духу и достойное уничтожения, бытие человека растворяется в его вечной судьбе: то, чем
мы являемся сами по себе, пребывает в исчезающей, забытой дали по сравнению с нашей судьбой, с
нашим спасением или гибелью. В готическом искусстве это разрешение дуализма достигает своей
вершины. Это происходит в произведениях северного искусства, в котором вытягивание тела до
предельной удлиненности, сгибы и неестественные его повороты превращают телесную форму просто в
символ бегства в сверхчувственные дали, способный растворить природную субстанцию, подчинив ее
духу; происходит и в формах, господствующих в итальянском искусстве Треченто. Здесь дуализм не
принимает образ все еще мучительной борьбы, в которой победитель неспособен зримо представить
свою победу; явление покоится в торжественной внутренней духовности, изначально далекое от всего
природного, от плотной субстанции, покоится в совершенстве по ту сторону жизни и ее
противоположностей. Высокое Возрождение как будто перемещает акцент на природу, на ее
телесность, которая обретает форму своего выражения собственными органическими силами, на
прочную самодостаточность существования. Однако его последняя тенденция направлена на нечто
высшее — на полное преодоление дуализма. Правда, это преодоление мыслится на почве природного
бытия и поэтому в полном противоречии религиозному совершенству Треченто. Но понятие природы
представляется ему тем — свое осознанное выражение оно получило впоследствии в философии
Спинозы, — которое видит в непосредственном единстве телесность и дух, субстанциальную форму и
движение, бытие и судьбу, которое живет в их единстве.
Это удается прежде всего в форме, портрета. Ибо индивидуальность есть то телесно-духовное
образование, которое наиболее полно преодолевает противоположность тела и духа. Поскольку душа
принадлежит именно этому определенному телу, а тело — именно этой определенной душе, они не
только связаны друг с другом, но и пребывают друг в друге; индивидуальность возвышается над ними
как более высокое, действующее в том и другом единство, как завершенный в себе и завершенный
особенностью своей личности человек. Освобожденные из этого единства жизни и сущности его
телесные и душевные элементы, его существование и его судьба, получив

==412

самостоятельность в качестве особенностей, могут противостоять чуждыми и дуалистичными друг
другу. Но в качестве реальной жизни конкретного человека, чье едино-единственное они лишь
различным образом выражают, они не ведают двойственности и борьбы. Страстное подчеркивание
индивидуальности в период Кватроченто и стремление предельно выявить в портрете личные и
характерные черты вызваны тем, что телесный и душевный элементы нашей сущности, выйдя из
дуализма христианства и установления им рангов значимости, стали вновь стремиться к равновесию;
это равновесие они обретали в индивидуальности как единстве, -определяющем форму и одного и
другого и утверждающем их принадлежность друг другу. Однако за немногими исключениями это
удается портретному искусству при изображении не всего тела, а только головы, которая уже по своей
природе с несомненностью являет собой одушевление субстанциальной формы или, наоборот,
материальную зримость духа. И не только поэтому индивидуальный портрет полностью не разрешает
проблему, поставленную нашей сущностью, но и потому, что даже найденное решение значимо, так
сказать, лишь для каждого данного случая. Примирение достигнуто не исходя из глубины самих
противоположностей, дуализм переходит в необходимое единство не посредством собственных сил, а
лишь от случая к случаю; связь между его сторонами вновь осуществляется каждый раз благодаря
счастливому шансу, связанному с неповторимой индивидуальностью. Одновременно ближе или дальше
к единству тех элементов, которым христианство предназначило далекие друг от друга сферы, стоит
Боттичелли. У него впервые обнаженное тело, как и лицо, полностью принимает окраску и ритмику
душевного настроения, в котором странным образом смешиваются глубокая взволнованность и
скованная робость. Однако вглядываясь внимательно, можно заметить, что разрыв между телом и
духом, между нашим бытием и нашей судьбой, который мы видели в картинах готики, здесь отнюдь не
преодолен. Хотя душа и вернулась в тело из своего трансцендентного полета, она принесла с собой

беспредметную тоску, ищущую нечто в каком-то нигде не существующем царстве, уходящую внутрь —
в меланхолии, застылости в элегическом мгновении, так как душа и здесь не находит своей родины. С
какой бы гибкой символикой тела на картинах Боттичелли ни выражалась сущность и движение души,
прежняя несомненная цель небесного пути утеряна, а прочная земная телесность и уверенность не
достигнуты; в глубокой своей основе душа остается в бездорожьи

==413

непреодолимой дали как от земного, так и от субстанциального начала всякого явления.
Однако внезапно, полностью охватывая художественное выражение нашей сущности в единстве, перед
нами предстает решение всех общих душевных и христианских исторических раздвоений, как только
возникает потолок Сикстинской капеллы, отдельные статуи памятника папе Юлию II и гробница
Медичи. Обретены равновесие и единство в созерцании громадных противоречий жизни.
Микеланджело создал новый мир, заселил его существами, для которых до того пребывавшее лишь в
определенных отношениях, то сближаясь друг с другом, то отдаляясь друг от друга, изначально стало
одной жизнью; и будто в нем заключена неслыханная до сих пор сила, оно втягивает в свой поток все
элементы, неспособные противостоять этому своим особым существованием. Прежде всего создается
впечатление, что душевная и телесная сущности человека после длительного разделения, возложенного
на них трансцендентностью души, вновь познают себя как единство. Если мысленно сопоставить с
ними прекраснейшие образы Синьорелли, то очевидно, что их сущностность и красота все-таки чужды
душе, и тело они предоставляют душе лишь как орудие. Образы Микеланджело столь абсолютно
проникнуты душевной глубиной, что даже слово «проникнуто» уже таит в себе слишком много
дуализма. То, что мы здесь вообще еще говорим о преодолеваемом дуализме, кажется чем-то
предварительным и недостаточным. Настроенность и страсть души здесь непосредственно форма и
движение, можно даже сказать, масса этих фигур. Достигнута таинственная точка, исходя из которой
тело и душа могут считаться лишь двумя различными словами для обозначения одной и той же
человеческой сущности, ядро которой совершенно не затрагивается этими различными его
наименованиями. И это единство не находится так далеко от самих элементов, как в индивидуальности,
посредством которой Кватроченто частично удалось их примирение; здесь оно идет значительно более
прямым путем — посредством пульсирующей в них жизни вообще преодолено разъединение тела и
души. Индивидуалистическую характеристику явления Микеланджело заменил классической,
надиндивидуальной, направленной на типичное стилизацией. Если впечатление от образов Рембрандта
можно, пожалуй, определить так, будто в каждом из них судьба человечества вообще обостряется, быть
может, сужается до несравненного, держащегося на единственном внутреннем пункте существования,
то в фигурах

==414

Микеланджело, наоборот, в высшей степени личное, исходящее из собственной судьбы существование
расширяется до всеобщего, проходящего через все судьбы человечества. Вся вонзающаяся во
внутреннюю глубину и безгранично проливающаяся вовне страсть находит свое выражение в
спокойном, классически типизируемом формообразовании. Может быть, столь взрывчато страстный и
проникнутый безмерным противоречием дух Микеланджело нуждался в таком объективном, в
известном смысле внешнем, формообразовании, чтобы вообще творить. Душевные силы Рембрандта
были далеко не столь насильственны, титаничны и направлены на то, чтобы соединять

сверхчеловеческими усилиями крайние полюсы жизни, которые все время стремятся разойтись.
Поэтому он мог быть субъективнее в создаваемых им формах и не нуждался в такой насильственной
надличностной стилизации. Но именно более глубокая, более чем психологическая основа этого
обобщающего, минующего индивидуализирующие особенности видение формы и является причиной
того, что в образах Микеланджело впервые получает свое выражение ощутимая или метафизическая
действительность жизни как таковой —жизни, которая проходит в своем развитии ряд значений,
стадий, судеб, но обладает тем последним, словами не описуемым единством, в котором
противоположность души и тела так же исчезает, как противоположность отдельных индивидуальных
существовании и отдельных отношений. В его образах всегда равномерно струится жизнь, полная
экстазов и усталости, страстей и судеб, которые составляют для него жизнь, ее внутренний ритм и ее
рок.
Это соединение всех дуалистических элементов в до того никогда наглядно не представляемое единство
жизни — ибо в античности единство было скорее наивной недифференцированностью и перед ней не
стояла задача примирить столь глубоко осознанные и далеко отстоящие друг от друга
противоположности — выражается также в форме и движении образов. То, как существо движется,
открывает происходящее в его душе, тогда как форма его субстанции есть нечто от природы данное,
которое изменение психических импульсов находит уже существующим. Чуждость душе тела, которую
провозгласило христианство, отражается в случайности, существовавшей в искусстве до Микеланджело
между анатомическим строением именно данного тела и совершаемым им движением. Даже в образах
Гиберти, Донателло, Синьорелли мы не ощущаем, что это определенное движение должно быть
совершено именно таким по своей форме’телом или что это тело должно совершить

==415

именно это движение как необходимое для него. Впервые в образах Микеланджело возникло это
единство, которое выводит из данной формы тела совершаемый в данное время жест как его логическое
следствие или заставляет думать, что это движение могло совершить только тело такой формы. Форма и
движение тела предстают перед нами как задним числом совершенное нами расчленение единой,
определенной одним внутренним законом, жизни.
Вследствие этого устранения взаимной чуждости и случайности элементов сущности возникает чувство
совершенного существования этих образов. Ощущаемое в них всегда титаническое, свободное от
эмпирических обусловленностей и отношений начало — следствие не только громадной власти их
силы, но и замкнутости их внутренней и внешней сущности, недостаток чего и составляет
специфическую фрагментарность в нашем существовании. Ибо эта фрагментарность связана не только
с недостаточной силой, но и с тем, что стороны нашего существа не создают единства, что одна как бы
ставит границу другой: тело и душа, прочно данное и становящееся в нас, бытие и судьба противостоят
друг другу, нарушают равновесие друг друга. Как только мы чувствуем, что по всем этим каналам течет
действительно одна жизнь, ей не нужно быть особенно сильной или объективно безошибочной, чтобы
дать нам сознание совершенства и освободить нас от мучительной половинчатости повседневного
существования. Таким, я бы сказал, формальным совершенством обладают все люди Микеланджело,
несмотря на тот двойной трагизм, с которым, как нам представится впоследствии, связана именно
фрагментарность жизни как мучительная проблема глубочайшего сознания Микеланджело. Однако в
рассматриваемом здесь аспекте реализованный смысл его образов всегда есть жизнь в ее целостности,
проистекающая из единого центра, выраженная в полном равновесии противоположностей, на которые
ее обычно разрывают догмы и эмпирическая случайность. Единство жизни здесь настолько
возвышается над ее полярностью, что для образов Микеланджело исчезает даже разница полов. Хотя
мужское и женское начала не теряют своей особенности во внешней явленности (что в истории
искусства происходило по самым различным причинам), их противоположность не достигает
последнего ядра, последней тенденции бытия этих существ; здесь господствует только человеческое как

таковое, замкнутость идеи человечества и ее жизни, которая лишь в высшем своем пласте создает
феномен противоположности’ полов.

==416

Невероятная физическая и характерологическая мощь образов Сикстинской капеллы и гробницы
Медичи не придает все-таки мужчинам ту специфическую мужественность, столь характерную для
мужских типов эпохи Возрождения в Италии и в северных странах; она не лишает и женщин их
женственности. И хотя все существа Микеланджело не бесполы, то дифференциальное, одностороннее,
если угодно, назавершенное, свойственное полу, — ибо оба пола только вместе являются «человеком»
— не проникает в тот центр, из которого в этих, как и вообще во всех отношениях, течет абсолютная
жизнь.
Однако подобное совершенство существования, выходящего за пределы всех взаимных ограничений
его сторон, еще отнюдь не есть блаженство; более того, содержание его формы может быть полностью
противоположным. Первым указанием на это служит невероятное одиночество, окружающее образы
Микеланджело как ощутимая и непроницаемая сфера. В этом состоит глубочайшая связь с пластикой
как формой искусства — ей