на жесткий дуализм; взаимодействие всех сил, в котором состоит их единство,
разорвано и во всяком случае отчасти стерилизовано.
Однако ничего этого, как мы видим, не произошло с Гёте. Ни величие его творчества, ни
несравненность его жизни в целом не дают основания для такой критики. Следовательно, проблема
построения образа Гёте заключается именно в ответе на вопрос: почему эти следствия не проявились у
него? И ответ на это может быть найден лишь в фундаментальных слоях гётевской жизни вообще.
Формула сущности, которая находит в Гёте свое наиболее чистое и яркое историческое выражение,
всегда заключается в следующем: жизнь, полностью повинующаяся собственному закону,
развивающаяся как бы в едином природном влечении, именно этим соответствует закону вещей, т.е. ее
знания и творения, будучи чистым выражением внутренней, из самой себя вырастающей
необходимости, вместе с тем формируются в соответствии с требованиями объекта и идеи. Гёте самым
фактом своего переживания настолько внутренне формировал каждое подчиненное собственному
закону содержание предмета, что оно как бы рождалось из единства самой его жизни. В соответствии с
этим общим смыслом его существования складывалось и его эротическое содержание. Но и эти
стороны его жизни, которые отражены в его письмах, доверительных беседах, в «Поэзии и правде» и в
его лирических стихах, представляются как бы определенными его внутренней жизнью и
необходимостью ее развития, подобно тому как цветок появляется на ветке в тот момент, когда этого
требует ее движущая сила, и в той форме, в которой она это осуществляет. Нигде, даже в столь
исключительных случаях, как в страстном увлечении Лоттой или Ульрикой фон Левецов, мы не
ощущаем ту полноту самоотдачи, которая символизируется в эротическом переживании любовным
напитком и часто особым эмоциональным тоном, будто то, что происходит, скорее нечто совершаемое с
нами или над нами, а не проявление принадлежащей самой себе жизни. Из высказываний Гёте мы
знаем, что во всех своих чувственных увлечениях он никогда не терял власти над собой. Об

==325

одной красивой женщине, которая произвела на него сильное впечатление, он пишет Гердеру: «Я не
хочу осквернять такой образ ощущением поверхностного вожделения». К этому можно также, помимо
многого другого, отнести и сказанное им Эккерману о сдержанности по отношению к красивым
актрисам, которые его очень привлекали и «в значительной степени шли ему навстречу». Однако эта
определенность и придача волей определенной формы эротическому переживанию — лишь внешний и
даже не самый важный феномен того более глубокого факта, что это переживание определялось его
бытием, правилом и смыслом развития, следовавшего исключительно течению соков своих подлинных
корней. И поэтому так же, как провозглашенная им, проходящая через всю его жизнь «отрешенность»
была отнюдь не обеднением, а вполне позитивным принципом формы его жизни, и эта сдержанность в
эротических переживаниях была не уклонением от любви, а врожденной формой этого чувства, идущей
из источников его индивидуальной жизни. Благодаря его счастливой натуре вещи мира возбуждали его
в общем не более чем возможность отдаться им дозволялась его волей и разумом — в высшем смысле

слова, что делает понятным его любовь ко всем этим вещам — он мог не бояться ее. Это можно
выразить и таким образом. Сколько бы ни находить в его жизни и в его творчестве субъективного,
связанного сданным моментом или настроением, всегда остается чувство, что его жизнь в целом
никогда не теряет своего преобладающего значения по отношению к находящейся в данный момент на
поверхности ее части. Он в каждое мгновение живет в своем проявлении как целостность, и это придает
всем его проявлениям поразительную соразмерность. То, что в нем считали холодностью, есть не что
иное, как это уравновешение единичного целостностью жизни (поэтому оно должно было возрастать с
увеличением продолжительности жизни). Эту форму принимает и его любовь, в ней происходит
несравненное сочетание того, что весь человек отдается своему чувству, и именно потому, что он
отдается ему весь, он всегда сохраняет господство над этим чувством как единичным; чувство любви
никогда не превращается у него в обособленную сущность, какой часто становится эротическое
переживание мужчины, оно действует как живой член организма, черпающий из всей совокупности его
жизни силу и норму, — впрочем, это еще не значит, что и счастье. В общем Гёте во всяком случае
обладал тем человеческим совершенством, что мог полностью отдаться своему чувству, быть
полностью увлеченным, не выходя при этом из своего центра.

==326

Такая примиренность обычно разделенных и взаимно снимающих друг друга жизненных точек или
тенденций вообще свойственна гётевской жизни. Практический идеал, о котором он говорит в
Эпимениде, — «уступчивость при сильной воле» — он неоднократно осуществлял в своих отношениях
с другими людьми. Способность отдаваться и сохранять при этом себя, величайшая энергия и полная
уступчивость — абсолютная способность и уверенность в смысле своей глубоко внутренней жизни, с
одной стороны, и ежедневно меняющаяся «натура Протея» — с другой, — в этом синтезе ощущается
общая великая формула жизни, обнаружить которую можно не непосредственно, а лишь в таких
частичных, как бы отдельных проявлениях.
Правда, такой характер чувства как жизненного процесса грозит известной проблематичностью по
отношению к своему предмету. Как правило, любовь даже в качестве чисто внутреннего события в
отдельной душе воспринимается как взаимодействие; другая сторона, отвечая на нее или нет, даже зная
о ней или не зная, является ее активным фактором, и при ее пусть даже идеальном участии это чувство
возникает в любящем. В полной противоположности этому гётевская эротика ощущается как чисто
имманентное событие, создается впечатление, что он один ответствен за происходящее; и поразительно,
что в нем никогда не ощущаются сдержанность, эгоизм, невнимание к другим, обычно связанные с
таким солипсистским переживанием любви. «Наши отношения, — пишет он в 37 лет, —должны
доходить до самой глубины существования», «чтобы привести к чему-либо путному». И также: «Если
нельзя любить безусловно, то с любовью дело обстоит уже плохо». «Лучше всего любовь, — пишет он
в 62 года, — когда любящие еще думают, что любят только они и что никто так не любил и не будет
любить». Любовь— «дар, который нельзя вернуть, и причинить вред или не защитить некогда любимое
существо невозможно». В этом открывается, наконец, счастливая, глубоко определяющая гётевское
существование гармония — между совершенно свободным, как бы лишь о себе знающем, лишь к
самому себе прислушивающемся сущностным развитием, с одной стороны, и требованиями, которые
исходят от вещей и идей, — с другой. В словах Филины — «если я тебя люблю, что тебе до этого?» —
полностью выражено единство обеих ценностей, идеальной и личной. На одной стороне здесь
величайшая нежность, самоотверженность, по сравнению с которыми платоновское представление о
любви как о среднем звене между владением и невладением кажется эгоистичным и поверхностным. За
много

==327

лет до того Гёте на деле доказал всю чистоту этой эротики: франкфуртские письма к Кестнеру, в
которых он постоянно и совершенно открыто говорит о своей страстной любви к Лотте, принадлежат к
самым совершенным имеющимся вообще в мире свидетельствам чистоты, благородства убеждений,
нравственного доверия к себе и другим. Кажется, что здесь говорит сама идея любви во всей ее
автономии, свободная от всякого стремления к владению и от всего случайного в человеке. Гёте сам
может поэтому трактовать слова Филины в совершенно сверхличном изречении Спинозы: Тот, кто
любит Бога, не может желать, чтобы Бог также его любил. Но, с другой стороны, в этом все-таки
обнаруживается любовь, проистекающая именно из самого глубокого пласта личности, из ее
абсолютного самобытия. Подобно тому как он действовал в своем творчестве в качестве «любителя», не
думая о цели этого и о том, к чему это приведет, так и любовь была для него функцией жизни,
нормируемой ее органической ритмикой, а не идеей, — с которой она тем не менее находилась в
гармонии как бы посредством глубокого изначального с ней единства.
Этим определялось и его своеобразное отношение к предметам его любви. Во всех его отношениях с
людьми была определенная черта, которую можно, пожалуй, назвать суверенной чуткостью, —
внутренняя установка, возникающая там, где единая целостность человека постоянно остается
источником и доминантой каждого его отношения; тогда отдача и сохранение дистанции, глубочайшее
внимание к другому и господствующая уверенность в том, что при этом не будет утрачена своя
сущность, — лишь две стороны одного акта. Так, в его отношениях с любимыми женщинами
страстность, самоотверженность и рыцарство сплетаются с неким своеобразным cachet’, — будто все
они в сущности случайные поводы для того, чтобы пройти именно в данный момент необходимую
стадию его внутреннего развития, будто каждая эротическая связь — лишь цветение, осуществляемое
его собственными движущими силами, для которых женщина служит лишь весенним воздухом и
весенним дождем. Если Карл Август однажды сказал, что Гёте всегда все вкладывал в женщин и любил
в них только свои идеи, то в основе этого несколько неуклюжего высказывания в общем лежит то же,
что в приведенных выше словах, сказанных Кестнеру по поводу сделанного кем-то описания Лотты: «Я
действительно не знал, что все это в ней было, я слишком любил
Отпечатком (франц.).

==328

ее, чтобы следить за ней». Решающее здесь то, что взаимодействие субъекта и объекта любви, которое
даже при несчастной любви происходит в душе любящего индивида, для Гёте отступало на второй
план, и его любовь была в большей степени вращающимся в себе чувством, эпохой, определяемой его
индивидуальным развитием. И хотя это благодаря удивительному единству субъективного влечения и
объективного требования в его натуре ни в коей степени не уменьшало преданность, страстность и
самоотверженную нежность по отношению к любимому существу, — то этим его свойством все-таки
объясняется частая смена предметов его чувства. Применительно к своей деятельности Гёте в разных
формах и в разное время говорил, что в сущности не имеет значения, чем заниматься, все дело в том,
чтобы применить свою силу, достигнуть наибольшей эффективности. Как ни парадоксально, но и эта
основная максима его существования проявляется в его отношении к большинству женщин. Так же, как
ему было безразлично, «делать ли горшки или миски», в этом смысле не имело значения, любит ли он
Фридерику или Лили, Шарлотту фон Штейн или Ульрику. Конечно, его любовь была каждый раз иной,
женщина не была для него, как для мужчины с грубой чувственностью, просто женщиной при
совершенном безразличии к ее индивидуальности. Но то, что любовь приходила в данный момент, что
она имела для него это ни с чем не сравнимое cachet, определялось не эротическим взаимодействием, а
тем характером периодичности, который проявлялся именно в данный момент в соответствии с законом

его развития. Он не был верен женщинам, потому что был верен себе. Однажды он делает очень
странное замечание по поводу «так называемой большей верности женщин». Она объясняется, по его
мнению, лишь тем, что женщины «не могут преодолеть самих себя, а не могут они это потому, что они
более зависимы, чем мужчины». Этим он отрицает ценность той верности, которая возникает
вследствие зависимости от другого человека, а не происходит из полной свободы индивида; каждое
чувство должно проистекать из процесса собственной жизни, который, по его мнению, есть постоянное
самопреодоление, построение более высокого, более совершенного бытия, как бы на развалинах
прежнего. Тот, кто зависим, неспособен преодолеть себя, другими словами, глубокая внутренняя
необходимость не