как нечто объективное не могла глубже и полнее отразить свое этическое напряжение,
чем в способности отдавать себе отчет о самом себе, в котором сознание собственной действительности
и сознание границы, строгое соблюдение которой придавало жизни ценность и форму, совершалось в
акте длиной в жизнь.

00.htm — glava25
Глава VII
Любовь

Гёте принадлежит к тому типу мужчин, в жизни которых в силу их природного склада женщины играют
значительную роль. Это отнюдь не следует понимать в том смысле, что в его жизни особое место
занимали эротические страсти и опыт. Гёте был далек от мужчин того типа, для которых реальное
отношение к женщинам играет главную роль, — от раба женщин и от Дон Жуана. В ткань его
существования женщина всегда вплетала лишь нить, хотя эта нить едва ли когда-нибудь обрывалась.
Однако Гёте решительно отвергает возможность того, что жизнь могут заполнить отношения к
женщинам: это приводит «к слишком многим сложностям и мучениям, которые нас изматывают, или к
полной пустоте». Следовательно, независимо от действительных отношений некоторые мужчины
обладают особым знанием женщин, образ и значимость женской сущности для них в известной степени
элемент их собственной натуры. Ницше, который, насколько нам известно, никогда не имел
эротических связей и по его собственному признанию «никогда не добивался расположения женщин»,
тут же добавляет: «Но могу ли я осмелиться высказать предположение, что я женщин знаю? Это входит
в мое дионисийское приданое!» И исходя, вероятно, из того же, Рафаэль на вопрос, где он находит
модели для своих прекрасных женских образов, ответил, что он совсем не пользуется моделями, а
следует «известной идее, которая возникает в его духе». А Гёте в старости

==320

признается: «Моя идея женщины не абстрагирована из действительности, она мне дана от рождения или
возникла во мне, Бог ведает, как». В том, что Гёте проявлял в своих отношениях с женщинами, с
которыми он действительно общался, осведомленность в практической психологии, я отнюдь не уверен.
Характер Лотты Буфф, художественный образ которой он нарисовал с такой глубиной и потрясающей
правдой, он, по собственному признанию, никогда не «стремился понять» — для этого он ее слишком
любил. А то, что он более чем через сорок лет выбрал в невестки Оттилию фон Погвиш,
свидетельствует о поразительном отсутствии психологической проницательности. То, что этот столь
щедро одаренный природой и почти все время испытывавший эротическую взволнованность человек
испытал мало счастья в любви — ведь бросая взгляд на свою восьмидесятилетнюю жизнь, он говорит
об «ударах и пинках» которыми «нас награждала судьба и возлюбленные», — может объясняться,
помимо других глубин его существа, проникнуть в которые мы попытаемся ниже, и этим свойством —
ошибаться в своем знании женщин, в общении с ними. Мужчины такого типа в самом деле не
проявляют особой наблюдательности в своем понимании женщин; они обладают «врожденной» «идеей
женщины», знанием «прообраза», который Гёте видит в каждом органическом существе и описывает
как «закон, обнаруживаемый в явлении только в виде исключений».
Поэтому для поэтического изображения, не останавливающегося на единичном явлении, такое знание
женщин в известной степени предопределено и поэтому именно в нем Гёте видел обоснование того, что
все его женские образы «лучше, чем встречающиеся в действительности». В самом деле, во многих
гётевских женских образах есть своего рода завершенность, которой нет ни в одном из его мужских
образов, некое совершенство бытия, выходящее за пределы отдельных проявлений и свойств. Во всех
этих женщинах, в Лотте и Клерхен, в Ифигении и принцессе, в Доротее и Натали и ряде других
ощущается это нерасчленяемое и в своих отдельных чертах неуловимое совершенство-в-себе, которое
вместе с тем означает отношение к вечному и находит свое как бы понятийное выражение в вечноженственном, поднимающем нас ввысь.
Поэтому нет никакого противоречия в том, что он, порицая женщин за то, что они «неспособны иметь
идеи», одновременно утверждает, что может изобразить идеальное лишь в женском образе, что
женщины — «единственный сосуд», в который он может влить свою идеальность. То, что они «не
имеют» идей,

==321

не препятствует тому, что для него они — «суть» идеи. Конечно, он видит отсутствие идеализма в
отдельных реальных женщинах; однако тип «женщины», который в нем живет и составляет последний
смысл и норму также и действительных несовершенных женщин, вполне может служить, как он
однажды сказал, серебряной чашей, в которую мы помещаем золотые яйца. Это подобие
символизирует, по-видимому, то, что являлось ядром его интуитивного представления о женщинах: что
женщины суть нечто замкнутое, в себе единое, как бы более целостное, в отличие от занятых
отдельными интересами мужчин, каждый из которых в лучшем случае повторяет в себе многообразие
своего пола. Поэтому женщины, так сказать, по своей формальной структуре более предрасположены к
«совершенству». Он считает лучшей похвалой женщинам следующее: «Ваши склонности всегда живы
и деятельны, и вы неспособны, любя, пренебрегать». Для всех его женских образов, от женщин в
«Геце» до Натали и Макарии, применима эта основная форма, которую они наполняют многообразным
содержанием: внутренняя примиренность и сущностное единство элементов, которые в мужской
природе пребывают в обособленности и часто в борьбе. Поэтому Оттилия определяет свою вину,
которая заставляет ее уйти из жизни, не ее непосредственным содержанием, а словами: «Я сошла со
своего пути». И не касаясь содержания, он именно этим обосновывает свое объяснение женской
ревности: «Каждая женщина исключает другую в силу своей природы; ведь от каждой требуется то, что
надлежит выполнять всему полу в целом». Понятно, что его духовная установка по отношению к
женщинам меняется в каждую эпоху его развития в зависимости от отношения к форме единства, в
которой происходит существование женщин. Когда он приехал в Веймар с душой, преисполненной
хаоса разнообразных беспорядочных стремлений, страстно желая организовать свои силы и направить
их в единое русло — последняя глубина его отношений с Шарлоттой фон Штейн, дававшая ему счастье
и эмоциональное богатство, была, вероятно, связано именно с гармонической целостностью ее натуры,
со спокойной прочной формой, в которой эта женщина примиряла все эксцентрические и
диссонирующие элементы жизни. Образ свойственной ей замкнутой .целостности открывал перед ним
путь к спасению от всего дикого и отклоняющегося в его натуре. Он ясно высказывает это следующим
образом: он нуждается в ней, чтобы стать самостоятельным, целостным существом. Она была для него
символом цельности и единства, как для Микеланджело Виттория

==322

Колонна. «Ты единственная, — пишет он ей, — в тебя мне ничего не надо вкладывать, чтобы все найти
в тебе». Поэтому он прославляет счастье, которое она ему дает, то, что он может быть с ней вполне
открытым, тогда как у других людей отсутствуют те промежуточные тона, «которые у тебя звучат».
То, что он ощущал как глубочайшую сущность женщин, предстало ему здесь в совершенстве по ту
сторону от обычного фрагментарного осуществления и встретилось ему в тот период, когда его
собственное развитие нуждалось в опоре и образце в виде такой формы жизни. С годами его внутреннее
отношение к женскому принципу меняется. Часто встречаются критические суждения о женщинах в
целом; при ближайшем рассмотрении все они сводятся к так называемому недостатку объективности у
женщин. И это связано, быть может, со следующим: в юности Гёте — я предвосхищаю здесь выводы
последней главы — господствует эмоциональный идеал, он как бы влечет его к прямому

совершенствованию личного бытия и его целостности, и сознание этого совершенствования — не
знание и деятельность, а чувство. Позже, и окончательно после путешествия в Италию, эта жизненная
тенденция расходится по двум направлениям: научного познания и выражения себя в творчестве и
деятельности. Тем самым его жизнь повернулась от субъективного к объективному. Однако если это
обычно приводит к типично мужской разорванности, к отрыву отдельных интересов и видов
деятельности от центра и единства внутреннего существования, то Гёте было даровано, что все
объективное в его мышлении и деятельности оставалось полностью личным, биением пульса единой
внутренней жизни. Эта единственная в своем совершенстве форма бытия и объясняет резкую
антипатию в поздние годы его жизни ко всему чисто субъективному, антипатию, которую мы часто
испытываем по отношению к преодоленным стадиям нашего развития. Изначальное и все-таки только
теперь достигнутое единство его внутреннего существования наполнилось предметным содержанием —
знанием о мире и деятельностью в мире, — по сравнению с которым всякое чисто субъективное,
кружащееся в себе, отклоняющее объективные нормы существование представлялось ему в известной
мере злым принципом. Тип женщины дал ему то, что мог дать, особенно с того времени, когда он
предстал перед ним во всей своей созерцаемой чистоте в образе Шарлотты фон Штейн. Теперь же
субъективное единство и целостность стали для него само собой разумеющимся состоянием, и
решительный поворот к объекту требовал от него наполнения новым

==323

содержанием и новым напряжением. В этом тип женщины уже не мог ему помочь, более того, ему
необходимо было решительно отмежеваться от него как от символа пройденного периода, и поэтому он
стал порицать женщин за отсутствие объективности, открытой ему новой эпохой его жизни; они вполне
удовлетворены, говорит он, если им что-нибудь «нравится», не различая и не оценивая мотивы этого
чувства; они требуют особого понимания, не стремясь к такому пониманию других; их легко уговорить
перейти от одной точки зрения к другой; страдая, они готовы обвинить в этом объекты, а не себя, — в
виде необходимого дополнения такой субъективности они становятся жертвой догматика и
подчиняются одним условностям.
То обстоятельство, что его духовное отношение к женщинам и их оценка настолько следовали в их
изменениях основной линии его развития, может быть как следствием, так и причиной того, что образ
женщины представлялся ему не абстрагированным из эмпирических случайностей, а
сверхиндивидуальным и связанным с последней сущностью его натуры. Однако поскольку это
относится только к типу, к идее женщины, это отнюдь не проявляется в его отдельных реальных,
связанных с женщинами переживаниях, в основе которых, как я предполагаю, лежало в значительной
меньшей степени духовно априорное отношение к женскому принципу, чем его эротический
темперамент. Правда, степень, которой переживания, связанные с его темпераментом, подчас
достигали, казалась многим едва ли совместимой с духовностью его жизни.
Я не раз слышал от людей высокого духовного уровня и очень далеких от банальной чопорности
сожаления по поводу той роли, которую эротический элемент играл в жизни Гёте. Эти люди исходили
не из моральных соображений, а только из того, что преувеличенные эротические интересы и
эротические переживания нарушали равновесие гётевской жизни, определяемой ее центральной идеей.
В этих замечаниях несомненно проявляется инстинкт, ощущающий опасность, которую представляют
собой эротические силы для каждой в высоком понимании целостной и продуктивной жизни. Ибо в
одном случае стремления и их осуществления, присущие этой области, вплетаются в глубоко
внутреннее течение жизни — тогда в ней неизбежно возникают помехи, отклонения, депрессии; причем
возникают они прежде всего из-за глубокого внутреннего противоречия формы, которое состоит в том,
что любовь — процесс непрерывный, пульсирующая динамика жизни, вовлечение в непрерывный
поток сохранения рода, тогда как духовное бытие

==324

пребывает в сфере в известном смысле слова безвременного, в сфере содержаний жизненного процесса,
а не в самом процессе. В другом случае эротическая область обособляется от всех остальных сфер
жизни, как особая область, при переходе в которую происходит превращение как бы в «другого
человека». Этим, правда, устраняются все упомянутые помехи и отклонения, но целостность жизни
осуждена тогда