летят осколки» (Заратустра, 122). Вот еще другое противоречие его натуры с его
идеалом: в своем учении он требует твердости, холодной, парящей над вещами, объективности, а
самого его каждое мгновение увлекает мягкость его чувств, сила прежних, альтруистических
инстинктов (Заратустра 223, 288). «Ах, друзья мои, отгадаете ли вы двойную волю моего сердца? Взор
мой стремится ввысь, а рука тянется только к низам! — вот где опасность моя. За людей цепляется моя
воля: цепями привязываю я себя к людям, ибо душа моя неудержимо рвется к сверхчеловеку». Явно
намекая на самого себя, он описывает, как тот, кто создает новый идеал, внутренне отделен от него,
привязан еще к старому, и какое страшное мучение родить этот конфликт (Генеалогия, 121); он
изображает себя борцом, который часто должен был одолевать самого себя, которого победа над собою
часто ранила и подавляла, а в одном стихотворении полное завершение своего существа он называет
брачным торжеством света и тьмы.
==443
Этот дуализм, это перемежающееся или, вернее, одновременно положительное и отрицательное
отношение к своему собственному требованию, лучше всего характеризуется тем местом «Генеалогии
морали», где после дифирамбического описания сверхчеловека, в которое неразрывно вплелись черты
его собственного существа, он внезапно прерывает описание, потому что он не хочет касаться того, что
доступно лишь высшему и более могучему, чем он. Шопенгауэр оберег себя, конечно, от подобного
дуализма простым объяснением, что от моралиста так же мало можно требовать согласования его
жизни с принципами его морали, как от скульптора — красоты его собственных форм тела. Ницше же,
по-видимому, наоборот, жил под разрушающим влиянием этого дуализма: он не хочет быть только
философским ученым, познающим данную действительность, он хочет быть философом, созидателем
творящим. Но он создает новые ценности не делами, а только в сфере мысли, не как сверхчеловек, а
единственно как философ, преподающий «учение» о сверхчеловеке… А между тем это отвращение от
чистой учености, эта промежуточная позиция между теорией и практикой приводит его внутренне к
роковой близости со сверхчеловеком, так что он в сокровенности своего духа, как субъект, стремится к
этому идеалу; он словно дисконтирует его в своих грезах, порывах, стремлениях и чувствует себя в то
же время отброшенным назад; он чувствует приближение, родство, восхождение к своему наивысшему
идеалу — и в то же мгновение — свою отьединенность, отдаленность от него, непреодолимость
расстояния. Это двойственное отношение к своему идеалу, которое именно может вырасти из наиболее
глубокого и страстного отношения к нему, это постоянное колебание между двумя состояниями своего
существования — то с положительной, то с отрицательной ценностью — могло раздавить его, или, по
меньшей мере, быть сознательной стороной того разрушения его Я, тайн которого мы одинаково
неосторожно касаемся, говорим ли мы, что раздробленность его психической жизни есть следствие
чисто физических болезней, или утверждаем, что мысли его разрушили его тело.
==444
00.htm — glava30
Понятие и трагедия культуры
На основании первого глубинного дуализма, — а именую того факта, что человек не включается
безусловно, подобно зверю, в естественную мировую заданность, но от нее отделяется,
противопоставляет себя ей, требуя и борясь, одолевая ее и будучи одолеваем ею, — происходит
завязывание бесконечного взаимодействия между субъектом и объектом. Следующее по порядку
проявление этого процесса имеет место внутри самого духа. Дух производит бесчисленные
порождения, которые продолжают свое собственное, самостоятельное существование, независимое как
от души, их сотворившей, так и от любой другой воспринимающей или же отклоняющей их души.
Субъект оказывается в таком положении как в отношении искусства, так и права, как религии, так и
техники, как науки, так и морали: их содержание не просто то притягивает его, а то отталкивает, то
оказывается сплавленным с ним воедино, как некая часть его собственного Я, а то противостоящим ему
в отчужденности и отсутствии каких-либо точек соприкосновения. Нет, скорее можно сказать, что здесь
имеет место некая косность, окаменелость, пребывающая экзистенция, с которой дух, превратившись
таким образом в объект, противостоит текучей живости, внутренней ответственности, идущим друг
другу на смену напряженностям души. Будучи, как дух, теснейшим образом связан с иным таким же
духом, именно в силу этого он, однако, переживает бесчисленные трагедии, сопряженные с глубоким
противоречием между той и другой формой: между субъективной жизнью, которая не знает покоя,
однако конечна во времени, и ее содержанием, которое, будучи раз создано, неподвижно, однако вечно
сохраняет свое значение.
В середине этого дуализма пребывает идея культуры. В основе ее лежит тот внутренний факт, который
возможно выразить в полном виде только символически и в расплывчатой
==445
форме: как путь души к себе самой. Ибо душа никогда не является только лишь тем, что она есть в
данный момент, но всегда есть нечто большее: в ней уже заранее задана ее собственная, более высокая
и совершенная в сравнении с нею же самой форма, и пусть в нереальном виде, как-то все же она тут
присутствует. Речь идет здесь не об определенном, зафиксированном в некоторой точке духовного мира
идеале, но об освобождении покоящихся в самой душе напряженных сил, развитии ее собственного,
повинующегося ее же формообразующему побуждению зерна. Подобно тому как жизнь (и прежде всего
ее подъем на уровень сознания) содержит в себе свое прошлое в непосредственной форме, в качестве
некоторого неорганического фрагмента, и тому, как это прошлое продолжает свое существование в
сознании в своем изначальном содержании, а не просто как механическая причина позднейших
преобразований, — точно так же жизнь в некотором смысле охватывает и свое будущее, никакой
аналогии чему не может быть найдено в области неорганического. Каждый момент наличного бытия
организма, способного расти и размножаться, содержит в себе и свою позднейшую форму, причем с
такой внутренней необходимостью и пред найден ностью, с которыми даже рядом невозможно
поставить свойства скрученной пружины — в сравнении с ее освобожденным состоянием. В то время
как все неживое обладает одним только моментом настоящего, живое — в отсутствие каких-либо
аналогий — простирается на прошлое и будущее. Все душевные движения вроде воли, долга,
призвания, надежды есть духовные продолжения основной характеристики жизни: содержать в своем
настоящем свое будущее, причем в особенной, заключающейся исключительно в процессе жизни
форме. И это касается не одних только частных явлений и воплощений: вся личность, как единое целое,
также несет в себе прочерченную как бы невидимыми линиями картину, в случае реализации которой
личность эта вместо того, чтобы быть, так сказать, возможностью, становится полной своей же
собственной действительностью. С какою бы интенсивностью ни протекали созревание и
самоутверждение душевных сил в отношении единичных, так сказать, локальных задач и интересов,
над ними постоянно возвышается или же их основанием является требование того, чтобы при всем том
душевная целостность как таковая исполнила заданное ею же самой обещание, а все единичные
образования оказываются при этом множеством путей, по которым душа приходит к самой себе. Вот в
чем состоит эта, ее можно было бы назвать метафизической,
==446
предпосылка нашего практического и эмоционального существа — как бы далеко от действительного
состояния дел ни заводил нас этот символический способ выражаться. Именно единство души не
является просто формальной связью, постоянно и единообразно охватывающей развитие ее единичных
сил; нет, посредством этих единичных сил осуществляется ее развитие как целого, а этому развитию
целого внутренне задана цель достижения образованности в широком смысле, в отношении которой все
отдельные способности и совершенства являются средствами. И здесь о себе заявляет первое,
следующее пока что одному лишь формальному значению слова определение понятия культуры. Мы
все еще некультурны, когда создали в себе то или иное знание или умение, и становимся культурными
лишь тогда, когда все они поставлены на службу развития этой связанной с ними, однако ни в коем
случае с ними не совпадающей центральной душевной инстанции. Действительно, наши сознательные и
отчетливые устремления относятся к частным интересам и способностям, и в силу этого развитие
всякого человека, в меру именуемости каждой составляющей такого развития, представляется пучком
линий совершенно различной протяженности и распространяющихся в самых различных направлениях.
Однако человек становится культурным не по мере достижения этими линиями своего полного, однако
частного, завершения, а лишь в силу то ли их значения для развития неопределимого личностного
единства, то ли этих же линий — в качестве самого такого развития. Или же, выражаясь по-другому:
культура есть путь от замкнутого единства через раскрытое множество к раскрытому единству. Но как
бы то ни было, речь здесь может идти о развитии до состояния проявленности лишь того, что уже было
заложено в личности в качестве дремлющих в ней сил, намечено в ней самой в качестве ее же
идеального плана. Также и в данном случае обычное словоупотребление указывает нам правильное
направление. Мы говорим о садовом плоде, усилиями садовника выведенном из деревянистого и
несъедобного древесного плода, что он подвергся культивации; или же говорим, что это дикое дерево
было культивировано в садовое плодовое дерево. Если же, например, из того же самого дерева была
изготовлена мачта парусника, причем тем самым над ним была проделана не меньшая
целенаправленная работа, мы ни в коем случае не скажем, что ствол «был культивирован» в мачту. Этот
языковой оттенок ясно указывает на то, что плод, как ни мало был он в состоянии явиться на свет без
приложения человеческих сил,
==447
в конечном итоге все же выходит наружу в силу движущих сил самого дерева и является лишь
исполнением заложенной в его собственных задатках возможности, в то время как форма мачты
навязывается стволу из совершенно чуждой ему системы целей, в отсутствие какой-либо заранее
заданной в его собственных сущностных тенденциях формы. Именно в этом смысле мы не можем
признать за данным человеком подлинную культурность в силу одного только обладания
всевозможными знаниями, виртуозными навыками и всякого рода утончениями, если они действуют
лишь в качестве, так сказать, довесков, происходящих из внешней для самой его личности (и
остающейся для нее внешней в конечном итоге) системы ценностей. В этом случае человек
действительно обладает культурными навыками, однако сам он некультурен. Последнее проявляется
только в том случае, если содержания, заимствованные из области сверхличностного, как бы
посредством скрытой гармонии развивают лишь то в душе, что налично в ней самой в виде ее
собственного устремления и внутренней предопределенности ее субъективного завершения.
В этом-то наконец и проявляется обусловленность культуры, обусловленность, посредством которой
культура представляет собой разрешение субъект-объектного уравнения. Мы отказываемся признавать
ее наличие там, где совершенство не воспринимается в качестве самостоятельного развития душевного
центра; однако она не имеет места также и там, где присутствует в качестве исключительно такого
самостоятельного развития, которое не нуждается ни в каких внешних для нее самой средствах и этапах
развития. В самом деле, многоразличны движения, ведущие душу к ней самой, как того требует
соответствующий идеал, т.е. к осуществлению предопределенного для нее, однако первоначально
наличного в качестве одной только возможности полного и в высшей степени собственного ее бытия.
Однако постольку или в меру того, как она достигает этого чисто внутренним образом: в религиозных
порывах, нравственной самоотдаче, господствующей интеллектуальности, гармонии целостной жизни
— она может быть все же лишена специфического обладания культурностью. Дело не только в том, что
при этом ей может недоставать того исключительно (или же относительно) внешнего момента, который
обыкновенным словоупотреблением уничижительно определяется в качестве цивилизации. Это-то как
раз вовсе не имеет значения.
