этой теории,
которое я, впрочем, считаю наиболее поверхностным и ограниченным ее выражением. Независимо от
этой, как и от всякой иной, до сих пор установленной, фиксации, для современного интереса к ней мне
кажутся решающими следующие мотивы. Из всех особых областей культуры ни одна не является столь
самостоятельной по отношению к жизни, столь автономной, столь отрешенной от всех волнений и
страданий, индивидуализации и судеб жизни, как познание. Не только дважды два четыре или что сила
притяжения двух материальных тел обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними
действительно всегда, независимо от того, знает ли об этом живой дух или нет, и находится вне всякой
связи с изменениями, переживаемыми человеческим родом, но и различные, непосредственно
связанные с жизнью моменты познания играют известную роль в ней именно потому, что они
неподвластны всем ее волнениям. Так называемые практические знания суть, само собой разумеется,
только нечто теоретическое, обращенное в практическую сто
основание познания (лат.).

==505

рону лишь как бы задним числом, но, как всякое знание, они принадлежат идеальному миру истин,
существующему по своим собственным законам.
Эта самостоятельность истины, во все времена за нею признаваемая, прагматизмом оспаривается.
Всякое действие нашей жизни, внешней и внутренней — так рассуждает он, — основывается на
известных понятиях, которые в случае своей правильности служат сохранению и улучшению нашей
жизни, а в случае ложности — ведут нас к гибели. Так как все наши представления зависят от нашего
психического строя и ни в коем случае не являются механическим отражением той реальности, среди
которой протекает наша жизнь, то было бы невероятной случайностью, если бы наши представления,
являющиеся результатом совершенно субъективного образа мыслей, привели бы к каким-либо
желательным и предсказуемым последствиям именно в сфере этой реальности. Более вероятно, что
среди бесчисленных представлений, определяющих наши поступки, признаются нами истинными те,
которые динамически благоприятно действуют на жизнь, а те, которые вызывают обратные результаты,
— ложными. Следовательно, нет никакой изначальной истины, независимой в своем существе, которая

могла бы направлять поток нашей жизни по верному руслу, а наоборот: среди необозримых
теоретических элементов, рождаемых потоком жизни и действующих в обратном порядке на самое ее
течение, имеются и такие, которые соответствуют нашей воле к жизни, — случайно, можно было бы
сказать, но без такой случайности мы бы не могли существовать, — именно их называют истинными,
дающими возможность правильного познания. Не объект сам по себе и не суверенный разум определяет
в нас самих истинность наших представлений, а сама жизнь, то в силу грубой утилитарности, то в силу
своих глубоких духовных потребностей вырабатывающая в ряду наших представлений оценочную
шкалу, один полюс которой мы считаем полной истиной, а другой — полным заблуждением. Я не буду
ни излагать, ни критиковать это учение. Мне безразлично, право ли оно или не право, но для меня
важно отметить, что оно создано в настоящее время и что оно лишает познание его давнишнего права
считаться совершенно самостоятельным царством, управляемым собственными идеальными законами.
Отныне познание обращается в элемент, тесно сплетенный с жизнью, питаемый ее источниками,
управляемый совокупностью и единством его направления и цели, легитимируемый ее
фундаментальными ценностями.

==506

Таким образом жизнь объявила свой суверенитет над до сих пор независимой и отдельной от нее
областью. С более глубо кой, мирообъемлющей точки зрения можно сказать, что формы познания своей
внутренней консистенцией, своим самодовлеющим смыслом составляют некие устойчивые рамки
илипрочную канву для всего нашего миропредставления, растворяют ся в потоках жизни, податливые
их изменчивым силами на правлениям, и не оказывают сопротивления, основываяясь на своих
собственных правах и на своем вневременном значении. Свое чистое выражение в качестве
центрального понятия жизнь получает там, где она становится метафизическим изначальным фактом,
существом всякого бытия, благодаря чему каждое явление обращается в пульсацию, в способ
воплощения или стадию развития абсолютной жизни. Она возвышается все общим раскрытием жизни
до степени духа и в виде Maтерии нисходит обратно. И если эта теория на вопрос о познании от вечает
«интуицией», по ту сторону всякой логики, без посредства разума проникающей в самое существо
вещей и явлений то это означает, что одна только жизнь в состоянии понять жизнь. Вот почему с этой
точки зрения всякая объективность предмет познания, должна быть обращена в жизнь, дабы процесс
познавания, истолкованный как функция жизни, действий тельно был уверен в том, что перед ним
совершенно проницаемый для него и сущностно родственный объект. Если таким образом прагматизм
растворял в жизненном потоке картину мира со стороны субъекта, то теперь то же самое совершилось
со стороны объекта. От самой формы как мирового внежизнен ного принципа, имеющего особый смысл
своего назначения, ничего больше не осталось. Все, что может быть в этой общей картине названо
формой, могло бы существовать только по милости самой жизни.
Этот поворот во взглядах на принцип формы не тоолько в прагматизме, но и у всех проникнутых
чувством жизни современных мыслителей выражается в отрицательном отношении к более ранней
эпохе философского мышления, находившейся под полным господством идеи классической формы и от
нее ждавшей единственного спасения для философии. Эта система стремится объединить все наши
познания по крайней мере
в широчайшие общие понятия, в одно симметрическое целое, равномерно развитое в разных
направлениях из одного
ного мотива. В архитектонически-эстетической завершенности,
в достигнутой закругленности данного в непрерываемости построения — доказательство правоты и
того, что теперь дей-

==507

основствительно осознанно все бытие, — вот в чем и заключается решающий момент. Это — крайнее
заострение принципа формы вообще, когда законченность и самоудовлетворение формы возводятся в
последний критерий правды. Вот против чего выступает формотворческая, но всегда разрушающая
форму жизнь. Эта теория имеет две основные исходные точки зрения на жизнь: с одной стороны, она
отрицает механизацию как основной космический принцип и считает его, быть может, техникой жизни,
а быть может, и явлением ее вырождения. С другой стороны, отвергается также метафизическая
самостоятельность идеи как высшей и безусловной руководительницы или субстанции всякого бытия.
Жизнь не хочет подчиняться от нее зависимому и ей самой подчиненному. Она вообще не хочет быть в
чьем-нибудь подчинении, даже в подчинении идеальному, требующему себе более высокого
иерархического положения. Если же тем не менее всякое высшее жизненное состояние не может
избавиться от руководства идей — в виде ли трансцендентной силы, нравственного или какого-либо
ценностного постулата, — то последнее возможно лишь благодаря тому и только оттого имеет шансы
на успех, что самые идеи исходят из жизни. Сущность жизни в том и заключается, чтобы творить из
самой себя все руководящее и искупляющее, все противоречия, все победы и поражения. Она зиждется
и вместе с тем возвышается кружным путем над собственно ею созданным, и то, что последнее
начинает противостоять ей как нечто самостоятельное и готовое ее судить, — это основная истина, ее
способ изживать себя. Противоречие, в какое впадает жизнь с высшим по отношению к ней самой, —
это трагический конфликт жизни как духа, ощущаемый теперь в той мере, в которой она приходит к
сознанию, творит действительно из себя таковой и потому находится в неразрывной органической связи
с ним.
С общекультурной точки зрения смысл всего этого движения заключается в разрыве с классикой как с
абсолютно человеческим и образовательным идеалом. Ибо классика находится всецело под знаком
формы, закругленной, самодовлеющей, уверенной в том, что она в своей спокойной законченности есть
норма жизни и творчества. Но до сих пор еще не поставлено ничего на место старого идеала, ничего
положительного. Вот почему борьба против классицизма доказывает раньше всего, что вопрос вовсе не
в создании новой культурной формы, а в том, что уверенная в себе жизнь хочет освободиться от гнета
всякой формы, историческим выразителем которой был классицизм.

==508

Я ограничусь только самым кратким указанием на подобную же основную тенденцию на примере
одного частного явления этической культуры. Под девизом «новой этики» небольшая группа выступила
с критикой существующих половых отношений и нашла поддержку в широких кругах. Эта критика
направлялась, главным образом, против двух элементов существующих отношений между полами —
брака и проституции. В совершенно принципиальной формулировке речь идет о следующем:
эротическая жизнь стремится проявлять свои силы по отношению к существующим формам, в которых
погрязла наша культура, и вследствие этого впала в противоречия и в состояние неподвижности. Браки,
заключаемые по тысяче иных причин, кроме собственно эротических, приводят в тысяче направлений
либо к закоснелости их живого источника, либо их индивидуальность разбивается о непреклонные
традиции и узаконенную жестокость; проституция, ставшая почти легальным явлением, обращающая
любовную жизнь молодых людей в карикатурный, грубый, противоречащий ее истинной сущности
процесс, — вот формы, против которых бунтует непосредственная чистая стихия жизни, формы,

которые, быть может, не противоречили в такой мере другому культурному уровню жизни, а теперь
восстанавливают против себя силы, бьющие из ее сокровеннейших источников.
И в этой области в значительно большей мере, чем в других областях культуры, можно наблюдать, к
каким ничтожным результатам привел до сих пор в смысле создания новых форм совершенно
позитивный инстинкт разрушения старых. Ни одно из предложений всех этих реформаторов не
воспринимается как достойная замена осужденных ими форм. Типичная для развития культуры борьба
против устарелых форм и замена их нововозникающими в данной области особенно отстала. Та сила,
которой суж• дено воплотиться в последних, пока, так сказать, в совершенно обнаженном виде,
непосредственно выступает против форм, совершенно покинутых подлинной эротической жизнью,
впадая при этом в неоднократно нами уже подчеркнутое противоречие, обращается против фантома, так
как эротика, поскольку она имеет какую-нибудь связь с культурной жизнью, требует всегда известного
оформления. Только поверхностный взгляд может поэтому видеть здесь одну лишь распущенность и
разгул анархических страстей, так как в этой области уже самая бесформенность как бы несет в себе
задатки этих качеств. В глубине же, если таковая вообще существует, дело обстоит совершенно иначе.
Настоящая эротическая жизнь протекает по совершенно индивидуальному руслу,

==509

и всякая оппозиция против нее имеет в виду вышеуказанные формы, ибо они втискивают жизнь в
обобщенные схемы, насилуя ее особенности. Как и во многих иных случаях, эта борьба между жизнью
и формой ведется менее абстрактно, менее метафизично, как борьба между индивидуализацией и
обобщением.
Такого же истолкования требует, как мне кажется, и известное настроение, наблюдаемое в современной
религиозной жизни. Я связываю его с явлением, наблюдаемым в течение последних двух десятилетий, а
именно, что многие в высшей степени интеллектуально развитые люди удовлетворяют свои
религиозные потребности обращением к мистике. Относительно них в общем можно сделать
предположение, что они воспитались в религиозных представлениях одной из существующих церквей.
Их тяготение к мистике объясняется, очевидно, двоякими мотивами. Во-первых, тем, что формы, в
которых религиозная жизнь развертывает свои определенно обрисованные картины, не удовлетворяют
больше ее потребностям, а во-вторых, тем, что религиозная мечтательность не иссякает вследствие
этого, а, напротив того, ищет себе других целей и путей. Благодаря переносу этих исканий в
направлении мистики окончательно расторгается твердая форма и ограниченность религиозности
известными пределами. В этой сфере божество выходит за пределы всякого личного и, следовательно,
ощущаемого, как нечто частное, образа, здесь религиозное чувство охватывает бесконечные дали, не
сталкиваясь ни с какими догматическими гранями, углубляясь в бесформенную бесконечность и черпая
силы для своего развития из мечтательного настроения души. Мистика, по-видимому, — последнее
убежище религиозных натур, неспособных окончательно освободиться от всякой трансцендентной
формы, но достигших уже известной свободы от всякой формы,