показать значение познания природы для его

поэзии, он говорит: «Я никогда не созерцал природу, исходя из поэтических целей». Это можно было

бы назвать в его духе упорядочением бытия (в природе «процветает упорядоченное»); таков последний,

самодовлеющий смысл, который не ведет к какой-либо более определенной ценности. Поскольку

природа дала человеку органы чувств, которые он в себе находит, он входит с ними и с их нормальным,

ими самими предписанным назначением в единство целого. Существа, которые выполняли бы единое

веление целого посредством иной организации, могли бы созерцать иное и по-иному, но и им пришлось

бы, так же как человеку, удовлетвориться здоровым функционированием именно такой организации, —

что, однако, не означает отказа от лучшего знания, к которому можно было бы стремиться, так как

именно только

==204

соответствующая каждому виду существ картина, данная созерцанием, открывает им доступ к

космической реальности; выходя за пределы созерцания этого типа или не доходя до него, эта картина

лишается того места, на котором она соотнесена с целым, с бытием вне ее. Непосредственное

созерцание, исключительно и чисто определенное данной природой чувственностью, представляет нам

«образы», на что неспособна ни конкретная аналитика основных наук, ни абстрактный синтез

спекуляции. То и другое должны казаться Гёте не только источником заблуждений, но и —

рассмотренные с другой стороны —^ppis, нечестивыми, ибо они угрожают единству бытия мира, в

котором каждое существо может сохраниться, только используя свои Природные способности. Гёте

пишет: «В какой мере меня привлекает говардовское определение облаков, насколько мне близка мысль

о формообразовании бесформенного, закономерная смена образов беспредельного, следует из всех

моих устремлений в науке и искусстве». В этой теории его, по-видимому, привлекала закономерность,

открытая в непосредственном, чувственном, тотальном образе, выявленная норма нерасчлененно

предлагаемой картины природы, не требующая возвращения к лишенным чувственности элементам. Я

оставляю в стороне вопрос, нельзя ли, даже признавая это априори, приписать нашим природным

способностям большую сферу их применения и отнести к ним создание так называемых искусственно

обостренных чувств. Гёте установил границу «образа», следовательно, там, куда направлен

художественный интерес. Для него это означало, таким образом, что во всем малом и великом именно

здесь созерцанию дается «идея», а это в известной степени доказывает, что в непосредственности

чувственной данности, в которой для него проявлялась природная тотальность человека, открываются

вообще истина и смысл объективного бытия. С гениальной синтезирующей способностью Гёте

помещает понятие «прафеномена» в точке, где соединяются эти требования. Ибо этим на уровне

явлений показано, что надлежит определять как закон, смысл, абсолютное в формах бытия. Прафеномен

— сюда относятся возникновение красок из света и тьмы, ритмическое увеличение и ослабление силы

притяжения Земли как причина смены погоды, развитие органов растения из формы листа, тип

позвоночных животных —является чистейшим, абсолютно типичным случаем отношения, комбинации

и развития природного бытия; поскольку, с одной стороны, он есть нечто другое, чем обыкновенный

феномен, в котором эта основная форма обычно выступает в

==205

смутных смешениях и отклонениях, с другой — все-таки есть явление, хотя и данное в духовном

созерцании, — иногда, впрочем, «кое-где предстающее перед взором внимательного наблюдателя в

своем подлинном виде». Мы представляем себе обычно общий закон вещей находящимся где-то вне их;

отчасти это находит объективное объяснение, ибо вневременная и внепространственная значимость

этого закона делает его независимым от случайности его материального воплощения во времени и в

пространстве, отчасти субъективное — поскольку этот закон относится исключительно к мышлению и

не предстает перед нашими чувственными энергиями, которые всегда воспринимают только единичное

и неспособны воспринимать общее. Это разъединение стремится преодолеть понятие прафеномена: он

— вневременной закон во временном созерцании, непосредственно открывающее себя в единичной

форме всеобщее. Поэтому Гёте может сказать: «Высшим было бы понять, что все фактическое уже есть

теория. Синева неба открывает нам основной закон хроматики. Не надо только ничего искать за

пределами феноменов, они сами и есть учение». В такой основной интенции своего духа Гёте

совершает удивительное обращение проблемы познания. Если реализм всегда исходит из

теоретического познания как из первого и непосредственного и приписывает ему способность

воспринимать, отражать, точно выражать объективное бытие, здесь точка опоры действительно

помещается в самый объект; взаимопроникновение объекта и познающей мысли — не

гносеологический, а метафизический факт. Не в спинозистском смысле, будто внешняя вещь и ее

теоретический эквивалент составляют две стороны или два качества единого абсолюта, в этом учении

оба момента имеют абстрактный, нечувственный характер, тогда как для Гёте уже чувственный образ в

его непосредственном единстве есть духовное содержание познания. Наше привычно ориентированное

на Канта мышление всегда ставит на первое место содержание познания и лишь исходя из него обретает

единое или дискрепантное отношение к вещам; поэтому нам трудно вникнуть в гётевскую установку,

согласно которой не познание, а связь мира есть первое и последнее. Эта связь непосредственно живет в

феноменах, и «познавательная способность» каждого субъекта настолько приспособлена к ней, что вне

данных ему явлений он не может искать какого-либо содержания, но воспринимая феномен,

возникающий в чувственности, т.е. в непосредственной связи субъекта и объекта, получает все, что для

нас может быть истиной, теорией, законом, идеей. Для

==206

истолкования этого с помощью наших обычных теоретико-познавательных предпосылок и категорий,

чтобы понять эту установку (одобряем ли мы ее или отвергаем), требуется совершенно иная основная

позиция. То, что образ, чувственный феномен, воспринятый нами в его чистоте и первозданности, в

своем высшем выражении как прафеномен сам по себе и самим собой уже воплощает в себе идеальный

закон, форму постижения и познания, — это и есть прафеномен, о котором в границах данного

мировоззрения не следует задавать дальнейшие вопросы. Трудность понять изнутри это единение

чувственного и интеллектуального Гёте усилил именно тем, что ощущал его как само собой

разумеющееся; вследствие этого он употреблял одно и то же выражение для каждой части этого синтеза

как в его обычном, так и в особом, точном смысле. «Нас часто вводит в заблуждение, — когда нам

надлежит признать наличие идеи в явлении, то, что она часто, даже обычно, противоречит нашим

чувствам. — Так им противоречит метаморфоза растений». Между тем в обычном словоупотреблении

явление — то, что есть в пределах и посредством наших чувств. Поэтому необходимость увидеть в

явлении нечто, противоречащее чувствам, представляется совершенно бессмысленной. Именно

метаморфозу растений как зримое он отстаивал в споре с Шиллером, который хотел отнести ее к

царству идей. Все это понятно лишь в том случае, если исходить из того, что для него как художника

чувственность с самого начала была чем-то большим, чем в обычном словоупотреблении, что для него в

чувственном восприятии действовала интеллектуальная способность, что он «созерцал» «глазами

духа». Чувствам в обычном понимании противоречит идейное, оно и должно им противоречить потому,

что направлено на тотальность бытия, а чувственность в обычном понимании есть лишь частичная, так

сказать, искусственно изолированная способность, которая может воспринять только односторонность

и расчлененность действительности. Там, где созерцает весь человек, по ту сторону столь ненавистной

Гёте разобщенности «высших и низших душевных способностей», противоречие отпадает и полная

действительность, т.е. открытая в явлении идея, созерцается чувствами, которые теперь служат лишь

каналом для неразделенного течения жизни.

Достигнутая таким образом гармония сознания и бытия соответствует ранее приведенному основному

мотиву познания и дополняет его; этот мотив гласит, что носитель истины в «истинном» представлении

есть в своей глубочайшей основе не

==207

содержание в его идейной абстрактности и логической ответственности, а роль, которую данное

представление играет как момент жизни, как процесс, как действительное отношение между человеком

и миром. Здесь мы оказываемся на крайней границе гётевского образования принципов, которое

показать так трудно потому, что именно эти последние вопросы Гёте высказывал фрагментарно, часто

лишь намеками и окрашивал особым образом в зависимости от предмета, от настроенности, которые

вызвали его высказывание. В конечном итоге речь всегда идет о великом мотиве, который можно

несколько расплывчато и допуская множество модификаций определить как тождество

действительности и мира; «понятие бытия и совершенства одно и то же», — сказано в небольшой

работе Гёте середины 30-х годов. Теоретическая ценность также находит свое последнее и

принципиальное обоснование не в логически-предметных отношениях, так сказать, в свободно парящих

содержаниях, в которых наличествует абстрактное право истины, независимо от всякого душевного —

и физического — осуществления; напротив, именно из действительности их представляемое™ и их

реального отношения единения и плодотворности между субъектом и миром, выражаемого или

устанавливаемого ими, возникает ценность их истины, вернее, это есть ценность их истины или ее

противоречие. Следовательно, так же как на стороне субъективного представления есть

действительность, которая есть непосредственно и ценность истины, так и на стороне объекта сами

феномены суть «учение». Для того чтобы они сами были истиной, надо только отчетливо видеть в них

чистое, прафеномен. Как в субъекте его содержание создает процесс жизни и придает этому

содержанию, исходя исключительно из своей силы, упорядоченности, отношения к миру его

теоретическое значение, которое оно не могло бы вывести из какой-либо чисто идейной, свободной от

жизни нормы, — так беспрерывный процесс бытия создает ту непрерывную динамику, которая даже

находит свое выражение в качестве «вечного движения всех (органических) форм», создает единичные

феномены как содержание бытия. Поэтому закон, идея, которая кажется абстрагирующему рассудку

находящейся как бы вне феноменов и отпускающей их в случайное бытие, зрима в них самих. Каждая

вещь — лишь удар пульса мирового процесса и открывает поэтому при правильном ее созерцании

тотальность его действительности и ценности, его чувственный образ и идею.

Это ведет к важному следствию: если в правильно воспринятом, выражающем истину чувственном

явлении или образе

==208

живет и может созерцаться идея, то явление, в котором идея не может быть обнаружена, которое не

удовлетворяет требованиям идеи, не истинно и должно быть иллюзией! Если действительность и

ценность в своей метафизической основе одно, то там, где нет ценности, не может быть и

действительности. Реализм гётевской картины мира, который он столь решительно подчеркивает,

строгая верность, требуемая им по отношению к данному объекту, настолько не противоположны

«идеализму», зримости или, в метафизическом понимании, действенности идеи, что именно познанная

в явлении идея только и дает нам уверенность в том, что мы постигли объективную истину явления.

Здесь вновь обнаруживается то, что можно было бы назвать метафизическим счастьем гётевского

существования: гармония или параллельность осознанного личного бытия и развития объективной

картине структуры вещей. Он, как немногие люди высшего духовно-нравственного уровня, отдавался

данным ему силам и влечениям, реальности процесса своей жизни в глубоком доверии, что именно

таким образом этот процесс создаст свое наиболее ценное содержание, именно таким образом

удовлетворит требованиям идеи. Правда, такое формирование жизни из реальности природных сил

было связано с большими усилиями, трудом, самопреодолением, отчетом в своих действиях: «то, что

для других людей обычно и легко, мне дается ценой больших усилий», — пишет он в возрасте 37 лет.

Однако вся внутренняя борьба, все стремление выйти за пределы самого себя были изначально

заключены в необычном единстве этой натуры и данности ее влечений. Он никогда не производил

впечатления, столь обычного в индивидуальном существовании, будто оно лишь арена, на которой

«подлинное» Я пребывает в состоянии борьбы, примирения, властвования или подчинения по

отношению к силам, которые обладают большей или равной ценностью. Единство его жизненного

процесса, которое, собственно, не преодолевало напряжение и противоположности этого процесса, а

изначально включало их в себя как свои элементы и стадии, сознавало свою