разные предметы к
известному постижимому отношению, которого, строго говоря, они друг к другу не имеют», — его
образ мыслей состоит в том, чтобы созерцать вечное в преходящем. Все органы растений для него —
совершенные в непрерывных процессах преобразования одного-единственного основного органа, и он
утверждает, что все «совершенные органические натуры» от рыб до человека сформированы по одному
идеальному прообразу, «который в своих очень устойчивых частях только более или менее отклоняется
в разные стороны и к тому же ежедневно развивается и преобразуется посредством размножения». Уже
очень рано он ощутил опасность си
Усиление, ослабление (ит.)
==225
стематики: система вследствие своей логически замкнутой, удобной для оперирования,
архитектонически удовлетворяющей формы используется и сохраняется ради самой себя, мешая нам
непредвзято и близко наблюдать за поведением вещей; в конце концов система становится для Гёте
просто противоположностью объективности и бескорыстному стремлению к истине — той истине, в
которой все примыкает друг к другу в единстве и непрерывности. «Сколько бы я ни находил нового, —
пишет он, — ничего неожиданного я не нахожу, все подходит и примыкает друг к другу, ибо у меня
нет системы, и я не хочу ничего кроме истины ради нее самой». Гёте обладал сильнейшим чувством,
самым определенным представлением о невозможности запрудить поток жизни, всего происходящего;
сколь ни тривиальна мысль о бесконечном движении бытия, столь она и трудна, и я полагаю, что только
в редких случаях к ней относятся действительно вполне серьезно. Относительной грубостью и
замедленностью наших чувств, и прежде всего нашего практического отношения к вещам, вполне
соответствует желание придерживаться твердых сечений и устойчивых состояний. Гёте же
принадлежал к людям гераклитовского типа, которым собственная внутренняя жизненность и
безостановочное развитие дают как бы некое физическо-метафизическое чувство для восприятия
беспрерывной пульсации, непрерывного умирания и становления, развития и погружения под
кажущейся застылостью всех поверхностей. Однако отношение к этой абсолютности становления и
изменения гётевского чувства пластичности, которое направлено на «образ» в его классическом покое,
на замкнутость-и на оттенок вечности в явлениях, было очень сложным и проблематичным. С каким бы
предубеждением ни относиться к исторической локализации подобных исторических
противоположностей, следует признать, что здесь греческо-итальянский дух противостоит германскому
духу; действительно, давно уже указывалось на то, что труд всей жизни Гёте и стремление его жизни
протекали в антагонизме, смене и объединении этих двух сторон мировой истории. Я оставляю в
стороне вопрос, обладал ли он сам теоретическим сознанием всей глубины пропасти, которая
разверзается между художественным отграничением и самодостаточностью «образа» и
безграничностью становления, как только то или другое начинает доминировать в картине мира. Он
очень сближает противоположности: «запечатленная форма в живом развитии» — в этом вся проблема.
Ибо в этом и заключается вопрос, который данная формулировка вообще не считает вопросом: как
==226
форма, как уже запечатленное может еще развиваться, и вообще не следует ли считать
запечатленность и развитие несовместимыми. Во всяком случае он очень точно определяет эту
душевно-метафизическую проблему как проблему практическую: «Da& dein Leben Gestalt, dein Gedanke
Leben gewinne, LaK die belebende Kraft stets auch die bildende sein».’
Создается даже впечатление, будто он вообще уделяет этой проблеме определенное место только в
практической области. «Высшее, наилучшее в человеке бесформенно, и надо остерегаться придавать
ему форму иначе, чем в благородном поступке». Между тем в теоретическом смысле здесь заключено
последнее значение принципа непрерывности. Если беспрерывное преобразование, космическое
течение как будто останавливается на том, что мы называем вещью, формой, образом, и отдельные
явления этим как бы вырваны из-под власти всеобщей жизни, как бы выкристаллизованы из нее, то они
тем в большей степени сохраняют отчетливый след этого закона, чем ближе они сдвигаются по своим
качествам, чем менее заметен наблюдающему духу переход от одного к другому. Это субъективное
непрерывное скольжение взора есть подобие и символ непрерывности объективного созидающего
процесса, который исчез из упорядоченных таким образом явлений. Готовые образы, какими
вычленяют их практический и художественный взгляд, не переходят функционально друг в друга; но
степень их сходства, возможного их расположения в рядах по прибывающим и убывающим качествам
есть степень, в которой единство созидающей функции как бы отложилось в них и в них проявляется.
Конечно, глубокая чуждость мира как непрерывно-живого становления миру как сумме образов не
устраняется тем, что эти образы составляют ряды, где нет такого элемента, который был бы
наименьшим; мир, чтобы заполнить расстояние между двумя элементами ряда, каждый раз предлагает
бесчисленное множество градуированных промежуточных явлений; отграниченность остается
отграниченностью и не становится движением, преодолевающим границу, как ни приближать
содержания отграничений друг к другу. Однако возникающая таким образом картина обретает все же
растущее до бесконечности отношение к картине абсолютного становления; мир же,
Чтобы жизнь твоя стала образом, мысль твоя обрела жизнь, оживляющая жизнь должна быть всегда
также и созидающей.
==227
где господствует становление, должен, уплотненный в образах, установить их ряды с бесконечно малым
расстоянием между двумя соседними существами. Таким образом, идея непрерывности, которая,
казалось бы, только упорядочивает внешнюю рядоположность феноменов, оказывается той точкой, в
которой великие мировые противоположности в существе Гёте и в мире склоняются друг к другу — и
служит поэтому, как красота и единство, регулятивным принципом, к проведению которого в царстве
опыта Гёте неустанно стремился, ибо степень их осуществления есть одновременно степень истины и
действительности.
Множественность явлений, многообразие стадий, на которых мир, как и душа, живут в своем единстве,
доступны еще другому формированию, которое освобождает свои содержания от случайности и
относит их друг к другу в качестве содержаний. Это — принцип полярности, или движения и обратного
ему движения, или, пользуясь подобием, которое так охотно приводил Гёте, вдоха и выдоха.
Собственно, это кажется в известной степени чуждым принципу непрерывности, даже несовместимым с
ним. Однако и здесь в виде намека проявляется замечательная способность гётевского духа выявлять
господство принципа именно в его противоположности, вследствие того, что его высшее значение и
сила возвышаются над отношением между ним самим и его противоположностью. Его давним
желанием, пишет Гёте, было ввести понятие полярности в учение о цветах. Ибо он чувствует, что будет
тогда способен «приблизить учение о цветах к многим соседним областям и поставить в один ряд со
многими отдаленными». Следовательно, сферы явлений, каждая из которых подчинена в себе закону
полярности, благодаря тождеству формы приближаются друг к другу и по степеням, в которых они
обнаруживают этот закон, способны образовывать ряд в непрерывности.
Следовательно, все вещи живут в непрерывном раздвоении с самими собой и с другими, которое
непрерывно приходит к примирению, чтобы затем вновь разъединиться: «Мельчайшее изменение
условий, каждое дуновение сразу же вызывает в телах полярность, которая в сущности в них дремлет».
Каждое содержание, каждое состояние, каждое событие требует своей противоположности, и это
напряжение или чередование открывает именно ту жизнь, которая в следующее мгновение выступает
как единство противоположностей. Гёте определяет полярность как явление «двойственного, даже
множественного в решительном единстве». Поэтому такое большое значение имеет для него магнетизм
==228
раздвоения, которое тем не менее вновь оказывается соединением». Это для него — прафеномен,
непосредственно пребывающий в идее и не признающий над собой ничего земного. «Раздваивать
соединенное, соединять раздвоенное есть жизнь природы, это — вечная систола и диастола, вечный
инкризис и диакризис, вдох и выдох мира, в котором мы живем, действуем и пребываем»: Ему ясно —
нам здесь это наиболее важно, — что этим дан принцип организации и жизни для массы сущего. Из
кантовской теории притяжения и отталкивания как сущности материи, сообщает Гёте, он вывел
«праполярность всех существ, которая проникает и оживляет бесконечную многообразность явлений».
Полярность всегда служила ему принципом художественной организации; в центре главных его
произведений полярность человеческой, вернее мужской природы, всегда представлена в двух лицах:
Вейслинген — Гец, Вертер — Альберт, Клавиго—Карлос, Фауст—Мефистофель, Эгмонт— Вильгельм
Оранский, Орест — Пилад, Тассо — Антонио, Эдуард — Капитан, Эпиметей — Прометей. Эта
полярность существует и в индивиде; в высказывании, относящемся к преклонному возрасту, Гёте
указывает, что исконные составные части нашего существа состоят исключительно из
противоположностей: «Наш дух имеет, по-видимому, две стороны, которые не могут существовать друг
без друга. Свет и тень, доброе и злое, высокое и глубокое, благородное и низкое и еще много других
противоположностей составляют в различных пропорциях ингредиенты человеческой природы». И
наконец, о самом интимном в негативном выражении: «Если ты узнаешь подобное тебе, ты сразу же
удалишься». Это отношение в пределах действительности переносится и на способ созерцания:
«Каждое существующее есть аналог всего существующего, поэтому бытие всегда представляется нам
одновременно разъединенным и связанным. Если слишком держаться аналогии, все окажется
тождественным и совпадет друг с другом; если игнорировать ее, то все рассеется в бесконечность. В
обоих случаях созерцание не даст должного результата — в одном случае оно будет слишком живым, в
другом — убитым». Тем самым единство показано как бы на более высокой ступени. Оно не только
распадается на противоположности и полярные разъединенное™, выступая в этой корреляции в
латентном состоянии и актуализируясь в состоявшемся затем соединении, но раздвоение и соединение
суть сами полюсы и движение маятника высшего, глубочайшего единства жизни! Антитезис и синтез
суть моменты подлинного и абсолютного синтеза, абсолютное
==229
единство существования, жизни, души стоит над относительным единством, которое находит свое
дополнение, свой коррелят в антитезисе. Лишь таким образом действительно преодолевается учение
Спинозы — не потому, что оно не признается или опровергается, а потому, что достигнута более
высокая ступень. До тех пор пока раздвоение и единение противостоят друг другу как бы в виде партий,
между которыми колеблется решение, единение всегда будет иметь известный ценностный акцент,
будто оно подлинно решающее, к которому стремится внеположность, дифференцированность. В этом
случае спинозистская тенденция, утверждающая абсолютное единство и исключающая в конечном
итоге всякое множество, всегда будет иметь преимущество. Совсем другое дело, если разделенность и
единство сами представляются как дифференцированные моменты некоего высшего единства, самой
жизни, если обе эти стороны сами суть множество, через которые или в которых пульсирует жизнь, в
напряжении и чередовании которых она осуществляет свое единство.
В данном случае, как и всегда, элементы мировоззрения человека сложатся по тому же закону, по
которому формируется его личностная жизнь. Однако здесь, как и всегда, речь идет не об эгоморфизме,
при котором феномен самого по себе человека, то, как он себя субъективно видит, становится для него
моделью его представления о мире. Напротив, объективная сущностная сила, творящая «личностные»
черты его характера и его переживаний в явлении, формирует и его интеллектуальность, определяет
угол преломления, под которым объекты направляют на него свои лучи и образуют картину мира.
Следовательно, у Гёте такая связь не осуществляется как бы позже и посредством прямого влияния друг
на друга самостоятельных факторов субъективности и объективного созерцания; то и другое
аналогично, потому что выросло из одного последнего корня. «Если все бытие, — говорит он, — есть
вечное разъединение и соединение, то из этого следует, что люди, созерцая это необычайное состояние,
также будут то делить, то соединять». Совершенно очевидно, что он имеет в виду не копию данного
бытия в формирующемся человеческом восприятии, а то, что закон «бытия в целом», поскольку «люди»
пребывают в нем, должен придать их созерцанию образ, аналогичный образу предметов их созерцания.
Таким образом, систола и диастола, в чередовании которых он видит формулу мира, создают ритм и его
субъективного существования.
