чести тонкости их слуха.
Конечно, он не дал «системы» этики. Но ему недоставало одной лишь внешней формы ее, которая,
однако, легко и в главных частях без недочета составилась бы из его афоризмов; даже более: ядро
мыслей, для которых система является только оболочкой и которое в конце концов история
человеческой мысли только и сохраняет, ясно, определенно и легко может быть даже втиснуто в
школьные формы и введено в круг историко-догматического развития этических категорий. Вот это-то
последнее — то, что можно было бы назвать обратной популяризацией, — попытаюсь я здесь сделать:
дать основным этико-философским положениям Ницше простое, школьное выражение и установить
пункт, которого он достиг в познании — или в ложном понимании — нравственных явлений.
Если такое введение Ницше в цикл исторического развития

==433

этических систем скорее всего должно служить тем, кто игнорирует его ex cathedra или исключает из
класса мыслителей, то оно должно служить также некритическим его приверженцам, которые
рассматривают его как стоящего вне непрерывной цепи духовного развития человечества, как не
могущего быть выраженным в существующих этико-философских категориях, как интеллектуальная
causa sui’. Таким образом, приверженцы его совершают обратную, чем его противники, ошибку; но обе
партии одинаково отводят ему место по ту сторону исторического развития философии: одни ниже,
другие выше; между тем только введение его в это развитие позволит ему занять место, которое он
сохранит, если он только вообще сохранит место в истории.

Основная мысль Ницше следующая: в течении истории большинство, состоящее из слабых,
посредственных, незначительных натур, достигло внешней и внутренней власти над меньшинством —
над сильными, достойными славы, своеобразными. Отчасти следствием и выражением этого, отчасти
причиной этого является то, что первоначальные моральные ценности вполне изменились. «Хорошим»
— как это показывает история языка — считалось побеждать, властвовать, развертывать вполне свою
силу и мощь, будь то даже за счет других; дурным был побежденный, слабый, бесславный. Перечеканку
этих ценностей совершили демократически-альтруистические тенденции, проявившиеся особенно ясно
в христианстве. Хорошим считается теперь отказывающийся от своего Я, от торжества своей личности
— тот, кто живет для других, для слабых, бедных, ниже стоящих; даже более: они, эти страдающие,
обиженные, приниженные, — они-то именно и «хорошие», праведные, для них и Царство небесное.
Понятным следствием этого является то, что даже сильные, природою для власти созданные, внутренне
и внешне свободные, не вымирают естественно и спокойно, а вымирают с нечистой совестью, от
которой спасаются, выдавая себя лишь за исполнителей высшей воли; такте, которые властвуют, носят
личину добродетели тех, которые подчиняются.
Такое обращение вниз моральных интересов, такое изменение смысла нравственного достоинства—то,
что оно служит не возрастанию жизни, неполноте, красоте, своеобразию ее, а, наоборот, способствует
отречению от жизни в пользу слабых, приношению высшего в жертву низшему — все это неминуемо
должно привести к понижению, к созданию посредственного
‘ Причина самого себя (лат.).

==434

человеческого типа. Тем, что стадный человек самого себя, т.е. стадность, большинство, униженных и
отсталых сделал нормальным типом лучших и высших экземпляров, он стал победителем последних. В
то время как здоровый жизненный инстинкт направлен на рост, накопление сил, на увеличение воли к
мощи, в то время как только следуя этим влечениям может повыситься, улучшиться вид, —
нисходящим обращением идеалов искажаются инстинкты и силы, которые ведут вид вперед.
Альтруистически-демократические понятия ценности стремятся сделать из сильного слугу слабого, из
здорового — стража у постели больного, из высшего — слугу низшего; по мере того как это удается,
вожди опускаются до уровня массы и вся эта кажущаяся нравственность доброты, снисхождения,
преданности и аскетического поведения приносит с собою все большее и большее понижение
человеческого типа и его верховной, вверх устремленной ценности. На этой историко-психологической
основе возвышаются приведенные в систему понятия ценности Ницше, значение которых, однако, так
же независимо от исторической правды развития человеческого рода, как независимо учение Руссо в
своем догматическом значении от того, совершится ли в истории переход от естественного состояния к
культурному так или не так, как его описывал Руссо.
Систематическим исходным пунктом этой теории ценности можно считать учение о естественном
расстоянии между людьми. Природа установила между людьми различия, делающие
противоестественными все нравственные идеалы демократического или социалистического характера.
Если рост энергии, утонченность, восходящее формирование, будучи продолжением пути, по которому
ведет нас естественный отбор, есть идеал человечества, то очевидно, что к нему приближаются
единичные одаренные личности, пионеры, не связанные с темпом движения массы. Человек всякого
данного момента развития должен быть побежден ради следующего, высшего, но это возможно лишь
ценою существования различий между людьми, при условии, что высший идет вперед, не тратя своих
сил на низших: чем быстрее движение вперед, тем больше расстояние между вперед идущими и
толпою. Без различия между людьми, без твердой решимости высших подняться над низшими и
установить иерархию индивидуумов по ценности их было бы немыслимо приближение к идеалу
возвышенного человека.

С этой ценностью иерархического разделения людей, как основой всякого способного к
прогрессивному развитию порядка, непосредственно соединяется дальнейшая оценка. До сих

==435

пор ценность всякого положения определялась суммой эвдемонистических, культурных и личных благ,
распределенных между единицами; можно сказать, что абсолютное значение всякой формы
существования, всякого строя, всякого действия выводилось из произведения широты на высоту
ценностей. Для Ницше, наоборот, только высота достигнутого пункта определяет ценность
общественной группы. Ценно для него не то, что тысячи людей будут обладать средним
благосостоянием, свободой, культурой, силой, а то, чтобы немногие или даже хоть один только владел в
избытке этими ценностями и силами, пусть даже ценою глубокого принижения тысячи других
личностей; в этом он видит смысл и идеальную, конечную цель общественного развития. Не
человечество в среднем определяет, по Ницше, тип человека данной эпохи, а та высшая ступень,
которой достигло человечество этой эпохи1.
Разница высот, до которых поднялись различные личности, имеет свою собственную ценность. Как бы
абсолютно высок ни был средний уровень общества, вся ценность последнего все же заключается в том,
насколько высоко единичные личности поднимаются над этим уровнем. Это можно было бы еще
формулировать следующим образом: средний уровень общественной группы никогда не бывает ни
низким, ни высоким; скорее он является основанием, от которого начинается измерение высоты или
глубины; каков этот уровень сам по себе, совершенно, стало быть, безразлично. Высота, отменность,
благородство появляются, таким образом, лишь по мере того, как устанавливается расстояние между
отдельными личностями и общим уровнем. Из этого видно, что аристократическая отдаленность от
массы не есть лишь, как предполагали до сих пор, историческая почва для проявления выдающихся
личностей, а логически необходимое условие какой-бы то ни было ценности внутри самого общества.
Необходимо количественное, вернее, численное ограничение ценных положений, чтобы повысить
общую
‘ В этом главном пункте ницшевского учения о ценности яснее, чем где-либо, сказывается влияние
эстетических ощущений. В искусстве ценность какой-либо эпохи определяется не высотою созданного
в среднем, но единственно высотою высшего творчества; не сумма творений, достойных внимания, а
расстояние между наиболее выдающимся и всеми достойными лишь внимания определяет значение
художественной эпохи; между тем как во всех прочих эвдемонистических, этических, культурных
отношениях именно мера распространения желательного состояния, та доля его, какая приходится на
каждого в среднем, определяет ценность эпохи.

==436

сумму ценностей жизни или даже чтобы ее впервые создать. Мы вполне понимаем теперь всю ту
принципиальную оценку, посредством которой Ницше ценность целого измеряет высотою, достигаемой
наиболее выдающимися индивидуумами.
Эта теория представляет собою крайне удивительное обращение нравственного идеала от субъективночеловеческого к объективному. Достойным внимания является здесь не то, сколько раз индивидуально
повторится одна и та же степень какой-либо ценности, а то, что данная ценность достигнет своего

максимума. В деле оценки решающим признается возможно высокое — в противоположность
возможно широкому — осуществление идеала мощи, отменности, красоты, силы ума и кротости; при
этом вполне безразлично, ценою скольких индивидуальных жизней, субъективных страданий, жертв
суровости и насилия достигается превращение этого идеала в объективную действительность. Можно
сказать, что кантовский ригоризм, заключающийся в том, чтобы настоящую этичность видеть лишь в
мучительном превозмогании низших стремлений души, Ницше перенес из сферы отношений
единичного духовного мира в сферу отношений между людьми: только ценою бесчисленных
пренебрежении и жестокостей, только путем крайне строгой дисциплины и подбора может явиться
высший расцвет осуществленного идеала. В этой теории можно было бы также усмотреть некоторое
родство с философией Платона. В противоположность антропологической этике, Платон требует, чтобы
были осуществляемы безличные идеи, объективное благо: ввиду этой цели ему безразлично, что
большинство членов его идеального государства будет насильственно задержано на ступенях
несамостоятельности и недоразвитости. Таковы и этические требования Ницше: наиболее высокий и
совершенный идеал должен быть во что бы то ни стало осуществляем, не обращая никакого внимания
ни на антропологическую основу, ни на субъективные условия, над которыми этот идеал возвышается.
С подобной объективностью критерия ценности вполне, однако, совмещается то, что осуществление,
так сказать, техника осуществления провозглашенных Ницше идеалов — чисто субъективного
свойства. Величие помыслов, красота, аристократизм духа, сила мысли, чистота сердечных
побуждений, мощь воли заимствуют свою ценность не от последствий, к которым ведут, —
характеризуемая ими личность сама по себе полноценна; хотя определенное действие и вытекает из
них, все-таки не в operari, а в esse’ личности лежит настоящий центр
‘ Действовать; быть (лат.).

==437

ценности. Этот тонкий, едва уловимый оттенок критерия ценности является крайне существенным для
понимания оригинальности этики Ницше. Ницше дает нам в высшей степени своеобразную
комбинацию: с одной стороны, чисто объективная оценка, таксирование всех социальных форм
исключительно по высоте, достигаемой их высшим элементом, по высоте, отмечаемой на шкале,
деления которой сделаны по абсолютному идеалу, с другой — столь исключительная зависимость этих
этических ценностей от личности, что они имеют определенное в известных границах значение лишь
как свойства и силы самой личности, а не ка;< следствие ее действий. Этический персонализм Ницше ни в коем случае не есть ни эгоизм, ни эвдемонизм. Ценность объективных свойств идеала так же мало измеряется действием их на ощущения других, как и действием на самого субъекта. Ввиду того, что в этом пункте Ницше более чем в каком-либо ином был неверно понят, я приведу здесь некоторые места из его сочинений. Человек-аристократ «прерогативы свои и пользование ими должен считать своими обязанностями» (По ту сторону, 252). «Ищу ли я свое счастье?» — спрашивает Заратустра и отвечает: «Я ищу свое дело» (Заратустра, 472). Свобода означает «равнодушие к трудному, суровому, к лишениям, даже к самой жизни; власть мужественных, воинственных, победорадостных инстинктов над прочими инстинктами, например над инстинктивным желанием счастья. Человек, ставший свободным, попирает ногами то благополучие, о котором мечтают торгаши, моралисты, коровы, женщины, англичане и другие демократы» (Сумерки богов, 88). «Не следует желать наслаждаться там, где нечем наслаждаться. И, вообще, не следует желать наслаждаться» (Заратустра, 288). «Будь то гедонизм, пессимизм.утилитаризм или эвдемонизм — все равно: все эти способы мышления, направленные на страдание и наслаждение, т.е. способы, которые измеряют ценность вещи по сопутствующим и второстепенным признакам, суть не что иное, как виды скользящего по поверхности мышления и наивности; каждый, кто сознает в себе творческую силу, не может не смотреть на них с усмешкой, даже с сожалением. Все великое в человеке создавалось до сих пор только дисциплиной сильного страдания» (По ту сторону, 171 ел.). «Борьба церкви против чувственности и жизнерадостности понятна и даже относительно справедлива, поскольку она направлена против вырождающихся, которые слишком слабы волею, чтобы обуздать свои вожделения» (Сумерки богов, 24). Ибо «чувственные наслаждения