Его натуре было свойственно, как утверждал он сам и утверждали
другие, переходить от одной крайности к другой. «Как часто я видел его на протяжении четверти
==230
часа то ликующим, то в бешенстве», — рассказывает Штольберг в 1776 г. В сказанном Гёте более чем
через двадцать лет расщепленность его существа представляется как бы более формальной и
обнаруживается ее чередование с единством: философия, по его словам, все более учит его отделяться
от самого себя — «на что я тем более способен, что моя натура легко и быстро вновь приходит к
единству, как шарики ртути». Однако очевидно, что периоды внутренней разъединенности не только
сменяются периодами соединения, но разъединение и соединение вновь образуют вместе период, одно
колебание маятника глубочайшей жизни, они держатся вместе чувством жизненного единства, которое
одинаково господствует над множеством и над единством как над относительными
противоположностями. Даже судьба способствовала осуществлению этой формулы типом людей, с
которыми она Гёте сводила. Такие натуры, как Гердер, герцог, фрау фон Штейн, вряд ли
способствовали установлению постоянных, протекающих в одинаковых степенях близости, отношений.
Во всех связях присутствовал, правда, своего рода «прафеномен», однако свое выражение он находил в
частой смене притяжения и отталкивания, симпатии и неудовольствия, в чувстве близости и в
ощущаемой дистанции. Антитезис и синтез здесь не решающие стороны; на то, как в них распадается и
вновь воссоединяется высший жизненный синтез, указывает уже отзыв молодого Гёте о Виланде: он
любит и ненавидит его и — что, впрочем, одно и то же — он ощущает интерес к нему. Высшее
единство не может проявляться непосредственно, оно проявляется только в ритмике относительной
синкризы и относительной диакризы, — как и вообще ритм есть простейшая форма постижения
противоположности как единства, и тайна его в том, что в его сменяющемся образе живет нечто
высшее, полностью не выраженное ни в одном своем элементе; что и обнаруживается в удивительной
ритмике гётевской жизни с ее почти правильной периодичностью собирания и рассеивания, если ее
рассматривать как целое.
Полярность сама по себе ведет к той идее формы, которой я заключаю этот очерк категорий гётевского
мировоззрения — к «равновесию». Все эти идеи или максимы находят свой общий знаменатель в
единстве и образуют (в дальнейшем это будет обосновано глубже) в известной степени излучения этого
единства в мир особенностей и в связанную с ними жизнь или, — рассматривая это с другой стороны,
— идеальные каналы, по которым эти особенности и слетающиеся и сталкивающиеся в своей игре
жизненные силы мира возвращаются в свое таинственное божественное единство. Поскольку это по
==231
обозначено как абсолютное, которое не может быть вовлечено в какое-либо отношение, то равновесие
каждого существа в себе есть релятивистский символ этого единства; посредством него единство
находит свое выражение на языке мира, с его господством отношений. Однако определить, какие
единичные образования могут быть подведены под понятие равновесия в качестве столь же
действительной, сколь и идеальной формы живого бытия не просто, ибо здесь смысл этого понятия
всегда может быть только опосредствованным или символичным, так как о его созерцательнонепосредственном смысле как о чем-то чисто механическом нет и речи. У Гёте было, очевидно,
представление, что каждому существу дана определенная мера силы, витальности и значения или, как
бы ни называть внутреннюю жизненную субстанцию, мера, обладающая известными границами
колебаний, а внутри них неким оптимумом. Там, где распределение свойств и деяний данного существа
дает этот оптимум, «правильную» для данного существа жизненную сумму, отдельные элементы
находятся в «равновесии». Так Гёте понимает сущность организации: «Следовательно, если ты видишь,
что какому-либо созданию даровано особое преимущество, тотчас спроси: в чем оно терпит
недостаток? И ты сразу же найдешь ключ ко всякому образованию».
Следовательно, как бы неравномерно ни казалось развитие органов или сил при их непосредственном
сопоставлении, равновесие существа этим не нарушается, поскольку это означает лишь различное
распределение константного квантума витальности, — но как только единство этого квантума не может
осуществиться из-за дискрепантности органов, равновесие нарушается и переходит в дисгармонию.
Дело не в том, что Гёте пользуется для установления этого отношения словом равновесие, а в том, что
по существу, по своей внутренне действительной реальности эта категория существует для него как
формирующая, упорядочивающая, ценностно определяющая форма его мировоззрения. Что два органа
или две функции находятся в равновесии, непосредственно по ним никогда не видно, ибо для них как
живых не существует весов или метрической меры, посредством которых можно было бы сопоставить
их величины. Равновесие их состоит в том, что одно столь же важно в своей определенной мере для
общего существования существа, как другое; или выраженное иначе: при данной мере одного данное
существование в целом и его оптимум решают, какая мера предназначена для другого. Орган,
располагающий «особым преимуществом», все-таки находится в равновесии с органом, «терпящим
недостаток», ибо с точки зрения
==232
службы, которую оба они несут, они одинаково правильны, одинаково важны, и в этом внутренняя
гармония органического существа. Она — выражение мер, которыми должны обладать элементы
существа, чтобы создать его совершенство и единство. Подобное осмысленное отношение между целым
и частями живого определяет количественные пропорции частей — это повсюду заметная идея
гётевской картины мира. Однако она выступает у него и в иной форме, отличной от упомянутых
предпосылок.
Противоположные друг другу определенности живого не имеют, как я уже сказал, общего масштаба,
который позволил бы объективно установить их взаимное соответствие; состояние существа как
единства решает, какой мерой одного элемента уравновешивается данная мера другого. От этой в
известной мере субъективистской идеи Гёте переходит к более объективной идее равновесия,
предполагая все-таки непосредственную измеряемость предметного содержания этих определенностей.
Возможно, каждое существо, а человек во всяком случае (только к нему относятся высказывания,
которые здесь будут приведены), находится по своей идее как бы в точке пересечения многих линий,
каждая из которых по эту сторону и по ту сторону от него заканчивается в абсолютном полюсе.
Правильное положение человека всегда между двумя противоположными друг другу крайностями; и
точка этого «равновесия» не определяется, как казалось раньше, данным его жизненным оптимумом
таким образом, чтобы этот жизненный оптимум мог оставаться правильным при самом различном его
положении на этих линиях; напротив, лишь объективно равное расстояние от одного и от другого
полюса определяет его правильность.
«Wiege zwischen Kalte Und Uberspannung dich im Gleichgewicht»’.
Иная полярность, выраженная отрицательно: «Unsrer Krankheit schwer Geheimnis Schwankt zwischen
Obereilung Und zwischen Versaumnis»’.
Пребывай в равновесии между холодом и перенапряжением. Тяжкая тайна нашей болезни колеблется
между поспешностью и упущением.
==233
Из области этического это распространяется на всеобщую духовную норму: «Подобно тому как мы,
люди, обречены в области практики на нечто среднее, ато происходит и в области познания. Правда,
середина, считая оттуда, где мы стоим, позволяет нам взором и действием двигаться вверх и вниз!
Однако начала и конца мы никогда не достигнем ни мыслью, ни действием, поэтому разумно вовремя
от этого отказаться». По чисто личному вопросу (но с несомненным указанием на типическое) он
однажды говорит в связи со своим отношением к двум друзьям об «общем, что мне было свойственно»,
и характеризует это как нечто среднее, так как один всецело устремлялся из этого среднего в
индивидуальное, другой — во всеобщее, «куда следовать за ним я не мог». Здесь мысль Аристотеля —
добродетель всегда есть среднее между излишним и недостаточным — как будто возрождается в
значительно более углубленном виде. Ибо если Аристотель решительно отвергает объективное и
сверхиндивидуальное определение этой «середины», то перед взором Гёте несомненно стоит
идеальный, духовно-нравственный космос, середина которого предназначена человеку (вокруг других
существ может выстроиться другой космос), — быть может, это объясняется чувством, что мы дальше
всего распространяем наше господство над тотальностью бытия, если стоим в ее центре. Бросаясь в
крайность, мы можем в этом одном направлении достигнуть самой далекой дали, но ценой такой потери
в противоположном направлении, что в общем балансе ущерб превосходит выгоду. В этом проявляется
глубочайший смысл «уравновешенности», которая была если не действительностью, то нормой
гётевской жизни и казалась поверхностному взгляду холодностью, предотвращением опасности
крайностей, «золотой серединой» филистерства, стремлением к гармонизации любой ценой, следствием
эстетизирующего и мудрого классицизма. В сущности восхваляемое им «равновесие», к которому он
стремился, «среднее», указывает на тот пункт суверенности, из которого он мог наиболее далеко
распространять свою власть над сферами жизни и наиболее плодотворно пользоваться своими силами:
ведь и властитель обычно располагает свою резиденцию не на границе своего государства, а по
аналогичным причинам по возможности в центре. Объективное и субъективное бытие распадаются для
него на полярности, что уже являет собой идеально единый принцип формы; этот принцип еще раз как
бы практически сжимается в обоих значениях «равновесия» в большие максимы: в меру витальности,
которая свойственна каждому
==234
существу по его основной форме, его типу и сохраняется во всех перемещениях форм его органов, — ив
предуказанность человеку «среднего» как центральной позиции, из которой расстилается максимум
овладеваемой и обогащаемой области в сторону противоположных полюсов жизни.
Если эти формы и нормы жизни выходят далеко за пределы схематического и элементарного смысла
«гармонического существования», то и они находят символ и глубокую основу в образе личного
существования Гёте. Его существование характеризуется счастливейшим равновесием трех
направлений наших сил, чьи многообразные пропорции составляют основную форму каждой жизни:
воспринимающей, перерабатывающей и выражающей себя. Это три отношения человека к миру:
центростремительные течения, сообщающие внешнее внутреннему, вводят в человека мир как материал
и возбудитель, центральные движения формируют полученное таким образом в духовную жизнь и
превращают внешнее в эмпирическое достояние нашего Я; центробежные действия вновь переносят в
мир силы и содержания Я. Вероятно, эта трехчастная схема жизни имеет непосредственную
физиологическую основу, и душевной действительности ее гармонического осуществления
соответствует известное распределение нервной энергии по этим трем направлениям. Если принять во
внимание, в какой степени перевес одной из них раздражающе действует на остальные и на жизнь в
целом, то их удивительную уравновешенность в натуре Гёте можно рассматривать как физическопсихическое выражение ее красоты и силы. Он внутренне никогда не жил, так сказать, истощая свои
духовные запасы, его духовная деятельность постоянно питалась рецептивной обращенностью к
действительности и. ко всему предлагаемому ею; движения его внутренней жизни никогда не
уничтожали друг друга; его невероятная способность к самовыражению вовне, действуя и
высказываясь, предоставляла каждой из этих сил способ полностью выразить себя; именно это он имел
в виду, говоря с благодарностью, что ему Богом дано высказывать свои страдания. И обобщая,
указывая на идею человеческой жизни вообще, о которой здесь идет речь, он говорит: «То, что человек
узнает и чем он наслаждается, сразу же делает его продуктивным. Это внутреннее свойство
человеческой природы. Более того, можно без преувеличения сказать, что это и есть человеческая
природа». В конфигурации его личной жизни «равновесие» в обоих значениях можно усмотреть в
самых многообразных, даже отрицательных формах в обоих их значениях — как
==235
распределение константной динамики между объективно очень различными по своему развитию
способами действия и как обретение центрального пункта в решительном господстве над полярно
простирающимися областями интересов. Так он при недостатках дарования в определенных областях
восстанавливает, по крайней мере идеально, целостность и уравновешенность своего существа: «Мне
приходилось слышать обвинения в том, что я вообще являюсь врагом математики, тогда как никто не
ценит ее выше, чем я, ибо она выполняет
