романтической души. «Стремление»
представляется мне типичным аффектом романтизма, причем вследствие характеризованной здесь его
направленности — «стремление идеальное»; но там, где душа кружит только в самой себе и все-таки
знает о бесконечности вне себя, которую ей хотелось бы объять, стремление есть неизбежное и
центральное выражение всего ее состояния. Что для романтической души стремление есть аффект как
таковой, пожалуй, наиболее чисто и убедительно показал в стиле своей музыки последний великий
романтик Роберт Шуман. Именно такое несубстанциализованное стремление преодолевал долгой
работой Гёте; именно в нем остается в плену душа, если знание и деятельность не создают ей мостов в
бесконечность. Нет сомнения в том, что Гёте, вероятно, в большей степени, чем многим другим людям,
ведомо было стремление —до путешествия в Италию оно едва не погубило его. Но его спасла именно
Италия — та Италия, которая впоследствии только в результате сентиментальных недоразумений могла
превратиться в почву, питающую романтические чувства. Казалось бы, в Италии много романтических
элементов: поросшие плющом руины дворцов, виллы в темных кипарисовых рощах, остатки былого
великолепия. Однако Гёте правильно понял, что во всем этом нет ничего романтического, ибо на этой
почве нет места стремлению, она такова, как она есть — действительность, форма, настоящее и не
«стремится» ни к идее, ни к чему-либо еще. Глубочайшая сущность гётевской жизни есть, очевидно, в
значительной степени преодоление стремления, связанное с Италией спасение от него, придание формы
и этому опасному элементу жизни, угрожающему нам бесформенностью и бесплодным взиранием на
проблематический абсолют: те «определенные объекты», на которые он считал необходимым направить
стремление, освободили его от такой проблематики, подчинили и этот аффект закону развития его
жизни, направленному на деятельность и познание, без того, чтобы была парализована и утрачена
заключенная в ней
==315
сила. Таким образом стремление одновременно преодолевается и делается плодотворным — романтизм
оттого и был ему столь неприятен, что он застревал в стремлении и именно поэтому ничего
существенного из него создать не мог. Душе не следует просто кружить в себе, это направляет ее — и
здесь мы непосредственно подходим к очень глубоким и темным связям, на которые Гёте лишь
вскользь намекает, — к бесформенному абсолюту; в нем стремление может затеряться, но обрести в
нем ничего не может — ситуация, в которой конечным выходом для романтиков мог быть только
католицизм, в нем они могли найти опору, ибо он давал единственный способ соединения
непосредственного и опосредствованного отношения к абсолюту. Ведь Гёте знал, что никто не может
жить без «стремления», однако стремление можно сравнить с теми силами природы, которые человек
может ввести в сферу своих ценностей не непосредственно, а только в преобразовании. Поэтому
незадолго до смерти он вновь формулирует свой приговор, не прямо относя его к романтизму, но имея в
виду воспитанное им слабое, угнетенное молодое поколение, следующим образом: эта молодежь
восхваляет «стремление как последнее во всем». И это является решающим. Стремление не должно
быть «последним», т.е. душа не должна парить только в себе и как следствие этого ничего не знать,
кроме непосредственного отношения к абсолюту. Поскольку душа принадлежит бытию в целом, она
должна, познавая и действуя, обрести к нему свое отношение, и последняя тайна ее жизни состоит в
том, что лишь при подобной ограничивающей, формирующей «определенности» она окажется на
истинном пути как к самой себе, так и к бесконечному. Таково одно из последних решений Гёте
жизненной проблемы: надлежит преодолеть стремление в качестве простой, данной жизнью, но в себе
еще пустой силы посредством его «определения»; будучи, вероятно, самым глубоким
самопреодолением его жизни, это преодоление свидетельствует одновременно о ее образцовой
гармонии; ибо по мере того как это самоопределение осуществлялось посредством труда в мире вещей
и форм, мыслей и свершений, его душа именно благодаря этому всегда находила свой путь к себе.
Жизнь Гёте была в высшем, можно даже сказать, в метафизическом, смысле настоящим. Так же, как он
жил «Здесь», в котором человек только и может «ориентироваться», он жил и «Теперь»; «Здесь» и
«Теперь» — его плодоносная почва. И где же еще, если не в настоящем, должен был жить человек,
который пребывал в столь неустанном развитии, что в ответ на
==316
замечание, будто его слова противоречат сказанному им раньше, возразил — он прожил восемьдесят
лет не для того, чтобы каждый день говорить то же, что в предыдущий! Если стремление было
предметом его души в его преодолевающем будущее отношении, то предметом его отношения к
прошлому было воспоминание. Принято, правда, считать, что Гёте легко забывал прошедшее, мирился
с ним, спокойно отбрасывал затруднения, в которые превращаются последствия наших поступков,
избегая всяких оглядок на прошлое и связанные с ним переживания, как только это могло помешать
способности видеть и продвигаться вперед. Его считают свободным от того, что называют излишними
страданиями, — поскольку для достижения жизненных целей большинства людей в них нет
необходимости; с одной стороны, это существенный ингредиент восхищения, с другой — моральной
сдержанности по отношению к гётевскому «искусству жить». Тем не менее я полагаю, что этим Гёте
приписывается поверхностность, которую скорее следует отнести к такого рода толкованию; напротив,
Гёте, как мало кто другой, глубоко и тяжело страдал от совершенного в прошлом и постоянно ощущал
бремя и последствия своих поступков. Через мир его мыслей все время проходит мотив духов, от
которых, однажды их вызвав, невозможно освободиться; мотив «второго», рабами которого мы
являемся, даже если «первое» и зависело от нас; мотив демонов, от которых «трудно избавиться»:
«строгие духовные узы разорвать невозможно». «Ужасно, — пишет он из Рима, — как меня раздирают
воспоминания», и через сорок лет: «От того, что связано с человеком, освободиться невозможно, даже
если это отбросить». А в одном месте «Маскированных шествий» он говорит о духах следующее: «—
Wenn man sie nicht stracks vertreibt, Sie ziehen fort, ein und der andre bleibt In irgendeinem Winket hengen
Und hat er noch so still getan, Er kommt hen/or in wunderlichen Fallen»’.
Распространяя это настроение на сверхиндивидуально-историческое, он превозносит Соединенные
Штаты прежде всего за то, что они свободны от «бесполезных воспоминаний», и желает их будущим
поэтам, чтобы их миновали «рассказы о
Если их сразу не прогнать, они уйдут, но кое-кто останется висеть в каком-либо углу, и хотя он
притаился, он появится в странных случаях.
==317
привидениях». То же звучит, когда он совершенно афористически, без какого-либо обоснования или
вывода пишет: «Все мы живем прошлым и гибнем от прошлого»; таким образом, «жизненное правило»:
«Если хочешь прожить славную жизнь, не заботься о прошлом», — проистекает, как большинство
жизненных правил, из горького противоположного опыта. Или можно в самом деле серьезно полагать,
что Гёте хотел без всяких оговорок назвать свое существование «славной жизнью»? Множество
подобных высказываний не может быть случайным. И когда они встречаются в поэтических
произведениях, они отличаются от окружающего своим особым характером, который обнаруживается в
некоторых гармониях или тактах у Бетховена: каждый полностью входит в объективную связь пьесы,
полностью понятен и необходим с точки зрения ее чисто музыкальной логики, — но вместе с тем
указывает и на совершенно иное измерение, на измерение субъекта; хотя кажется, что он находится на
данном месте лишь ради того, что ему предшествовало, и того, что за ним следует, откуда-то, как бы
снизу и изнутри, именно в нем восклицает душа; в чисто музыкальной последовательности, которая
проходит и через него, он разрывает музыкальную ткань и мы взираем непосредственно на муки
живущей под этим души. Так действуют у Гёте те места, каждое из которых играет свою необходимую
роль в художественном произведении, но через которые одновременно прорывается пережитое вне
искусства. И так же, как он постоянно боролся с петлями и западнями, с помощью которых его хотело
поймать будущее в форме стремления, он боролся и против опасностей, которыми угрожало ему
прошлое. Его счастливый инстинкт преодолевал прошлое посредством перенесения его в настоящее. Он
испытывал своеобразное желание увидеться с женщинами, которых он любил, спустя долгое время
после разрыва с ними: так было с Фридерикой, так было с Лили; и этому полностью соответствует
следующее высказывание: «В какой степени присутствие предмета любви лишает воображение его
разрушительной силы и превращает тоску в спокойное созерцание, мне известно по ряду важнейших
примеров». Для этого человека с его ни с чем не сравнимой, требующей созерцания фантазией, граница
которой подчас сливалась с галлюцинацией, прошлое жило в форме «демонов», «духов», от
мучительного присутствия которых невозможно избавиться. Но против духов есть только одно средство
— действительность. От того, что нас пугает в форме привидения, нас освобождает именно оно, как
только мы увидим его в действительности. «Действительность, — пишет он уже в
==318
27 лет, — я большей частью могу вынести; грезы же могут меня размягчить, как только им вздумается».
Постоянное стремление к созерцанию, проходящее через всю духовную жизнь Гёте, является не только
выражением его художественной натуры, которая в созерцании мира еще раз как бы физически
совершает свое единение с ним, что составляет метафизическую сущность гения, — оно служит также и
противовесом темным силам души, светом настоящего, рассеивающим тени прошлого. Помимо этого
особого способа излечивать воспоминания настоящим Гёте в некоторых, быть может, во многих,
случаях просто насильственно освобождался от них: это было ему необходимо. С годами это стало для
него как бы органической функцией, и поэтому он мог в старости говорить об этом в как будто легком
тоне: «Следует помнить, что с каждым вздохом через все наше существо проходит эфирная летейская
струя, и мы лишь в некоторой степени вспоминаем о наших радостях и едва помним о наших
страданиях. Этот высокий Божий дар я с давних пор умел ценить, использовать и увеличивать.
Поэтому, что касается ударов и пинков, которыми нас награждала судьба, возлюбленные, друзья,
противники, то воспоминание о них у людей решительных и хороших быстро улетучивается». Видеть в
этом холодный, эвдемонистический эгоизм в высшей степени поверхностно; это означало бы не
замечать тяжести, которую он испытывал от пережитых потрясений еще в воспоминаниях о них и их
продолжающемся воздействии, и видеть лишь громадную силу сопротивления, которая действительно
одержала победу в его творчестве, в зримом исходе борьбы. Эта жизнь, безостановочно продвигавшаяся
к новой объективной деятельности, к новому субъективному самоформированию, должна была быть в
каждое мгновение полностью самой собой, полностью своим настоящим. Гёте отстранял от себя тоску и
воспоминания, которые, несомненно, были для него более волнующими и соблазнительными, чем для
большинства из нас, и в этом было величайшее самопреодоление, триумф над собственным Я и в форме
будущего и прошлого ради этого Я в его подлинной, высшей и творческой жизни.
Самоограничение, самопреодоление в его существовании, которое находило свои постоянные задачи в
воспоминании и стремлении, нерасторжимо связано — на это достаточно лишь вскользь указать — с
его постоянной потребностью отдавать себе отчет в своих поступках. Ни одно другое понятие не
связывает столь непосредственно, как это, теоретически-объективный образ с нравственной оценкой;
ведь отдавать себе отчет в
==319
своих поступках означает осуществлять единство знания о себе и оценку себя, видеть себя с той
границы, по ею сторону которой мы должны удовлетвориться тем, что нам дано, и по ту сторону
которой лежит необходимость отречения. Основная метафизическая воля созерцать и переживать свое
субъективное Я
