«обыденного»)

==266

производят на него особенно глубокое впечатление и которые, как он устанавливает, представляют

много других; служа им всем символом, они содержат «известную тотальность в себе». Следовательно,

здесь существенно то, что единичное образование открывает идею уже не в своем непосредственном

для себя бытии, что совершить оно и не может, а путем опосредствования, тем, что оно содержит в себе

совокупность случаев, составляющих сферу явления идеи. Затем он говорит, что эта категория

«символического», «выдающегося», «значительного» «тотчас же снимает противоречие,

существовавшее между моей природой и непосредственным опытом, которое я раньше никак не мог

разрешить». С этого времени он постоянно подчеркивает, что «один случай может стоить тысячи

случаев». Тем самым он обрел формулу для решения одной из самых общих и глубоких задач

человечества: найти бесконечное на уровне конечного. Между надмирной сферой и миром, между

идеей и опытом, абсолютным и относительным, общим и единичным развертываются проблемы

мировоззрений, даже если их разрешение и усматривается в полном отрицании какой-либо из этих

сторон. И один из главных типов решений состоит в том, что все ценности и значимости, которые

сначала были локализованы на одном полюсе, обнаруживаются с полным сохранением их содержания и

смысла на другом, что известные сферы протяженности и акценты конечного, мирского, единичного со

всей значимостью представляют то, для местонахождения чего считалось необходимым создать

абсолютное, сверхдействительное, идеальное. Лаконичные высказывания Гёте о символических случаях

показывают, как он пытался примирить осознанный им разрыв между полюсами в направлении этого

мотива мировой истории: действительное представляется ему обладающим такой структурой, которая

позволяет своей единичной части выступать представителем некоей всеобщности и выходить тем

самым за пределы ограничения своей единичностью. Вследствие этого такая часть действительного

остается по своему бытию в измерениях конечного, реального, эмпирического; но поскольку ее

значение способно служить представителем значения бесконечно многих единичностей, случайное,

относительное, индивидуально недостаточное каждого единично познаваемого в нем парализовано;

эмпирически общезначимое есть одновременно значимое отражение надэмпирического, идеи,

абсолютного; и если единичное созерцаемо-действительное способно сделать общезначимость

конкретной, то этим примиряется отчужденность обоих миров, действительность не

==267

распадается на полностью изолированные, безнадежные в отношении к идее части, но в форме ряда

отдельных таких частей выступают тотальность, смысл, закон, которые, как казалось, существуют

только в сверхдействительном. Этим «идеальное» опосредствованно связывается с «обыденным», что

непосредственно невозможно, и именно это позволяет Гёте быть реалистом, не становясь эмпириком.

Со специально субъективной стороны Гёте пытается смягчить эту расщепленность бытия посредством

другого понятия, оказавшегося для нас плодотворным уже в предшествующей главе: посредством

понятия «промежуточного состояния», отведенного человеку космическим порядком. «Человеку, —

говорит он, — придано промежуточное состояние, ему дозволено познавать и схватывать только

промежуточное»; и также в этой связи: «Идея не может быть введена в узкую сферу». А это означает

следующее: Абсолютное, идеальное само по себе не может быть введено в форму опыта, единично

действительного, не может быть в нем увидено. Но человек находится между тем и другим, собственно,

не как гражданин двух миров или как смешанное из них образование, а занимая собственную, единую

позицию; в ней он — подобие космической тотальности (он одновременно входит в нее), микрокосм,

который повторяет в своей духовности смысл этой тотальности и именно поэтому не может полностью

принадлежать той или другой единичной стороне целого, ни идее, ни эмпирически-реальному. «Следуя

научному стремлению, — говорит он приблизительно в 1817 г., — одинаково вредно как следовать

исключительно опыту, так и идее». И через несколько лет: «Вероятно, одинаково вредно как всецело

отходить от недоступного исследованию, так и притязать на слишком тесную связь с ним». Уже

негативная, запретительная форма этого и подобных ему высказываний показывает, что речь идет не о

смешении обеих полярностей, а о чем-то третьем — о нашем положении между «границами

человечества».

Пребывая между миром и надмирной сферой, между опытным знанием и идеей, мы обладаем жизнью,

самостоятельность, центрирующееся в себе бытие которой защищает нас от угрозы быть

уничтоженными противоречием названных двух сторон или неустойчиво колебаться между ними. Так

же, как художнику «не следует соревноваться с природой», воспроизводить единичную

действительность и не погружаться в неведающую созерцаний идею, —он должен «совершенствоваться

как художник», так и человек должен стремиться только к тому, чтобы «совершенствоваться как

человек!». Здесь выступает, и я в

==268

этом убежден, одно из самых глубоких и смелых основных понятий его поздних лет, на которое у него

лишь как бы случайно прорывались отрывочные намеки. Дуализм идеи и опытного знания,

божественного и единично-действительного является теперь его постоянной проблемой; и

антропологическое ее решение отнюдь не сводится к тому, чтобы составить человека из обеих сторон

или просто поместить его в точке пересечения той и другой сферы, а в том, чтобы указать ему место,

правда, в известном смысле между ними, на равном расстоянии от обеих, но все-таки место собственно

человеческое, человечески-единое, — не примиряющее объективно их противоположность, но

ограждающее наше положение в космосе от этой противоположности и ее дуалистических последствий.

Лишь поскольку человек противостоит этим полярностям бытия как самостоятельная, далее не

дедуцируемая «идея творения», он может — на это я уже указывал — сознавать себя до известной

степени равным этой совокупности бытия, может для себя и в себе подчиняться тем же законам,

которыми движется это бытие как целое. С этого момента субъективно-антропологический способ

выйти за рамки названного конфликта, опираясь на саму тотальность нашей природы, позволяет

предвосхитить и объективную возможность примирения: «Нам нет больше необходимости, — сказано в

одной посмертно изданной заметке, — противополагать, занимаясь естественными науками, идею

опыту; напротив, мы привыкаем искать идею в опыте, ибо мы убеждены, что природа следует в своих

действиях идеям и что человек также во всех его начинаниях преследует идею». Посредством

категориальной формы «средоточие», которое мы занимаем, и как бы симметрично расположенные на

определенном расстоянии от него явления, позволяют нам организовать для себя хаос вещей. Каждое

единичное, — говорит он, — которое мы видим в природе, всегда сопровождается и пронизывается

столь многим другим, в каждой точке беспорядочно действует столь многое, что это создает для теории

большую трудность — распознать, разделив их, причину и действие, болезнь и ее симптом;

«серьезному наблюдателю остается только установить гденибудь средоточие, а затем уже искать

способ, чтобы рассмотреть остальное на периферии». Следовательно, техника, при помощи которой мы

ориентируемся в мире и соединяем его различия в единстве познания, оказывается теоретическим

излучением нашего метафизического положения в мире «промежуточного состояния» нашего бытия, в

котором мы противостоим противоположным сторонам бытия на равном расстоянии от них. Быть

==269

может, и третий способ все-таки осуществить стремление к единству, невзирая на фиксированные на

полюсах духовного мира противоположности, есть лишь модификация приведенного последним

мотива. «Если меня спросят, как лучше всего соединить идею и опыт, я отвечу: посредством практики»,

т.е. посредством прогрессирующего целесообразного исследования. В старости Гёте постоянно

указывал на значение практических действий, деятельности, которая ведет нас от одной точки к другой,

— когда душевные и метафизические противоречия не допускают, как нам кажется, чисто духовного

разрешения. В заключительных словах Фауста и в общей тенденции «Годов странствий» этот поворот

нашел свое монументальное выражение. — Какая бы сила и какая бы этическая ценность в этом ни

заключалась, неизбежно возникает впечатление, что это лишь способ уклониться от действительно

трудных и глубоких проблем. Конечно, можно было бы перенести эти проблемы в область

практического так как здесь может быть найдено такое их решение, которое не допускает почва других

областей; именно так Кант перенес великий процесс между чистым разумом и чувственностью

человека, который в области теоретической застрял в дуализме, в область практического, и там привел

его если не к единству, то во всяком случае к возможному решению. Но Гёте имеет в виду не это. Он

призывает человека к деятельности как таковой, к выполнению непосредственной практической задачи

дня, к отказу от неразрешимых принципиальных вопросов мироздания и жизни, от проблематики,

требующей чисто мыслительных решений. Эмиграция в Америку в конце «Годов странствий»,

собственно говоря, лишь символ этого. Такое решение может показаться, как уже было сказано,

призывом сложить оружие перед последними требованиями духа, возвратом душевной энергии к

наивной практике, откуда путь ее развития и привел к потребности проникнуть в глубокие пласты

жизни. Призыв к непосредственной «полезной» деятельности основывается на большом числе смутных

непроверенных оценок всего того, для чего она, собственно говоря, полезна; ибо из-за чего деятельность

заслужила бы легитимирующего названия полезной, если не из-за ценности ее целей, которая ведь, в

свою очередь, не может быть обоснована деятельностью? Ценность деятельности, являющейся лишь

формальным средством, всегда нуждается в ценности целей, которая либо полагается инстинктивнотривиально, либо заставляет стремиться к более глубоким основаниям. Если Гёте определяет как

definitivum’ наших практических

’ Решающее (лат.)

==270

ценностей «требование дня», то неизбежно возникает вопрос о критерии, который позволил бы

отличить подлинное и существенное требование от бесчисленного множества безразличных и

ничтожных требований, которые предъявляет нам день с неменьшей интенсивностью. А этот критерий

не может дать ни «день», ни понятие деятельности, посредством которой совершенно одинаково

реализуются как оправданные, так и неправые требования.

Невзирая на все эти сомнения в оценке, так сказать, недифференцированной деятельности, для которой

пригоден ближайший предмет, встречающийся в событиях дня, для Гёте эта оценка исходит, как мне

кажется, из следующего, более глубокого мотива. Как показывают многие его высказывания,

деятельность составляет для него не содержание жизни или подтверждение ее значения наряду с

другими факторами, она есть для него сама жизнь, специфическая энергия человеческого

существования. И на его убеждении о естественной гармонии этого существования основана мысль, что

достаточно предоставить жизнь самой себе, т.е. чтобы деятельность человека имела в каждый данный

момент ближайшую цель, в которой заключено все в данный момент необходимое, в следующий же

момент возникнет требование того, что необходимо ему. В этом глубоком доверии к жизни и к ее

идущей от одного момента к другому целесообразности — иначе говоря, к деятельности, в биении

пульса которой предначертана ее каждая ближайшая цель или которой непосредственно предлагают

общие связи бытия, — заключается, как мне представляется, подлинный смысл указания, что

«требование дня» — наш долг. Нет необходимости в том, чтобы долженствование отдельного

мгновения определяли далекие цели. Жизнь развивается шаг за шагом, не ожидая ценностной

директивы от бог весть где находящейся цели (один из решительных мотивов Гёте, противоречащих

христианству), и деятельность как синоним жизни, воспринятая чисто, всегда имеет непосредственно

перед собой требуемое содержание, и знание о следующем шаге (объективно: требование дня)

представляет собой как бы врожденную ей форму. Это не что иное, как торжество жизни в качестве

силы, в качестве процесса, стоящего над всеми отдельными содержаниями, которые могли бы быть

положены ей из других сфер; ибо эти сферы безразличны по отношению к временному порядку жизни,

в которой здесь все дело. Если Гёте указывает нам на самое простое, ближайшее, на правильную для

данного момента практику, на требование дня без какой-либо характеристики определенных

содержаний, то это лишь символ того, что практические

==271

ценности возникают в том направлении, в котором течет источник жизни, а не идут ей навстречу из

другого направления; это лишь символ мощи и ценности жизненного процесса как такового, который

придает всему, называемому нами деятельностью, ее содержанию, свою собственную форму, т.е. форму

прогрессирующего, спокойного созидания от одного мгновения к другому. То, что Гёте ограничивает

практику, так сказать, минимумом содержаний, поскольку для него