силу старости. Это
стремление отдельного периода жизни к самосохранению ему хорошо известно, но так как он знает, в
какой степени от этого зависит специфичность его жизни, полное перемещение ее единства в интенцию
данного периода, он тем энергичнее на нем настаивает. Однажды, познакомившись со старонемецкими
картинами из собрания Буассере, он выразил это в производящих большое впечатление

==349

словах: «Так мы с трудом отгораживаемся ради сохранения себя в дни нашей старости от молодости,
которая приходит, чтобы свергнуть старость, пытаемся, чтобы не нарушить равномерность своего
существования, оградить себя от всех новых и волнующих впечатлений, но вдруг передо мной встает
совершенно новый, до сих пор совершенно неведомый мне ранее мир красок и образов, которые
заставляют меня сойти с колеи моих воззрений и ощущений, — новая вечная молодость; а если бы я и
здесь попытался что-либо сказать, из картины протянулась бы рука и ударила меня по лицу, и я бы это
заслужил».
В отличие от развития людей, у которых духовный процесс отделился от основы своего бытия и живет
автономной жизнью, не допуская вывода о витальных свойствах индивида, сознание Гёте всегда
непосредственно исходит из его бытия, и каждый раз, когда менялась направленность в его сознании и
идеале, это свидетельствовало о развитии всей субстанциальной жизни его личности. Поэтому эти
развития, с одной стороны, столь радикальны, с другой — находятся в столь глубоком единстве и
неразрывной непрерывности; поэтому он переживает каждую эпоху своей жизни с полной самоотдачей,
теряя интерес ко всему предыдущему, тогда как, обозревая его жизнь, мы повсюду обнаруживаем
функциональные, никогда не застывающие черты, проходящие через все эти сменяющие друг друга
формы.
В той мере, в какой подобная метаморфоза юношеских форм развития в противоположные им формы
старости при сохранении глубокого ядра сущности имеет биографический смысл, она основывается на
редко осознаваемой предпосылке. Очень часто мы едва ли можем непосредственно и чисто выразить
эту непрерывность, поскольку индивидуальная жизнь нам всегда известна в определенных возрастных
категориях, —также, как мы способны схватывать идеи, чистые содержания бытия всегда лишь в
качестве получивших теоретическую, практическую, художественную, религиозную, пережитую или
мысленную форму. Каковы они в своей для себя сущей содержательности, мы можем лишь
предчувствовать в особой, никогда не доведенной до конца абстракции, ибо эти категории
представляют собой как бы руки, которыми мы можем ухватить чистое содержание бытия; однако этим
мы неизбежно придаем ему форму, а пытаясь этого избежать, мы порываем с ним всякую связь. Это же
повторяется при созерцании жизни. Нам неведомо ни одно событие, ни одно осуществленное
содержание жизни, которое не относилось бы к моменту определенного возраста и не

==350

обусловливалось бы им. Конечно, мы можем обособить это содержание от категории пережитого и
рассматривать его под какойлибо иной категорией, объективной, поэтической, безвременной и т.д. Но
если оно рассматривается как пережитое, то оно отражает окраску, отношения между частью и целым,
форму восприятия, характерные для того возрастного периода, к которому относится переживание
данного содержания. Чрезвычайно трудно разложить это безусловное единство, в качестве которого
содержание выступает в такой окраске, на элементы чистого содержания и cachets данного возрастного
периода, и поэтому утверждение, что одно и то же душевное состояние, цель, содержание
переживаются одинаково в изменившихся общих проявлениях различных периодов жизни, вызывает
большое сомнение. Эта трудность глубоко влияет на всякое историческое воспроизведение
индивидуальной жизни, однако она может быть преодолена, правда, не посредством контролируемого
метода, а с помощью своего рода инстинкта, как будто находящего в очень различных и внутренне
единых феноменах проходящей жизни нечто тождественное, сохраняющееся. Эта возможность дает нам
право говорить об известных свойствах и интенциях в жизни Гёте, которые остались в сущности
прежними в своих проявлениях, как в молодости, так в очень измененном виде и в старости, и именно
этим ясно и отчетливо показывают противоположные формы восприятия жизни в молодости и
старости, — подобно тому как пребывающая в устойчивости субстанция познается в смене ее форм, а
эта смена форм — в устойчивом пребывании субстанции. Исходя из этого, я приведу еще последний
пример, характеризующий изменения, происходившие на различных ступенях гётевской жизни. Выше я
упоминал о невероятно противоположных настроениях, связанных с его темпераментом, которые
заставляли его метаться между ними в молодости; восторженное ликование, смертельная печаль —
было по его собственному признанию и свидетельствам других формулой его молодости. Это не было,
конечно, непостоянством слабости, перескакивающей от одной внутренней направленности к другой,
так как ей не хватает силы остановиться на какой-нибудь из них и она нуждается в постоянной
перемене и резкой противоположности, чтобы почувствовать каждую из них и жизнь вообще.
Напротив, в этом сказывалась глубокая витальность, динамический напор его существования, которому
приходилось столь далеко друг от друга помещать полюсы своего содержания, столь неустанно
переходить от одного к другому, чтобы иметь достаточный простор для

==351

своего движения и найти применение своей энергии. Его жизнь как сила, требующая выхода, была в его
молодости настолько интенсивна, что могла выразиться только в постоянных переходах между самыми
противоположными настроениями, оказываясь часто беспомощной, противоречивой и глупой перед
разумным содержанием того, что было таким образом схвачено; однако именно исходя из этого, мы
вновь приходим к пониманию часто высказываемого чуства, что любовь и ненависть, добро и зло,
счастье и страдание, собственно говоря, одно и то » же. Для него так оно действительно и было, ибо все
эти логически исключающие друг друга чувства именно в своей противоположности служили ему для
того, чтобы предоставить достаточно широкое русло мощному единому проявлению его жизненной
функции. Это витальное определение его молодости трансформировалось в старости, как мне кажется, в
своеобразное интеллектуальное определение: в бросающиеся в глаза противоречия логического и
объективного характера, которыми проникнуты его поздние сентенции. Функциональные полярности,
между которыми он метался в молодости, переросли во вневременно-теоретическое содержание,
напряжение чувств в вибрирующей жизни обрело кристаллизацию в напряжении исключающих друг
друга теорем. Он ясно видит эти противоречия, в «Годах странствий» пытается дать им объективное
оправдание, а когда на это обращают его внимание, замечает, как мы уже указывали, что он не для того
прожил восемьдесят лет, чтобы каждый день повторять то, что было сказано в предыдущий; человек,

часто с ним встречавшийся, как-то с удивлением сказал, что он никогда не сохранял одно и то же
воззрение на вещи; прежде чем можно было себе это представить, оно было уже совершенно иным. Он
настолько сознавал свое высшее, формальное, индивидуально-априорное единство, что противоречия в
относительно единичном (которое все еще, впрочем, обладало достаточной всеобщностью) по
сравнению с этим значения не имели; с другой стороны, эти противоречия представлялись ему при
сохранении высшей установки адекватным выражением отношения между человеком и миром. Он и
потому всегда доходил в своем образовании идей до радикализма и полной всеобщности, что
возражения и опровержения, которые могли ограничить эту абсолютность, должны были
представляться ему в момент созидания чем-то негативным, против чего выступала его постоянно
направленная на позитивное природа. Между все более безусловной оценкой позитивного и
отстранением всякой критики и возражений, с одной

==352

стороны, и безусловностью и генерализацией каждого направления мысли, которые неизбежно вели к
противоречиям в его высказываниях, — с другой, существует глубокая связь. Ценность и жизнь не
таковы (и абстрактно он это очень хорошо знал), чтобы их можно было подчинить одной,
прямолинейно уходящей в бесконечность мысли. И он шел к этому не посредством ограничения
отдельной максимы, а сопоставляя с безграничной всеобщностью одной столь же безграничную в
противоположном смысле всеобщность другой. Но то, что его духовность приняла эту форму, есть
высшее и наиболее общее осуществление великой формулы эволюции, согласно которой то, чем он
обладал в молодости в качестве жизни, жизненного идеала, чувства, сохранилось в старости, позволив
ему созидать в объективном мире в форме теоретических и практических содержаний.
Фиксировать этот поворот хронологически представляет собой биографический и поэтому далекий от
моей задачи интерес, тем более что — как уже неоднократно отмечалось в характеристике духовного
облика Гёте — решающие мотивы его жизни подготовлялись задолго до того времени, когда они
начинают господствовать; но после этого мотивы предшествующей эпохи отнюдь не отмирают, а время
от времени продолжают звучать. Это как бы то средство, благодаря которому его натура сохраняла при
всех своих невероятных изменениях столь же невероятную непрерывность в своем развитии. То, что он
в глубокой старости определял как «повторную зрелость», внезапное проявление плодотворности
молодости, не что иное, как особенно яркое выражение этой категории, перенесенной из
содержательной сферы в функциональную: из возвращения содержаний ранних времен в возвращение
их сил и ритмов, без сохранения которых не могли бы, впрочем, вернуться и первые. Вся его жизнь
проходит в сущности под знаком «повторной зрелости», которая лишь иногда переходит из
хронического состояния в острое. И она обладает подобием и в другом временном измерении, для
которого только не найдено столь же меткое определение: предвосхищение состояний и мыслей,
относящихся по своему содержанию к контексту более поздних периодов. Подобно тому как сущность
жизни вообще состоит в том, что в настоящем содержится в механически невыразимом единстве
прошлое и будущее, для Гёте, прожившего наиболее чистую жизнь как таковую, момент настоящего
простирался в прошлое и будущее — это было формой процесса этой жизни, ее динамики, для которой
продолжающееся прошлое и предвосхищаемое будущее были лишь выражением, выявляемым

==353

в ее содержаниях, и, быть может, служили основой веры Гёте в бессмертие. В этой вере также очень
характерно выражено рассмотренное здесь изменение в направленности его жизни. В знаменитом
изречении, к которому мы еще вернемся, Гёте выводит «уверенность в продолжении нашего
существования» из «понятия деятельности»: «Если я до конца моей жизни неустанно действую,
природа обязана предоставить мне другую форму существования» и т.д. Однако более чем за
полстолетия до этого он пишет: «В том, что в людях столько духовных задатков, которые они не могут
развить при жизни и которые указывают на лучшее будущее, на гармоническое существование, — в
этом, друг мой, мы согласны». Мотив в обоих высказываниях один: требование будущего, чтобы
настоящее могло актуализировать в нем то, что в нем содержится, но остается неразрешенным и
неосуществленным. В молодости задача будущего — продолжить настоящее в «гармоническом бытии»,
в совершенстве существования, в эмоционально «лучшем»; в старости речь идет о деятельности,
действии, основа бытия которого как бы исчезает и которое не проявляет интереса к качественным
последствиям своего чувства.
Вследствие этой непрерывности, этого предвосхищения и возвращения жизни для рассмотрения,
направленного только на духовное содержание жизни Гёте, точная хронология в ряде случае ненужна и
невозможна, более того, с точки зрения подлинной направленности она может даже вести к
заблуждениям. Тем не менее было бы полным непониманием поставленной проблемы отрицать
громадное значение последовательности больших периодов его развития. Поэтому в современных
исследованиях утверждается, что Гёте — ив такой чистоте, быть может, как никто другой из великих
людей — осуществил идею своего бытия в органически прожитой последовательности развития, или,
вернее, его идея изначально была не абстрактно неподвижной, а идеей жизни. В последовательности
периодов его жизни, а не только его убеждений находит свое выражение вневременной, только
смысловой порядок. Для нас здесь не с биографической точки зрения, а в аспекте предметной
структуры его духовности важно подтвердить вышесказанное тем, что упомянутый поворот,
намечавшийся уже в первые веймарские годы, окончательно произошел после путешествия в Италию.
Его обычно