объективно духовным существованием и
для него как бы больше нет ничего внешнего. Но так как и старый человек живет в мире, сколь ни
отдалены от него его отдельные внешние проявления, так как он в качестве художника вынужден
говорить о мире и о вещах в нем, то понятно, что его речь, все его духовное бытие становятся
символичными; он уже не хочет схватывать и называть вещи в их непосредственности, в их
собственном существовании, а лишь постольку, поскольку удары пульса его в себе самой живущей,
являющейся для самой себя миром внутренней глубины могут служить им знаком, или поскольку эти
вещи могут представлять ее и выступать как ее подобия. В старости Гёте говорит как-то, на что я уже
указывал, об эквивалентности самых разных содержаний жизни и обосновывает это тем, что «всегда
рассматривал всю свою деятельность и свои дела только символически». Но в этом проявляется его с
годами все возрастающая, часто достигаемая дорогой ценой воля к единству жизни. Ведь, может быть,
такое символическое постижение содержаний жизни вообще единственное средство, позволяющее
представить ее себе в некоторой степени как единство. Наша «деятельность и наши дела» по своим
целям и ценностям, по своим случайностям и необходимостям, достижениям и неудачам — нечто столь
раздробленное, несвязанное, в себе дивергентное, что жизнь, рассмотренная по ее непосредственным
содержаниям, представляется нам беспорядочным множеством; только если решиться видеть в каждом
отдельном поступке подобие, в нашем практическом существовании, эмпирически нам данном, —
символ глубокой подлинно действенной реальности, может быть открыт путь к видению единства,
скрытого, нерасщепленного корня жизни, который отпускает из себя все эти расходящиеся единичные
акты. Этим и объясняется мистический характер упомянутой символики в

==370

старческом возрасте. Гёте как-то определил, явно имея в виду себя, «квиетизм» и «мистику» как
существенные черты старческого возраста. Под мистикой он несомненно понимает то, что я назвал
символическим; именно chorus mysticus’ возвещает символический характер всего данного нам мира:
«Alles Vergangliche ist nur ein Gleichnis». Этими двумя качествами Гёте недвусмысленно определил
период старости — в той мере, в какой его элементы специфически отличаются от предшествующих
форм существования. «Квиетизм» не что иное, как «выход из явления», в-себе-существование субъекта,
но теперь он имеет совсем иной, более не относительный смысл, который имел, когда ему еще
противостоял объект. Теперь он сам все, чем может быть в мире и знать о мире, и поэтому пребывает к

так называемому миру лишь в отношении «символического». Таким образом, противоположность
между этим субъектом и объективной формой исчезает. Ибо объективация, которая сообщала субъекту
вне его предсуществующую, хотя и пребывающую в его собственных творениях форму, введена теперь
в непосредственность жизни и в самопроявление субъекта, освободившегося от самого себя и
вернувшегося в этом освобождении к самому себе. Говорить здесь о «собственной форме»,
проявляющейся в совершенном существовании и искусстве старости, пожалуй, излишне. По своим
чистым, хотя эмпирически никогда полностью не реализуемым идее и интенции эта жизнь вообще не
имеет больше «формы», которую можно было бы отделить от материи ее субъективности: принцип
формы теряет свое значение по сравнению со ставшим объективным самобытием субъекта. В этом
смысле можно утверждать, что утрата формы, распад синтеза в старости Гёте служат признаками того,
что великое устремление его жизни — объективацию субъекта — он увидел в свои поздние годы, если
не на новой, то перед новой абсолютно таинственной ступенью совершенства.
Если этим выявлен нерв последней эпохи гётевской жизни, в той мере, в какой она отличается от
предшествующих, —хотя она вводит особые черты в дальнейшее развитие прежних периодов лишь
намеками и отдельными указаниями, — то именно с этим связан аспект тотальности его жизни.
Неоднократно говорили, что научные теории Гёте и все его восприятие жизни определены как в
великом и значительном, так и в сомнительном и недейственном, его художественной натурой. «Я
рожден,
Мистический хор (лат.). Все быстротечное — символ, сравненье.

==371

собственно, — пишет он в поздние годы, — для эстетического». Характер его преклонения перед
природой, уверенность в зримом присутствии идеи в явлении, «созерцательность» его мышления,
значение «формы» в его картине мира, пристрастие к гармонии и завершенности теоретического и
практического бытия — все это в своей совокупности суть определенности душевного существования в
соответствии с априорностью художественности; «прафеномен» феноменов его жизни — то, что он
художник. Однако он сам указывал, что за прафеноменами, за последним из них, доступным нашему
постижению и исследованию, стоит еще самый последний, ускользающий от нашего взора и
обозначения. И артистический фундамент и функциональный закон его существа обладают еще чем-то
более глубоким, стоящим за ним, не поддающейся наименованию сущностью, которая служит основой
и объемлет все его художественно определенное явление. Конечно, это не его привилегия, именно в
этот пласт уходит последняя реальность каждого человеческого существования. Но у Гёте это особенно
ощущается, ибо отдельные стороны, первичные феномены его существа уже сходятся в единстве, в
созерцаемом, несущем или проникающем их прафеномене — художественном — как мало у кого
другого. Он обладает именно в напряжении и посредством напряжения существующих как
одновременно, так и в развитии противоположностей его личности единством уже внутри
эмпирического, которое мы, другие, вынуждены искать в смутном представлении о ноуменальном
абсолюте в нас. Вследствие этого у него то, что вообще эмпирично и выразимо, отделяется от другого,
того, что должно остаться тайной, более отчетливо, чем там, где непосредственные единичности как
будто уже объединены в нем. Вся широта его существования, даже в той мере, в какой оно подчинено
прафеномену художественного, была бы невозможна, если бы оно само не было излучением или
орудием более высокого, всеобщего или, если угодно, глубоко личного; с более эмпирической и
психологической точки зрения это можно было бы выразить следующим образом: художник не
достигает и как художник последней вершины, если он не есть нечто большее, чем художник. Образ
Гёте, конечно, получает большую глубину в правильном направлении, если сводить все проявления его
жизни, в том числе и интеллектуальные, этические и чисто личные, к общему знаменателю
художественности, однако последняя инстанция этим еще не достигается. Правда, ее нельзя
фиксировать в понятиях, а можно только представить во внутреннем, основанном на

==372

чувстве созерцании. И не только из-за трансцендентальной глубины, в которой этот последний пласт
личности коренится у Гёте, как вообще у всех людей, а потому, что у него, человека, наименее
связанного со специализацией, оно более чем у других отвергает всякое наименование его окраски,
которое неизбежно оказалось бы чем-то односторонним и исключительным. У него отчетливее, чем у
какой-либо другой исторической личности, мы ощущаем эту своеобразную, еще мало исследованную
категорию, которая носит определяющий характер для каждого человека, как только мы до известной
степени его узнаем; это — общее его личности, которое, однако, не может быть познано как нечто
абстрактное, выведенное из его отдельных черт и действий, а есть единство, доступное лишь
непосредственному душевному знанию. Этот путь схватывания общего в единичном не тот, которым
идет образующий понятия рассудок. Рассудку также доступны отдельные феномены индивида, и у Гёте,
например, он ведет к художественному началу, которое мы можем как общую черту абстрагировать из
его эмпирического многообразия. Однако так же, как мы «знаем» каждого близкого нам человека вне
данности его черт, сколь ни велико было бы их число, в особой не рассудочной, а переживаемой
категории, как мы знаем черты его лица, которые невозможно с чемлибо спутать, но и невозможно
описать, — наше созерцание сущности Гёте как величайшего исторического примера этой возможности
не складывается из его отдельных качеств и деяний и не выражается в их сумме или в том общем,
которое мы можем получить из них посредством понятий; и это созерцание сущности присутствует во
впечатлении от каждой единичности, подобно тому как для метафизически мыслящего человека все
единичности данности обоснованы и проникнуты абсолютным единством бытия, которое не может
быть названо посредством одной из них и получено посредством абстракции из них. Тот, кто не
ощущает в Гёте-поэте, в Гёте, определенным образом живущем, в Гёте-исследователе, Гёте-любящем, в
Гёте, созидающем культуру, это личностно общее, единство которого не составлено из многого, кто не
ощущает эту, так сказать, формальную ритмику и динамику, чья сущность состоит не в отношении к
миру множества, а к «молча почитаемому» единству бытия, тому, кто этого не ощущает, Гёте не даст
того, что может дать только он. Полагаю, что я свободен от преклонения перед ним, как перед идолом;
допускаю, что были более глубокие, более достойные преклонения существования и деяния, чем его. Но
в том смысле, о котором здесь шла речь, он по

==373

степени этого значения единственный: я не знаю человека, который дал бы потомкам в том, что в
конечном итоге — лишь отдельные проявления его жизни, созерцание столь возвышающегося над
всеми этими единичными сторонами жизни единства своего бытия вообще.
Если попытаться найти наиболее близкое этому высочайшему и постигаемому только как созерцание,
но еще доступное описанию, то нам предстанет нечто еще более общее, более характеризующее
личность по ее форме, чем сфера художественного. Наиболее совершенной представляется жизнь того,
кто существует только исходя из влечения к духовной детумесценции, из потребности выразить
субъективность жизни, и при этом уверен, что создает этим объективно ценное, соответствующее
направленным только на содержания критериям. Я многократно указывал, что вижу в этом формулу
всей жизни Гёте, и если на этих последних страницах выясняется, что в молодости он отдавал
предпочтение субъективному процессу, а в старости — объективным содержаниям, то это были лишь
перемещения акцентов и стадий развития в общем отношении его жизни к бытию мира. Внутренние же
личностные факторы, отношение которых лежало в основе этой эвдемонии его существования, можно

определить как меру общей силы его натуры и таланта. Обычно это существует в людях в значительной
степени независимо друг от друга. Сколько людей оказались бесплодными, не сумели найти правильное
отношение к внешнему бытию, даже погибли из-за того, что их сила была недостаточна для их талантов
или их талантов недостаточно для их силы! Или потому, что их способности были по своему характеру
таковы, что их сила расточалась в них, не оказывая действия, или потому, что они развивались в
последовательности, не соответствующей постепенному развитию их силы! Либо в машине больше
пара, чем может выдержать ее конструкция, либо конструкция рассчитана на большую эффективность,
чем допускает имеющийся в ней пар. Из всех видов гармонии, приписываемых природе Гёте, гармония
между силой и талантами была, вероятно, самой глубокой, для него самого решающей. Конечно, и его
сила попадала на пути «ложных тенденций», искала выхода там, где талант не предоставлял ей
достаточно широкого канала. Но при внимательном рассмотрении становится очевидным, что это
всегда были лишь отступления для дальнейшего продвижения, после которых равновесие между силой
и талантом тем совершеннее восстанавливалось, — сила соответствовала субъективно переживающей
себя жизни,

==374

талант был средством, позволяющим этой жизни проходить соответственно бытию вне ее и
объективным нормам. Тем самым гармония его внутренней структуры становилась основой гармонии
самой этой структуры со всем объективным. Мы видели, как эта основная формальная субстанция его
жизни раскрывалась в противоположностях стиля между его молодостью и старостью, причем с такой
радикальностью, которую мы среди известных нам великих людей обнаруживаем разве что у Фридриха
Великого, — мы оставляем в стороне религиозные внутренние перевороты (проходящие