии

убеждений». Здесь, следовательно, простая совместность повышается до жизненности полярности, и

различия в образе мыслей образуют целое не только находясь рядом друг с другом, но один образ

мыслей сам по себе требует наличия другого. Здесь выступает древний мотив, согласно которому и

борьба есть разновидность и средство единства; он далеко уходит от всякой пассивной терпимости

противоположного, но требует именно противоположного, чтобы «антиномия» открылась как форма, в

которой единство познающего человечества осуществляется по отношению к объекту не только

несмотря на разъединенность человечества на полярные индивидуальности, но именно вследствие

этого. И наконец, противоположности в содержаниях убеждений настолько сближаются, что в качестве

одновременных они характеризуют даже отдельного индивида и находят в нем свое единство. Однажды

Гёте сказал, и это уже само по себе подтверждает наше мнение, что философские системы — лишь

выражения жизненной настроенности их творцов, т.е. показывают, как они по своей индивидуальной

предрасположенности принимают мир; тем самым они представляют собой формы жизни, из которых

мы в качестве адептов должны выбирать то, что «по нашей природе или нашим способностям» нам

подходит. Далее он продолжает: «Я утверждаю, что даже эклектики рождаются в философии, и там, где

эклектизм проистекает из внутренней природы человека, он также хорош. Как часто встречаются люди,

которые по своим врожденным качествам являются полустоиками-полуэпикурейцами! Поэтому меня

нисколько не удивляет, если эти люди принимают основоположения обеих систем и пытаются даже по

возможности их соединить».

Быть может, к еще более глубокому предвидению предрасполагает введение к этому центральному

положению: «Если человек пребывает в согласии с собой, он пребывает в согласии и с другими». Если

исходить в этом «согласии с собой» из изолированных содержаний, из логически выражаемых

убеждений, в которых каждый время от времени согласен с самим собой, то данное утверждение

совершенно непонятно. Но

==191

совсем иное, если под познанием понимается общее состояние человека — оплодотворение целого и

содействие ему мыслью, сближение и соединение прежних и новых представлений. Если «пребывание в

согласии с собой» — не логическая, систематическая связь содержаний, а жизненная функция

человека, которая создает его единство и приближает его к смыслу его существования, то в этом сразу

же проявляется отношение человека как целого к бытию как целому. Гармоническое отношение к

объекту связано с правильным функционированием духа. Гёте иногда говорит, что беспрерывно

меняющийся и движущийся в постоянных противоречиях объект может быть познан также

находящимся в движении духом: равно как морфолог, который, «исследуя свой объект, видит органы

пластичными, и должен стремиться придать пластичность и своему видению». Таким образом, в основе

всего гётевского мировоззрения заключена мысль, что человек представляет собой образ единого мира,

лишь когда он внутренне един в себе, «пребывает в единстве с собой». И тогда каждый такой внутренне

единый индивид имеет одинаковый, в этом смысле одинаково воспринятый объект. «Каждый индивид,

— сказал Гёте однажды, — имеет в силу своих склонностей право на основоположения, которые не

уничтожают его как индивида». При образе мыслей Гёте совершенно исключено, чтобы он допускал

право субъекта на основоположения, не оправданные объективным порядком вещей. Однако именно

«склонности» представляют собой объективные факты, входящие как части микрокосма в

индивидуальное целое, — склонности, в которых он видит, разумеется, не мгновенные проявления

произвола, а органические тенденции сущностного ядра. Поскольку «пребывающий в согласии с собой»

субъект вследствие своей тождественной единому миру формы создает в себе образ, гармонически

соответствующий миру, все индивиды такого рода должны так или иначе гармонировать и друг с

другом, сколь ни различны по своему содержанию пункты, вокруг которых совершается единение

каждого из них. Ибо они относятся друг к другу наподобие бесконечно различных лейбницевских

монад, каждая из которых представляет мир иначе и которые тем не менее находятся в абсолютной

гармонии друг с другом, — как зеркала, расставленные вокруг рыночной площади: изображение

каждого зеркала отличается от изображения других зеркал, но они не могут противоречить друг другу,

ибо отражают один и тот же объект. Следовательно, только исходя из последнего убеждения становится

понятным то, что пребывающий в согласии с собой человек пребывает в

==192

согласии и с другими, метафизическое отношение, которое формирующий себя таким образом человек

обретает к объективности бытия, и обретает только таким образом, служит связью, объединяющей этих

людей также друг с другом и делающей их «контроверзы» лишенными всякого основания. Замечание

Гёте о сторонниках Сен-Симона — пусть каждый начинает с себя и строит свое счастье, а из этого

несомненно сложится счастье целого, — лишь практическое выражение этой связи и поэтому ее

подтверждение. Это никоим образом не может быть связано с тривиально-либеральной «гармонией

интересов», которая относится только к единичным поверхностным феноменам. Мысль Гёте состоит в

том, что «счастье» отдельного человека — в полном соответствии с его «склонностями» — коренится в

определенном гармоническом отношении к бытию мира вообще или состоит в нем. Там, где Гёте

говорит о счастье в таком принципиальном смысле, он никогда не имеет в виду атомистическую

случайность обособленного благополучия, а всегда целостную настроенность личности, возможную

лишь в ее отношении к объективному бытию. Такое отношение к миру каждой отдельной

индивидуальности, действительно «пребывающей в согласии с собой», следующей своим подлинным

склонностям, создающей свое подлинное «счастие», образует связь между всеми людьми и показывает,

что столь различные по своему содержанию и отношению к отдельному объекту убеждения, столь

яростно борющиеся друг с другом в своем стремлении к счастью, составляют единство и целостность.

Таковы, как мне кажется, мотивы, посредством которых Гёте предотвращает дохождение

индивидуализации познания до безответственного субъективизма или до отчаяния в возможности

познания. Связанность познания с жизнью, вследствие чего познание осуществляется отдельными

носителями этой жизни с их особыми характерами и потребностями, служит Гёте средством поставить

неоспоримое многообразие убеждений в широкую и вместе с тем самую тесную связь с объективным

бытием, с его целостностью и единством.

Исходная точка этих утверждений: зависимость познания от бытия человека, которую Гёте считал

присущей всем нашим теоретическим убеждениям и которая открывается лишь в другом своем аспекте,

когда Гёте говорит, что ему «ненавистны» всякие поучения, если они одновременно не приносят пользу

его деятельности, — связана с другой очень характерной тенденцией, которую можно рассматривать

либо как ее основу, либо как близкую ей, указывающую на общий духовный

==193

фундамент последней глубины. Это следующий мотив: каждое постижение возможно только при

тождестве сущности с постигаемым; этот мотив проходит через всю его жизнь, начиная с

восторженного возгласа в двадцать один год — «Пусть о великих людях говорят лишь те, кто обладает

равным с ними величием» — до таинственного предостережения в старости — «Подумайте, ведь черт

стар, так состарьтесь, чтобы его понять» — и еще более глубокого высказывания в семьдесят один год:

«Понять — означает вывести из самого себя то, что сказал другой». В центре здесь стоит в

психологическом смысле: «С тобою схож лишь дух, который сам ты познаешь», —