деятельность как таковая уже есть

подлинная ценность, является результатом того, что деятельность есть для него то, как человек живет, а

сама жизнь —_ решающая ценносгь жизни’.

Однако все это сказано здесь лишь мимоходом. Гётевская оценка деятельности имеет для нашей

проблемы преодоления разлада между идеей и эмпирической реальностью иное значение. Однажды он

назвал высшим «созерцание различного как идентичного»; с этим он сопоставляет «деяние», активное

связывание разделенного в тождество; в том и другом случае явление и жизнь встречаются, тогда как

«на всех промежуточных ступенях», т.е. повсюду, где нет ни чистого космически-метафизического

созерцания, ни чистой деятельности, они расходятся. Следовательно, деятельность для него реальное

средство переходить от одной стороны этого дуализма к другой! И в теоретических занятиях, как

показывает ранее приведенная цитата, именно практический момент, продолжающаяся деятельность

«связует идею и опыт». Содержания, составляющие идеальный ряд космоса, пребывают как таковые

еще изолированными друг подле друга; и только проходящая через них деятельность действительно

ведет от одного к другому, устанавливает и в мышлении реальный континуум между полюсами,

подобно тому, как движение линии через точки переводит их взаимную замкнутость в непрерывную

связь. Подлинная исследовательская работа превращает единичное и тотальность, опыт и идею в два

полюса непрерывной линии, и это распространяется также на все нетеоретические области. Даже если

бы можно было идеально констатировать содержания внутри постепенно восходящего ряда от

действительности к абсолюту, от эмпирии к сверхэмпирическому, этого было бы недостаточно. Лишь

действия приводят их в движение, лишь практически непрерывное движение превращает их в

действительные опосредствования, приводит эмпирически разделенное в

‘ Значение чистого движения жизни как такового будет еще раз с другой стороны рассмотрено в главе

об индивидуализме Гёте.

==272

идеальность идеи. Конечно, существует и деятельность другого рода — Гёте мог об этом и не

упоминать — антиидеальная, безбожная, рассеянная. Но ее он не назвал бы деятельностью в полном

смысле этого слова. Если он столь часто говорит о «чистой» деятельности, то здесь несомненно имеется

в виду двойное значение «чистого»: с одной стороны, он имеет в виду нравственно безупречное,

лишенное неблагородных побуждений, с другой — нечто полностью без примесей соответствующее

этому понятию, подобно тому как мы говорим о «чистом поводе», о «чистом вздоре» как о чем-то, что

абсолютно есть не что иное, как повод, как вздор. Под чистой деятельностью имеется в виду такая

деятельность, в которой нет ничего кроме влечения и смысла состояния деятельности как такового, т.е.

центрального, неотклоняющегося движения специфически человеческой жизни. В удивительном,

полностью символизирующем именно эту чистоту деятельности выражении Гёте говорит о движении

«монады», составляющем последнюю форму и основу ее жизни, как о «вращении вокруг самой себя».

Это же есть одновременно и «чистая» деятельность в нравственном смысле, т.е. такая деятельность,

которая возносит единичное, расщепленное эмпирически данного существования до идеи. Тем самым

практика выводится из несколько неясного положения, которое она в мировоззренческом отношении

занимает даже в этических по своей направленности умах. Когда приходится слышать, что в конечном

итоге все сводится к практическому, моральная ценность превосходит все остальные и т.д., то возникает

вопрос о ценности содержания этой практики, при этом у нас нет принципа для выбора между многими

предлагаемыми содержаниями; эта совершенно общая прерогатива практического не обосновывается

определенным положением в общей связи факторов мира. Но все сразу же становится несомненным,

если, с одной стороны, для ценности поступков и действий достаточно, что речь идет о «чистой»

деятельности, что здесь выражение и достигнутый результат есть действительно не что иное, как

глубочайшая подлинная природа человека, сущность которой и есть деятельность; и если, с другой

стороны, эта деятельность как таковая есть путь от данного, единичного, к идее, к смыслу бытия. Для

всех остальных оценок практика является в конечном итоге лишь случайным средством реализации

идеи, и поэтому утверждение этого акта — для нее лишь синтетическое суждение; в понимании же Гёте

это — аналитическое суждение, опосредствование между явлением или единичным фактом и идеей есть

дефиниция

==273

действий и поступков: деятельность — можно было бы сказать, в гётевском понимании — это название

того поведения человека, посредством которого он выражает свое космически-метафизическое

«промежуточное положение» между разошедшимися мировыми принципами. Как ни мало

соответствует характеру гётевского созерцания понятие систематики, нельзя не признать, что смысл и

оценка деятельности такого рода получают систематически более обоснованное, более органически

включенное в тотальность больших мировых категорий положение, чем в большинстве определений

значения практики.

Все эти преодоления разрыва, возникновение которого Гёте видел в своих поздних учениях между

многократно названными здесь полюсами бытия — между миром и божественным, между идеей и

опытом, между ценностью и действительностью, — венчает еще раз высшая мысль. Приблизительно к

58му году его жизни относится следующее изречение: «В том, что равное по идее может в опыте

являться либо как равное и сходное, либо как совершенно неравное и несходное, и состоит, собственно,

находящаяся в движении жизнь природы». Следовательно, здесь отклонение от идеальной нормы,

независимая от нее свободная игра действительности как бы сама становится идеей. Это — тот высокий

образ мыслей, с которым мы уже не раз встречались: абсолютное требование и его противоположность,

общий закон и исключение из него вместе объемлются некоей высшей нормой. Гёте предостерегает от

того, чтобы видеть в негативном в полном смысле негативное, его следует рассматривать как

позитивное другого рода, закон и исключение из него не противостоят непримиримо друг другу и, хотя

на их уровне недостаточно определенный компромисс и не может притупить их остроту, над ними

стоит закон более высокого уровня. Поэтому Гёте может резко, но не создавая противоречия,

противопоставлять «природу» самой себе, ибо она может быть таковой в более узком и более широком

смысле: «Гомосексуализм, — говорит он в поздние годы, — так же стар, как человечество, поэтому

можно сказать, что, хотя он и противоречит природе, он заключен в природе». В нашем, самом

принципиальном случае понятие «движущейся жизни» возвышается над разрывом между идеей и

действительностью: движение выступает как настолько абсолютно определяющее, что даже

совершенно нерегулярная игра, в ходе которой опыт то приближается к идее, то отдаляется от нее,

именно вследствие обнаруживающегося в ней движения коренится в последнем смысле природы.

Однажды он даже сказал, что жизнь

==274

природы проходит «по вечным движущимся законам». Ведь закон принято считать вневременным,

недвижимым, ведь именно он приписывает движению его норму; так Гёте и сам утешался, размышляя о

ненадежном и раздражающем в явлениях: «Getrost, das Unvergangliche — Es 1st das ewige Gesetz — пае

h dem die Ros’ und Lilie blunt»’.

Но оказывается, что и самый закон находится в движении! Это означает не что иное, как

парадоксальное и неизмеримо глубокое выражение того, что отклонения явлений от их закона

заключены в самом этом законе. Банальность, которой больше всего злоупотребляли, — что

исключение подтверждает правило — достигает здесь поразительной правоты; и то, что Гёте некогда

определил как «величайшую трудность» — в познании «надлежит рассматривать как пребывающее в

покое и неподвижное то, что в природе всегда находится в движении», —. здесь находит свое

разрешение: подлинная цель познания, в которой оно достигает «неподвижности», закон, вошел в

постоянное движение своего предмета, природы, и тем самым снимается их чуждость друг другу,

которая раньше выступала как «величайшая трудность». Здесь еще раз и, насколько я понимаю, из

глубочайшей основы уясняются поражавшие нас ранее высказывания о сфере действия, свободе,

неподверженности законам и исключительности явлений: все дело в том, что самый закон «находится в

движении», и понятие, согласно которому он неподвижен и служит лишь идеальной нормой текучести и

гибкости явлений, оказывается лишь предварительным разъединением, охватываемым последним

категориальным единством. Так как природа «живет в движении» и никогда не нарушает свои законы,

то из этого следует, что законы и сами находятся в движении! Лишь здесь достигнуты подлинные

выводы из тех казавшихся проблематическими образов свободного движения, которыми природа

обладает в пределах своиэ< законов. Природа, — говорит однажды Гёте, — «обладает большой сферой действия, внутри которой она может двигаться, не преступая границы своего закона». Если здесь закон еще, собственно говоря, лишь определяющая границу ограда, соблюдая которую индивидуальные феномены ведут свою произвольную игру, оставляя единичность как таковую не подчиненной закону, то закон, будучи движущимся, проломил закоснелость, которая лишала его власти над единичным: движущийся закон — 'Утешься, непреходящее—это вечный закон, по которому цветут роза и лилия. ==275 это синтез «предела» и «сферы действия». Быть может, для нашей, ориентированной на механистическое мировоззрение логики это понятие вечного, но при этом движущегося закона не вполне доступно во всех своих деталях. Однако оно указывает, пусть даже издали, сквозь не рассеявшийся еще туман, на способ, посредством которого представлявшееся нам антропоморфным расхождение закона и исключения, типа и свободы приближается к современному понятию закона природы, не направленному на определенный образ и результат, и поэтому лишает «исключение» всякого смысла. Гётевские «законы» — не законы мельчайших частиц, в качестве своей движущей силы они содержат в себе «образ», «тип». Однако поскольку в действительности этот тип не всегда, а быть может, и никогда не реализуется и вследствие этого возникшее явление оказывается «исключением», закон, мыслимый как движущийся, следует за ним, как бы догоняет феномен, который, как казалось, ускользал от него, и оба они льнут друг к другу во вновь обретенном единстве идеи и действительности. Я склонен усматривать такое же последнее намерение мысли в том, что прочность типа, который можно считать созерцательной стороной закона, в конце концов также обретает своего рода движение. К этому виду наиболее глубоких гётевских толкований мира относится следующее изречение: «Все совершенное в своем роде должно выходить за пределы своего рода, должно становиться чемто иным, несравнимым. В некоторых звуках своего пения соловей еще птица; но затем он возвышается над своим видом и как будто хочет показать каждому пернатому, что такое пение. — Кто знает, не есть ли человек вообще лишь бросок к некоей высшей цели?» Следовательно, здесь движение по крайней мере в одном аспекте заложено в самый тип: достигнув в себе совершенства, он сам выходит за пределы себя, высшая ступень внутри него есть одновременно ступень вне его. Как движение закона указывает на метафизическое единство между гётевским мотивом образа и механистическим законом природы, так и эта способность типа к движению — на единство между тем же мотивом и современной эволюционной теорией. И подобно тому как вследствие поразительной мысли, что совершенство вида есть нечто большее, чем вид, понятие типа ввело в самого себя преодоление своей закостенелости, так и в закон, который содержит теперь sub specie aeternitatis' свою собственную гибкость, «образование и преобразование», Под знаком вечности (лат.) ==276 свободу от всякого актуального фиксирования, вошел без остатка свободный, кружащийся в игре вокруг застывшей нормы характер явления природы; и мне кажется, что все остальные понятия, с помощью которых Гёте пытается примирить расхождение между идеей и действительностью, стремятся к этой мысли как к своему краеугольному камню. 00.htm - glava23 Глава V Индивидуализм Духовно-историческое развитие индивидуальности связано с двумя мотивами. Каждое существование — камень, дерево, светило или человек, прежде всего индивидуально, поскольку оно обладает какимлибо видом замкнутого объема, в пределах которого оно есть нечто самостоятельное и единое. Здесь не принимается во внимание, отличается ли данное существо по своим свойствам от других: важно лишь, что данная часть бытия сконцентрирована вокруг собственного центра, и в той или иной мере