что означает —

понят может быть лишь тот дух, которому ты подобен, а в метафизическом понимании —

«War nicht das Аиде sonnenhaft, Die Sonne konnt’es nie erblicken; Lag nicht in uns des Gottes eigne Kraft,

Wie konnt’uns Gottliches entziicken?»’

С формальной точки зрения это древняя мудрость Эмпедокла — равное познается равным, даже

элементы физической природы мы познаем лишь благодаря тому, что они присутствуют в нас. Эта

связь подтверждается тем, что она сохраняет свою значимость и в обратном направлении. Благодаря

тому что в субъекте и объекте заключено тождественное содержание бытия, наше сознание движется не

только от субъекта к объекту, но и от объекта к субъекту: счастье открытия и изобретения состоит в

том, что, «воспринимая внешнее явление, мы узнаем самих себя в своей глубине», а также: «Человек

достигает уверенности в своей собственной сущности благодаря тому, что он признает сущность вне

его как ему подобную и закономерную». Поскольку мотив — индивидуальное бытие определяет

познание внешней реальности — находит подобие и опору в другом мотиве — внешняя реальность

определяет самопознание индивида, — более глубоким обоснованием первого мотива служит то, что

субъект и объект коренятся в некоем более дефинитивном бытии, в некоей последней закономерности;

поскольку же и индивидуальное бытие опирается на него

‘ «Не будь наш глаз солнцевмещающим — Он солнца видеть бы не мог; Не будь мы Бога обиталищем,

Как восхищать нас мог бы Бог?»

(Пер. Б.В.Шапошникова)

==194

и проникнуто им, нам становится понятным, что оно может всецело определять познание в

соответствии с собой и все-таки оставаться полностью верным объекту. Именно здесь мы

обнаруживаем последний узловой пункт всех духовных путей Гёте, всего его показанного на этих

страницах образа истины. Человеческое познание для него не свободно парящее идеальное образование,

которому служит родиной тотюз Йтопоз или которое вообще не имеет родины. Оно само есть

реальность, оно вырастает из целостного бытия и остается в нем. То, что оно как процесс, как часть

всего происходящего вообще так связано с целым, придает его содержанию качество истины, но

оставляет возможность и для заблуждения, ибо ряд частей его действительности не питается из

центрального источника целого, а отклоняется на периферию и чахнет; это обстоятельство оставляет

также возможность того, что кажущееся по односторонним критериям ложным оказывается высшей

истиной, если исходить из центра. То, что индивидуальность познающего духа определяет для себя

истинное, свидетельствует о том, что индивидуальность есть особая форма бытия вообще, о которой и

идет речь; ибо бытие живет в отдельных формах, и если познание не есть нечто непрочное, не имеющее

родины, блуждающее, а связано с бытием, с природой, то оно именно поэтому должно быть

индивидуальным. Это не отделяет познание от истины бытия, а связывает его с бытием. Такой

бытийный характер духа, такое глубокое единство истоков всей природы, которой дух принадлежит со

всеми своими теоретическими ценностями, должны, следовательно, и господствовать над теми

вопросами, которые он ставит. Таков смысл слов Гёте: «Можно утверждать, что никто не ставит

природе вопроса, на который сам он не может ответить, ибо в вопросе заключен ответ, чувство, что об

этом можно что-то думать, что-то предчувствовать». Важно установить, что именно этот мотив звучит в

часто упоминаемой гётевской мысли, относящейся к совсем не теоретической области. «Наше воление,

— говорит он, — есть предвозвещение того, что мы при всех обстоятельствах сделаем». «Наши

желания — это предчувствия способностей, которые в нас заключены, предвестники того, что мы

способны будем совершить». Это означает, что представления нашей воли — не только

непосредственно практические, но и вполне идеальные, возникающие как желания, — также имеют

свою субстанцию в нашем реальном бытии. Мимолетные, мелькающие вожделения так же, как наши

познавательные представления, не являются свободно парящими, лишенными корней

==195

образованиями; необходимость их появления — не просто психологическое сцепление — наше бытие,

реальная динамика нашей формирующейся деятельности и нашего схватывания составляют их

содержание. Это свидетельствует о совершенно особом отношении между нашими желаниями и нашей

реальностью. Желания не парят над реальностью, как дух над водою, то воздействуя на нее, то не

касаясь ее; они — станции в развитии самого нашего бытия и поэтому заключают в себе уверенность,

что вновь найдут свое содержание на последующих станциях, подтвердят его, — так же как наши

познавательные представления заключают в себе истину, поскольку они, пройдя через нашу

индивидуальность, следуют из целостности бытия, к которому относится их содержание.

В этом пункте сталкиваются далеко ведущие сцепления мыслей. Если существование восприятия или

понимания представляется Гёте возможным лишь потому, что вся действительность, как субъекта, так и

объекта, создана и несома одним и тем же потоком «столь же природного, сколь божественного» бытия,

то из этого не следует, что все проникнуто всем, что все может быть понятно каждому и доставлять ему

наслаждение. И это находит свое обоснование в жизненности характера гётевского единства мира. Он

отвергает абстрактное, лишенное различий единство рационального пантеизма и предостерегает от

попытки насильственно «вводить божественный принцип в ускользающее от нашего внешнего и

внутреннего чувства единство». Единство всеобъемлющего означает не всеобщее равенство, всеобщую

расплывчатость, а динамическое единство жизни, пронизывающее все многообразные области и

функционально объединяющее их в бесчисленных мерах и видах; это единство обретено посредством

богатства, а не смирения, как большинство философских единств. Не будучи в состоянии подтвердить

это гётевское понимание цитатой, я склонен в духе Гёте назвать «постижение» «прафеноменом»; ибо

поскольку это постижение совершается лишь вследствие одинаковости бытия, всеобщая связь вещей

находит в нем самое полное выражение, а функциональное отношение — самую чистую созерцаемость;

оно доходит здесь до равенства, которое, однако, означает не мертвое математическое тождество, а

духовное обогащение одного другим, приятие в процесс жизни. Конечно, единство бытия не всегда

ведет к такому приятию и постижению; но там, где это имеет место, оно указывает на такое единство

как на свою метафизическую основу, служит, быть может, его ярким и решающим феноменом.

==196

Высказанная в стихотворении о солнцевмещающем глазе зависимость всякого постижения от бытия —

поскольку содержание постигнутого должно так или иначе присутствовать в постигающем —

продолжено в другом высказывании: «Если бы я уже не имел в себе посредством антиципации мир, я

оставался бы, будучи зрячим, слепым, и все исследование и весь опыт свелись бы просто к бесплодным

напрасным стараниям», — затем это в этическом аспекте выражено следующим образом: «Зародыш тех

заслуг, которые мы способны ценить, заключен в нас самих». Гёте вообще рассматривает

прирожденные свойства человека как существенное и определяющее в нем (а слова: «Человек есть не

только то, что ему дано от рождения, но и то, что приобретено им», — подтверждает тем, что он

считает необходимым высказать подобное расширительное пояснение); однако решающим остается

врожденное, и не только для личностного и субъективного процесса жизни, — в качестве реального

сущего оно заключает в себе в идеальной форме и все остальное сущее. Это понятие являет собой

весьма своеобразное опосредствование теории врожденных идей и кантовской априорности. Теория

врожденных идей исходит из наличия в духе определенных содержаний знания, выступающих в его

чистом саморазвитии независимо от опыта, от всего приобретенного познанием; сточки зрения

априорности, напротив, весь материал знания должен быть дан самому по себе совершенно лишенному

содержания духу, он — не более чем функциональная форма, которая превращает этот материал в

объект эмпирического — единственно значимого — познания. Гёте же убежден в том, что и материал

знания изначально присутствует в нашем бытии — в каком виде, он, правда, не указал; однако в знание

этот материал превращается только благодаря «исследованию и опыту». Все, что человек может знать о

мире, что станет для него миром, врождено, — но затем он должен принять мир, узнать его, чтобы это

пред-знание стало знанием. Гёте выразил это применительно к «особо одаренным людям» так: «Для

всего того, что в них заложено природой, они ищут во внешнем мире отвечающие этому образы и тем

самым возвышают свою внутреннюю сущность до целого и несомненного». Это показывает, что

зависимость познания от бытия человека вырастает из фундаментального и безусловного единства,

которое существует, с точки зрения Гёте, между духом и миром. В духе содержится все, что может быть

для него «миром», он — микрокосм; однако это не становится солипсической безотносительностью и

независимостью по отношению к миру, мир

==197

должен быть исследован и познан в опыте, чтобы предназначенность перешла в форму реальности: мир

«отвечает», т.е. дает духу лишь то свое содержание, которое уже идет от духа навстречу ему. «В

данных, как и в более ранних выпусках (посвященных морфологии), я стремился выразить, как я

созерцаю природу, но одновременно в известной степени, насколько это возможно, и самого себя, свою

сущность, характер своего бытия. Задача «познай самого себя» всегда казалась мне сомнительной: это

— попытка увести человека от деятельности во внешнем мире и склонить его к ложному внутреннему

созерцанию самого себя. Человек знает себя лишь постольку, поскольку он знает мир; мир он

обнаруживает только в себе, а себя — только в мире». Таково, следовательно, самое глубокое

метафизическое основание, вследствие которого его отталкивало всякое занятие мышлением как

таковым. Ибо это превращает мышление в нечто свободно парящее, в самом себе вращающееся,

оторванное и изолированное от живого бытия человека и именно поэтому также от бытия мира. С

полной ясностью он ставит, я бы сказал, органическое происхождение мышления на место логического:

«Ja, das ist das rechte Gleis,

Da6 man nicht we/й, was man denkt,

Wenn man denkt: Alles ist wie geschenkt».’

И в другом месте: «Беда в том, что мышление никогда не помогает мышлению; надо быть от природы

правильным, и тогда счастливые мысли всегда оказываются перед нами, как свободные дети Бога и

взывают к нам: мы здесь». И свою действительную мудрость, условие своих успехов он объясняет тем,

что «никогда не мыслил о мышлении». Для него было решающим, следовательно, чтобы мышление

возникало как бы не из самого себя, не в рефлексии о самом себе; содержание мышления должно быть

ему самому «даровано» природным процессом жизни. И именно потому, что мышление возникает из

бытия человека, оно обретает свое логически-предметное значение, ибо оно тем самым связано с

бытием вообще. То, что он, еще будучи совсем молодым, пишет: «Узнают только то,

‘ «Вот это будет верный путь: Не знать того, что думаешь,

А лишь подумаешь,

И все как бы даровано».

==198

что любят, и чем глубже и полнее должно стать знание, тем сильнее, крепче и жизненнее должна быть

любовь, даж6 страсть», — в известной степени лишь эмоциональное усиление этого генетического

отношения нашего познания к нашему бытию. Ведь всякое понимание есть созидание (о понятии

«созидающей силы» он говорит: «…бездеятельный, ничтожный чвловек не обнаружит доброе,

благородное, прекрасное ни в себе,’ ни в других»), и поэтому понимание может происходить лишь в

соответствии с качествами созидающего и удаваться лишь там, где объект адекватен этим свойствам.

«Я обладал врожденной способностью, — говорит он по поводу своего раннего понимания различных

отношений, — проникать в состояние других, чувствовать каждый тип человеческого существования».

Поскольку же для него нормы познания суть жизненная активности эта требуемая параллельность

бытия между творящим субъектом и его «предметом» глубоко проникает и в искусство. Еще в ранней

молодости он говорит о неспособности большинство зодчих создавать дворцы и памятники.