создает для него новые содержания, новые повороты, пусть даже чувство привязано к
прежнему предмету и с болью отрывается от него; мы знаем достаточно примеров того, какие страдания
приносил Гёте даже
==329
добровольный разрыв отношений с женщинами, которых он любил; его неверность была всегда
самопреодолением, т.е. повиновением закону его развивающейся и возвышающейся над прошлым
жизни. Насколько эта эротическая ритмика уходит в глубокое гётевское чувство жизни, становится
очевидным при сопоставлении с одним из самых значительных его высказываний в 75 лет, о котором
сообщает канцлер Мюллер: «Когда в числе ряда произнесенных тостов был провозглашен также тост за
воспоминание, Гёте решительно сказал: «Я не принимаю воспоминание в вашем смысле. Обо всем
великом, прекрасном, значительном, происходившем в нашей жизни, не следует вспоминать как бы
извне, как о том, что следует поймать. Оно должно сразу же войти в наши внутренние чувства,
соединиться с ними, создать в нас новое, лучшее Я и, вечно формируя его, продолжать жить и творить в
нас. Не существует прошлого, к возвращению которого можно стремиться, существует лишь вечно
новое, складывающееся из развитых элементов прошлого». В таком понимании жизнь преодолевает
свою последнюю закостенелость. Наши страстные переживания — и мы вместе с ними — уже не
прикованы к определенному месту прошлого, на котором мы вынуждены искать их в прежней форме их
бытия, они — пластичные элементы построения жизни, вновь начинающиеся в каждое мгновение.
Хорошо, если такое построение оставит эти элементы без изменения и сохранит таким образом
верность их содержанию; и в жизни Гёте это проявилось в его отношениях с Шарлоттой фон Штейн и с
Христианой. Однако и там, где развитие требует решительных поворотов, неверность не есть просто
мертвый перерыв в течении жизни, ее остановка как бы в пустом тупике; глубокая связь процесса
жизни продолжается именно вследствие этого надлома в ее содержании; предшествующее не просто
отвергается, что произошло бы, если бы оно было лишь воспоминанием о прошлом, но —поскольку оно
само полностью определено жизненностью Я — оно может, вечно преобразовывая и преобразовываясь,
содействовать созиданию в нас «нового, лучшего Я». Женщины были для него объектами того мнимого
эгоизма, Я которого в действительности есть не субъект наслаждения, а органически закономерное и
поэтому доверяющее свой ценности развитие, что он однажды сформулировал в виде кратной максимы:
художник должен действовать «в высшей степени эгоистично». Собственные, всегда продуктивные
занятия и труды он определил как «в сущности всегда только эгоистичные»: он хотел лишь образовать
себя. Этим он устанавливает высокое
==330
понятие «эгоизма». Более, пожалуй, чем кого-либо из людей, за исключением Леонардо, его питали все
царства мира; вспоминается и Лейбниц, — однако его интеллектуальность, которая проглатывала и
переваривала все, что могла схватить, употребляла все материалы и силы лишь для собственного
питания, а не для построения совершенной личности. Для Гёте же с его величественной
объективностью собственное Я было связанным с общим бытием элементом, совершенствование
которого составляло для него долг и смысл жизни. Подобно тому как он в своих занятиях, своем
восприятии мира, своем художественном творчестве был «в высшей степени эгоистичным», он был
таковым и по отношению к женщинам; однако таким же, как этот эгоизм, включающий в себя, с одной
стороны, полную отдачу предмету, а с другой — ставящий своей целью только собственное
совершенствование, которое есть объективная ценность и с ростом которого увеличивается и ценность
всеединого бытия вообще, — был и эгоизм его любви.
И все-таки здесь есть различие. Человек, направляя свое бытие по какой-либо не сравнимой с другими
линии и ощущая себя самоцелью, не хочет, и прежде всего не может, войти в гармоническое
существование другого так, как неличностное бытие. В принципе это было Гёте совершенно ясно, —
хотя он выражал это по-иному; он говорил, что охотнее всего пребывает в общении с природой, ибо в
отношениях с людьми попеременно заблуждается то один, то другой, и поэтому «ничего не
проясняется». Основная формула его существования, согласно которой развитие его мышления и
творчества, следуя только собственному закону, одновременно соответствует и предметам этого
мышления и творчества, — эта формула не сохраняла безоговорочную значимость в тех случаях, когда
в качестве таких предметов выступали люди; люди с их в конечном счете для себя бытием, с негибкими
очертаниями их существа и судьбы, которые необязательно будут соответствовать существу и судьбе
другого, сколь ни велика его гармония и его гармонизирующая сила. Конечно, Гёте, следуя глубокому
влечению своей натуры и не нуждаясь для этого в моральном императиве, вносил в свое отношение с
любимой женщиной все внимание, самопреодоление и нежность, всю преданность и дарующую счастье
страсть. И все-таки цель не достигалась. Почти для всех женщин, которых любил Гёте, счастье
завершалось разрывом и страданием: для Эннхен, как для Фридерики, для Лотты, как для Лили и для
фрау фон Штейн. Конечно, в каждом случае причина такого исхода была особой. Однако к числу
==331
типических форм человеческих судеб относится, как мне кажется, следующее: ряд родственных по
своему содержанию событий приводит каждый раз к одному и тому же результату, причем каждый раз
по другой, совершенно независимой от предыдущих случаев причине, вполне объясняющей данный
случай, — и все-таки в основе их всех лежит общая причина, коренящаяся как бы в более глубоком, не
касающемся непосредственной каузальности пласте. То, что Гёте жил «в высшей степени
эгоистической» жизнью, — в каком бы возвышенном смысле это ни понимать, как ни далека она была
от ограниченной и грубой жажды наслаждений, в какой бы неповторимой гармонии она ни пребывала с
целостностью бытия и с законами вещей и идей, — было глубокой метафизической причиной того, что
он ни одной женщине не мог дать длительного счастья, даже в том скромном смысле, в котором опыт
повседневной жизни учит нас в конце концов мыслить понятие длительного счастья. В
соприкосновении с определенным бытием человеческой индивидуальности с формальной
необходимостью потерпел неудачу несравненный дар, который позволял ему самому называть себя
«любимцем богов»: осуществлять свое развитие по собственному закону в единении с законом бытия
всего остального.
Однако эта формула еще раз наносит удар в обратном направлении, простирая свою власть на
собственное отрицание: Гёте сам разделяет горестную судьбу своих возлюбленных, ему, любимому
женщинами, как мало кто из мужчин, любовь, по-видимому, не дала счастья, разве что в минуты быстро
проходящего упоения. Он сам однажды определяет свое душевное состояние в молодости как
«преисполненное жаждой любви», указывая, что в юные годы он, быть может, «слишком лелеял те
стремления, которые во мне были заключены». Возмужав, он стал вместо этого «искать полное
конечное удовлетворение». Однако это удовлетворение он, по-видимому, нашел не в развитии
«преисполненного любовью состояния», а прежде всего в Италии (к пребыванию там и относится его
замечание), в более же общей форме — в исследовании и деятельности. Однако несмотря на то что он с
невероятной силой направлял потребности своей натуры в русла этих ценностей, — оставалось нечто
подобное надлому и остатку, который, как он неоднократно указывает, он насильственно заставлял себя
забыть. В семьдесят лет он пишет: «Каждый человек Адам, ибо каждый однажды изгоняется из рая
теплых чувств». Даже в отношениях с фрау фон Штейн период действительного счастья оказывается
ужасающе коротким, что становится очевидным, если
==332
читать письма не только поверхностно. И счастье, которое она ему дала, полностью уравновешивается
ужасными переживаниями во время итальянского путешествия и после него — независимо от того,
какую «вину» несла та или другая сторона. С этим страданием — насколько можно говорить о
недоказанных предположениях, — быть может, связан самый решительный поворот в его жизни: в нем
застыло нечто, что уже никогда не могло оттаять. Происшествие с Христианой представляется мне
результатом утомления и смиренного отречения от столь желанного и не обретенного счастья любви,
бегством в скромное укрытие полусчастья. Своеобразная социальная ирония состоит в том, что
филистера из всех эротических переживаний Гёте обычно больше всего шокирует то, которое по своей
внутренней структуре было несомненно самым филистерским. И еще раз отстраненная, попавшая в
тупик любовь мстит за себя в Мариенбадской элегии. Потрясающее в этой элегии, то, что придает ей,
быть может, неповторимое значение в мировой литературе, заключается в следующем:
непосредственное, полное жизни чувство ищет своего выражения, и находит для этого лишь застывшие,
уже имеющиеся, сентенциозные формы, которые выкристаллизовались за долгую жизнь и
отказываются еще раз оттаять и дать себя вовлечь в бьющий из первоисточника, не подвластный
прочной форме процесс жизни и любви. Это страстное настоящее не отливалось в единственно еще
возможную для Гёте в этот период форму вневременности; за просветленной, ставшей мудрой формой
чувствуется биение любви, подобное ударам узника о стены, которые душат его. Быть может, ни одно
стихотворение не выражало столь чисто самим своим стилем трагическую борьбу юноши со старцем. В
этом роке, определившем выражение, в том, что именно высшее достижение стиля, в котором
соединены вся широта и глубина жизни Гёте, лишало его возможности высказать свою любовь, какой
он действительно ее чувствовал, отражена судьба его действительной жизни: в ее форме не могло найти
приюта длительное счастье любви. Я уже сказал, что даже недостаток счастья любви подтверждает
основной образ его бытия, хотя в данном случае и в виде отрицания. Ему было дано для всего
мышления и жизни — так, как они развивались из его внутренней необходимости, — находить в
предметах этого мышления и жизни, по его собственному выражению, «отвечающие ему образы».
Подобно тому как величественно и даруя счастье завершался в своей целостности гётевский дух, брат и
образ единой тотальности космоса и его блаженства, которое со времен
==333
греков парит перед нами в наших глубочайших предчувствиях, — так и страдание, которое приносила
его любовь предметам этой любви, было лишь «отвечающим образом» его собственного страдания,
будто вся лучезарность его жизни и его мира и это темное в нем и в том, что окружало его и
противостояло ему, рука об руку поднимаются из метафизического единства бытия.
00.htm — glava26
Глава VIII
Развитие
Из ценностных различий индивидов, которые находят свое выражение в форме их существования, одно
представляется мне наиболее важным. Оно состоит в следующем: надлежит ли человеку совершить то
или иное, предназначен ли он или хочет выполнить своими действиями или бытием сумму отдельных
требований, или должен в своей целостности что-либо делать или чем-либо быть всей тотальностью
своего существа. Это «что-либо» не должно быть определенно указанной целью или деянием, оно
должно состоять только в том, что единство жизни, стоящей над всем этим единичным и несущей его,
— так же подобно тому, как живое тело в качестве единства относится к своим отдельным членам, —
есть нечто само по себе значительное, подчиненное идеалу, положенному ему как целому, текущее
единым потоком, которое впитывает все единичные свойства и деяния и превосходит их, не составляя
их суммы. Оценка, считающаяся моральной, обычно не направлена на это. Для нее ценность индивида
складывается из ценностей отдельных черт его характера и отдельных решений, тогда как у людей
второго типа, напротив, смысл и роль каждой единичной жизни определяется неизреченной, быть
может, интенцией и значением, долженствованием их жизненного единства.
Если какую-либо характеристику образа гётевского существования можно считать недвусмысленной, то
лишь его принадлежность ко второй стороне альтернативы. Его жизнь в качестве целого была
подчинена долженствованию быть
