рассматривают как начало новой эпохи жизни Гёте, собственно говоря, как решающую
директиву всей его последующей жизни. Мне представляется это верным лишь в особом, строго говоря,
лишь в отрицательном смысле. При всей

==354

плодотворности этого путешествия, новых перспектив и материалов, связанных с ним, оно было прежде
всего завершением жизненной эпохи и лишь постольку началом новой. Италия была для Гёте, как я уже
говорил, утолением жажды, разрешением ставших невыносимыми противоречий, подтверждением
глубокого смысла его жизни посредством созерцания этой природы и этого искусства. Но если
обратиться к его более поздним поэтическим произведениям и творениям, за исключением возникших,
как «Римские элегии», под непосредственным впечатлением от Италии, то окажется, что в них очень
мало следов его пребывания в этой стране, ее несравненного своеобразия и красоты; уже в
«Венецианских эпиграммах», собственно говоря, не ощущается дыхание Италии. Новая
дифференцированная, направленная на познание и дела эпоха, правда, по времени несомненно
наступает после пребывания в Италии, но внутренне она все же ступень в процессе эволюции, к
которой привели относительно независимые от внешних событий органические силы. Невероятное
счастье этой жизни, что ее первый большой период нашел столь полное, исчерпывающее завершение.
Поэтому нисколько не противоречит нашему пониманию, а скорее подтверждает его, если он четверть
столетия спустя с глубоким волнением признается, что с того момента, когда он проехал через Понте
Молле, возвращаясь домой, он не пережил ни одного счастливого дня — и все-таки уже через год после
Рима прерывает свое второе пребывание в Италии, резко заявляя, что Италия больше ему уже не нужна.
«Пирамида его бытия» достигла в Риме определенной вершины и дальнейшее ее построение проходило
на новой близлежащей основе. Молодой Гёте умер в Риме, и понятно, что он сам казался себе
привидением, когда вновь вступил на почву Италии. Это ощущение было бы невозможно, если бы

обретенное им там было началом новой жизни, — оно было лишь концом старой. Хотя он и обрел там
ряд плодотворных, проявляющихся в его последующем развитии содержаний, но в процессе его жизни
Италия была лишь кульминационным пунктом предшествующей интенции, доведенной в своем
раздражении препятствиями и противоречиями последних веймарских лет до предельного
самоутверждения, о чем я уже говорил выше; это не могло больше продолжаться, жизнь должна была
получить новые формы и могла совершить это тем свободней и решительней, что предыдущая эпоха
поднялась до этой гармонической кульминации, которая уже не могла быть превзойдена в своем
внутреннем и внешнем совершенстве. Он пишет из Рима:

==355

«Я был бы счастлив, если бы со мной был близкий мне человек, с кем бы я мог расти, которому я мог
бы в пути сообщать мои растущие знания, ибо в конечном итоге результат поглощает удовольствие от
становления, как вечером постоялый двор поглощает усилия и радость пути». Здесь, следовательно,
вновь повторена формула его молодости: превосходящая ценность процесса, становления личности,
динамики развивающегося существования по сравнению с результатом, с окончательно готовым
содержанием. Этот тон горячего чувства субъективистского идеализма умолк в Риме навсегда. Но так
же, как его счастливой судьбой можно считать то, что в момент, когда направленность и напряжение
эпохи его молодости требовали высшего решения и завершения, перед ним предстала для
формирования «идеи» его юности Италия, страдание, ожидавшее его по возвращении, немало
способствовало благоприятному завершению развития. Известны разочарования, которые ждали его в
Веймаре, горькие жалобы на холодную встречу друзей, на полное отсутствие понимания его бытия и
воления в этот период. Он прибыл со всей полнотой и порывом своей молодости — и должен был
повернуть от закрывшихся перед ним дверей. Нет сомнения: тогда в нем лопнула струна, вернуть
которую было невозможно, и с тех пор даже в самых сердечных и взволнованных его высказываниях
всегда присутствовал налет сдержанности, объективности, даже рационализирования. Однако какие бы
страдания ему это ни принесло, судьба также воспользовалась ими для создания новой эпохи, которой
требовали внутренняя ритмика и идеальная необходимость его жизни. Этой эпохой, заменившей идеал
субъективного бытия идеалом объективной деятельности и познания, не могло уже руководить чувство
и служить ей духовной основой, —да и как мог он сохранять теперь прежний характер отношений,
который всецело определялся чувством, безусловной самоотдачей? Поистине потрясающим было
развитие от страсбургского времени, о котором он говорит: «По природе я был вообще очень
доверчив», до признания в старости: «Я все больше склонен держать в секрете все лучшее, что я сделал
и могу сделать». Перипетии этой длинной драмы относятся ко времени его возвращения в Веймар, —
но и этим, хотя и сурово, судьба проложила ему внешними обстоятельствами тот путь, идти которым
заставляло его внутреннее чувство. Сам он относит то, в чем заключалась таинственная телеология его
судьбы, к чисто внешним причинам и говорит, вспоминая о страданиях и мрачных переживаниях после
возвращения в Веймар, следующее: «

==356

Утраты, к которым должны были привыкнуть внешние чувства, были слишком велики; тогда проснулся
дух и попытался уберечь себя от ударов», — после чего следует описание его научной деятельности.
Хотя в этом изречении отсутствует подлинно решающее: эволюция его жизни, которую он не заметил
или о которой умолчал, а она была нечто более позитивное, чем просто «попытка уберечь себя от
ударов», — в его отношении к судьбе повторяется формула его отношения к миру вообще. Подобно

тому как последнее вело к тому, что ему достаточно было следовать лишь своим внутренним
влечениям, чтобы находить в мире «отвечающие подобия», как его автономная мысль уже заключала в
себе свою правильность и надежность, — так и судьба проявлялась в реальном развитии его жизни в
том, что предоставляла каждой из его органически необходимых жизненных эпох «отвечающие
подобия», т.е. заставляла каждую уже посредством чисто внешней необходимости, внешнего импульса
и внешних событий проходить так, как она, направляемая изнутри, все равно проходила бы. Италия и
веймарские разочарования дали ему возможность завершить эпоху своей молодости столь чисто и
наглядно, как того требовала свободная от оглядки решимость его нового пути.
В годы старости над предшествующим развитием Гёте начинают возвышаться симптомы третьей
ступени. Завершаемую ею духовную последовательность лучше всего обрисовать посредством
значений, которые принимает во всем этом развитии понятие формы. Мне уже раньше приходилось
говорить о той необычайно важной проблеме, в решении которой существование и продуктивность Гёте
занимают индивидуальное место: как бесконечное может получить форму? Не только в типичном для
людей стремлении преодолеть каждую полагающую некий предел границу — в страстности чувств, в
нравственном совершенствовании, в жажде наслаждения, в подтверждении действенности сил, в
отношении к трансцендентному, — но и фактически мы чувствуем себя связанными с бесконечным:
вокруг нас мировой процесс, который в каждом измерении уходит в безграничное и в котором мы
таинственным образом присутствуем без резкого ограничения нашего личного бытия; привносимый в
нас посредством бесконечного множества органов жизненный процесс, недолговечными носителями
которого мы являемся и поток которого, уходящий в бесконечность, проходит через нашу жизнь. Эта
двойная бесконечность стремления и действительности находит также двойную по своей форме
противоположность. При всей нашей зависимости от

==357

бесконечных рядов и расплывчатости наших границ по отношению к их непрерывности мы все-таки
индивиды, т.е. мы ощущаем, что неопределенная периферия нашего существа удерживается неким
определенным незыблемым средоточием, которое в своих изменениях послушно лишь самому себе; из
бесконечного и меняющегося материала бытия наше Я создано если не как субстанциальная и
пластичная, то все-таки как функциональная и характерологическая форма. Однако сверх этого мы
стремимся к прочным, недвусмысленным, созерцаемым формам вещей, мыслей, содержаний бытия
вообще; мы устремляемся к ним как к спасению от распада бытия на все дальше уходящие
бесконечности, как к опорным точкам для нашего внутреннего и внешнего видения, нашего
утомляющегося восприятия и нашей деятельности. Обе эти категории в качестве действительности и
идеалов находятся в постояннойборьбе. Ибо форма всегда означает конечность, завершение, границу по
отношению ко всему остальному; поэтому сила и страстность жизни постоянно выходят за пределы
этих формообразований, стирают их намеченные границы, перебрасывают нас через них, как
относительные и предварительные, во внешнее и внутреннее, в бесконечное, в свободное от границ, т.е.
в бесформенное. То, как мы, невзирая на это противоречие, вводим данное нам бесконечностью в
необходимую форму нас самих и нашего мира и при этом сохраняем богатство и могущество
бесконечного в нас; и вместе с тем утверждаем форму в ее покое и строгости, предотвращая ее
превращение в застылую и узкую, просто в конечность, — в этом, по-видимому, состоит одна из
формулировок глубочайшей жизненной проблемы вообще. Каждое произведение искусства, которое
вбирает в себя всю, но все-таки продолжающуюся интенсивность жизни своего создателя, каждый
догмат глубокой религии, каждая нравственная норма, которая ставит перед нашей практической
деятельностью значительную, высокую цель, каждое подлинное основное философское понятие
представляют собой способ заключить в форму бесконечность мира и жизни, как-то разрешить
противоречие между вечным движением и неисчерпаемостью бытия, с одной стороны, и твердым,
созерцаемым, ставшим в своей форме конечным — с другой. Гёте в молодости — такова была главная
ее интенция — придавал основное значение бесконечности жизни: из-за этого в его молодости часто

возникала известная бесформенность, хотя следует признать, что его самообладание, сдержанность,
характер его созерцания были и тогда достаточно сильны, чтобы не

==358

допустить господства лишенного формы бытия, как это произошло в движении «бури и натиска».
Однако беспокойные колебания его жизни, его собственное определение этой эпохи как «постоянно
стремящейся», стихотворения типа «Песни странника в бурю», любовь к Шекспиру, стиль писем к
Кестнерам и Августе фон Штольберг, отрицание схематизма и узости традиций — все это показывает,
что ритм его внутренней жизни сводился к постоянному преступанию границ, разрушению форм, к
самоотдаче жизни, ощущаемой как бесконечность. В середине первого веймарского десятилетия в этой
бесконечности намечаются первые границы. «Ах, Лотта! — пишет он, — что может человек! И что мог
бы человек!» И если он за несколько месяцев до этого пишет, что «все еще видит путь в невозможном»,
то в этом сквозит известное удивление. Тот, кто живет только исходя из субъективно действительного,
как это бывает в молодости, легко приходит к объективно невозможному. Для субъекта как такового в
объективном нет границ, он чувствует себя в сущности всемогущим, ограниченным лишь случайно. И
если затем в старости он в результате погружения на протяжении всей жизни в объективное приходит к
ограничению интенции жизни, от метафизического до внешне-практического, «возможным», — то в
приведенных высказываниях, в которых невозможно-бесконечное еще парит в своего рода идеальной
действительности, следует видеть предвосхищение этого. Если считать бесконечное, как мы указывали,
не имеющим формы, безобразным, то в следующий период, стоящий под знаком классики, Гёте
переносит акцент на форму; в Италии это еще не достигло той степени, при которой было бы заметно
преобладание формы или враждебность принципов. Этого не допускает непосредственный,
преступающий все границы могущественный жизненный поток, господствовавший в его молодые годы.
Итальянский период в жизни Гёте — одно из совершенных достижений человечества, ибо в нем
показана точка выравнивания или единства той важной антиномии: здесь ощущаемая бесконечность,
неосознанность границ жизни обретает формы, наглядную и поэтическую прочность и пластические
образы, устойчивые и замкнутые максимы; и жизнь стала, если допустимо это парадоксальное
выражение, не менее бесконечной от того, что ее заключили в формы, т.е. в конечное, а формы не стали
менее гибкими, менее пластичными, менее верными своей