его членов, а посредством — ив
этой абстракции Гёте сохраняет принцип организма — формирования их в ходе разделения труда.
«Чепуха — ваше общее образование и все связанные с ним мероприятия, — пишет он в «Годах
странствий». — Все дело в том, чтобы человек что-то действительно умел, выполнял столь
безупречно, как мало кто из окружающих его людей». Если в «Годах учения» личная жизнь как таковая
дифференцируется, и поскольку каждый индивид есть мир, он есть и дифференцированный мир, то в

«Годах странствий» стремление направлено на единый мир, внутри которого дифференцированы
должны быть не личности, а их деяния, объективные составные части этого мира. В этом

==344

глубочайшие связи и обоснования практического идеала Гёте в старости. Лишь действия, определяемые
их содержанием и измеряемые их результатом, входят как часть в объективный и общественный мир,
человечество в этом понимании требует, как полагает Гёте, не дифференциации довлеющего себе,
стремящегося к собственному совершенствованию человека, не его бытия и чувствования, а его
деятельности, объективных дел; поворот от человека к человечеству означает также поворот от
индивида как носителя индивидуального бытия к индивиду как носителю индивидуальной
деятельности и знаменует собой великий поворот Гёте от ценности жизни личности к ценности
объективных содержаний жизни.
Формулируя «идеи» жизненной интенции Гёте, определяя содержание его единого тотального
долженствования, следует сказать: оно являет собой объективацию субъекта. В почти необозримой
работе он настолько преобразовал, быть может, самую богатую, напряженную, самую полную
движения из всех известных нам субъективную жизнь в объективную духовность, что весь объем и
бесчисленные полюсы этого неустанного внутреннего становления, этой все время вибрирующей,
воспринимающей и производящей функции Я, можно полностью найти в его вневременном огромном
творении. Сменяющиеся опасности, угрожающие каждому, кто, как Гёте, называет свое творчество
исповедью, —либо впасть в натуралистическое описание, либо придать содержаниям жизни настолько
твердую форму, что их связь с субъектом больше не ощущается, — эти опасности для Гёте не
существовали. То, что он говорит об «Избирательном сродстве» — там нет ни одной строчки, в которой
не было бы отражено, что он пережил, но и ни одной, которая выражала бы, как он это пережил, —
содержит, хотя и негативно и, быть может, несколько внешне, самое существенное: чисто субъективные
переживания, которые он вкладывал в свои произведения и которые становились в них чисто
объективными. Другие великие художники, творения которых также воспринимаются как объективация
субъекта, Микеланджело, Рембрандт и Бетховен, не могли в силу специфических, отличающихся от
языковых средств выражения возможностей своего искусства в столь полном объеме, как это дано было
Гёте, раскрыть сущность внутреннего бытия как духа, чувства и этоса. Это великое достижение
человечества выражено здесь лишь в иной формулировке часто повторяющихся мыслей: благодаря
глубоким корням его индивидуальной реальности в космическом и идеальном Гёте достаточно было
лишь следовать велениям

==345

растущего из внутренних сил процесса его субъективной жизни, чтобы достигать объективно верного и
глубокого, художественно совершенного и этически требуемого; и это единство было настолько
всеобъемлющим, что все самообладание, самовоспитание и отрешенность, которые были необходимы
для того, чтобы прийти к этим результатам, составляли характер и ритм его непосредственной
субъективной жизни. Однако это субъективно-объективное единство осуществляется в разные эпохи
его жизни на разных путях. В его юные годы оно проявляется в наивной чистоте, он переносил идеалы
жизни на саму жизнь и направлял центральную движущую силу на совершенствование личного бытия.
Дальнейшее развитие, переход на следующую ступень можно определить как дифференциацию или
объективацию. Меняющееся значение обоих понятий обнаруживается очень отчетливо. Повсюду, где

единство субъективной жизни распадается на отдельные деятельности и отдельные интересы, это
означает, что из центральной точки личности протягиваются радиусы, которые достигают
внеличностных, объективных областей или как бы привлекаются, притягиваются ими. Вся духовная и
социальная история человечества показывает— в качестве одной из немногих, приближенно
заслуживающих быть названными закономерными черт, — что каждое разделение труда есть шаг к
объективации интересов и учреждений; чем дифференцированное общество, тем более объективны и
безличны разработанные им нормы, чем более разделены функции, тем в большей степени конечный
результат, поскольку он уже не связан генетически с отдельной личностью, есть чисто объективное
целое, которое как бы поглотило все субъективные частичные доли и противостоит каждой из них как
нечто новое и чуждое. Следовательно, в такой же мере, в какой в формировании гётевского идеала
целостное совершенствование жизни уступало место делу и познанию, становились объективнее его
мышление и интенция его бытия, и в конце концов непосредственность каждого его переживания
становилась для него событием, требующим объективной регистрации, объективного понимания.
Дифференцируясь в самом себе, он дифференцировал себя и мир друг от друга; непосредственное,
основанное на чувстве единство Я и мира уступило место образу объективного мира как объекта
практической деятельности и теоретического познания, — причем, однако, упомянутое единство как-то
сохраняется и остается целью, к которой следует идти этими разделенными путями. Если он в юности
ощущает тотальность бытия в тотальности

==346

своего субъективного Я, то впоследствии это Я распадается как бы на множество рук, которыми
охватывается противостоящее им. В первом смысле Фауст восклицает: «Was der ganzen Menschheit
zugeteilt ist, will ich in meinem innern Selbst genieuen»’, но уже в конце «Годов учения» звучит в странной
сентенции совсем иное: «Если человек притязает на многообразные наслаждения, он должен быть
способен развить в себе многообразные органы, как бы независимые друг от друга. Тот, кто хочет всем
своим человеческим существом наслаждаться всем и каждым, кто хочет связать все, находящееся вне
его, с такого рода наслаждением, тот проживет свою жизнь в вечно неудовлетворенном стремлении». В
словах Фауста содержится пантеизм как бы в форме панантропизма и именно ими Гёте воспользовался
почти в восьмидесятилетнем возрасте, чтобы характеризовать отречение от своего юношеского пути.
Фауст, говорит он, «отражает период в развитии человеческого духа, когда он от всего, что мучает
человечество, также страдает, от всего, что вызывает беспокойство человечества, также испытывает
волнение, ненавидит то же, что оно, вдохновлен тем, чего оно желает. Все это теперь очень далеко от
поэта». В течение многих десятилетий он видел задачу, решить которую надлежало теми
обособленными органами, в том, чем он в юности мнил обладать, и именно это доказывает, что
важный поворот в его жизни был не утратой, а лишь метаморфозой и то, что как будто могло
существовать только в форме целостной молодой жизни, молодого чувства, в старости сохранилось в
форме объективности. «Мне все время кажется, — пишет он как-то в последующие годы, — что если
говорить о произведениях или поступках без любовного участия, без известного пристрастного
энтузиазма, то остается столь немногое, о чем и говорить не стоит. Удовольствие, радость, участие в
отношении к вещам — единственно реальное и создающее реальность; все остальное тщетно и
неприятно мне». В этих словах, как мне представляется, «полное любви состояние», которым он
характеризовал свои молодые годы, стало объективным. Его можно пояснить, противопоставив
принципу «мир есть мое представление» изречение «мир есть моя любовь», но оно имело различный
смысл в его молодости и старости. Юношескому сердцу, которое хотело ощущать только себя,
раскрывать силы своей
«И все их бремя роковое, Все беды на себя возьму» Перевод Б.Л.Пастернака.

==347

любви, казалось, что это осуществимо в границах бытия; охватывая целое, оно отдавалось целому—
пантеизм любви, столь прекрасно выраженный в «Ганимеде». Впоследствии же, когда это единство
распадается на субъект и объект, любовь ощущает себя скорее созидающей, бытие становится теперь
для нее объектом в том смысле, что она есть сила в субъекте, посредством которой для него есть бытие
вообще, — так же, как в известном кантовско-шопенгауэровском положении, согласно которому мир
есть для нас объект именно потому, что наше представление создает его. В этот период для Гёте
«полное любви участие — единственное, что создает реальность», все остальное тщетно.
Следовательно, вплоть до этого глубоко внутреннего аффекта шло развитие, которое от
субъективистско-целостного состояния его молодости вело к многообразно формирующемуся
расчленению на субъект и объект и, исходя из него, вновь, на высшей ступени, устремляется к
единству.
Однако поворот в развитии находит свое еще более глубокое выражение в том, что наряду с этим
важным значением любви и участия с точки зрения их направленности вовнутрь дана прямо
противоположная оценка (не только объективирующая). Достаточно вспомнить безудержные порывы
гётевской молодости, упоение чувством как таковым, страстное желание «испытать страдания земли, ее
счастье» и сравнить с этим ряд высказываний, относящихся к 1810 г. Кнебелю он говорит, что живет
«как бессмертные боги, не ощущая ни радости, ни страдания». Или: «Ничто не представляется мне
столь дорогим, как то, ради чего я должен принести себя в жертву». Далее: «Любить — значит страдать.
Решиться на это можно лишь по принуждению, т.е. мы просто должны, мы не хотим этого». Все
прежние высказывания, согласно которым для него радость и страдание, собственно, одно и то же,
субстанциально равное и равноценное, основаны на том, что существенным для него было
чувствование как внутреннее волнение, как пульсация и затухание внутренней энергии; каким
содержанием эта энергия наполнялась, столь же мало или, в сущности, еще меньше его интересовало,
чем впоследствии то, какое содержание примет ставшая для него главной практика. Так же, как теперь
добродетель и порок резче разделяются для него, разделяются и удовольствие и страдание; поскольку
любовь приносит страдание, она представляется ему переносимой лишь насильственно, и в крайнем
случае он становится по ту сторону этой противоположности, тогда как раньше он стоял как бы по эту
сторону ее; и здесь повторяется схема развития

==348

недифференцированного единства посредством разделения для преодоления дифференциации. Теперь
он противостоит вещам, и его самоотдача должна проходить более длинный, сложный и продуманный
путь, чем тогда, когда изначальное, основанное на чувстве единство субъекта и объекта находило в акте
самоотдачи лишь свое само собой разумеющееся эмпирическое выражение. И наконец, его
высказывание о принудительном характере любви вновь свидетельствует о замене чувства и идеала
бытия волевым и рассудочным началом, присущим его старости. Поскольку жизнь теперь основывается
на осознанной воле, ему может казаться принуждением то, что в молодости было излиянием единого
чувства, а принуждение всегда связано с дуалистическим противостоянием. И нежелание принимать
добровольно то, что связано со страданием, — это рационализм старости, абстрактный вывод, очень
далекий от свойственного его молодости соединения всех логических и эвдемонистических
противоположностей в единство своего бытия.
Правда, он и сам не всегда осознавал, что в этом изменении его действительности и его идеала не
только принимало другую форму то же количество энергии, но что здесь при всей противоположности

содержания являли себя органически необходимые, как бы идеально предобразованные ступени
небывало единой жизни — жизни, которая как таковая, как функция, как развитие, была настолько
единой, что не нуждалась в единстве отдельных содержаний. В 70 лет он говорит, явно имея в виду
себя: «Даже величайший талант, претерпевший противоречие в своем развитии, вызванное тем, что под
воздействием определенного повода и стимула он дважды, причем в противоположных направлениях,
проходил свое развитие, едва ли сумеет полностью сгладить это противоречие, полностью соединить
противоположное». Это вполне понятно; при непосредственном переживании определенного периода
наше сознание наполняется его содержанием, именно тем, что противоположно в нем остальным
периодам. В старости Гёте не хотел больше слышать о ритме и об убеждениях своей молодости и
постоянно отвергал их; но будь это иначе, вся сила молодости не перешла бы в