также дают в своей теории массовой культуры лишь
вариации на зиммелевскую тему. А в своей «Диалектике просвещения» («Dialektik der Auferklarung»), в
которой процесс овеществления принимает облик всеобщности всемирно-исторического процесса
рационализации, они заимствуют тезис Зиммеля: «По внешней объективности и видимости растущее
господство в самом деле на стороне человека; однако это еще не означает, что субъективное отражение
этого вовнутрь переходящего значения данного исторического факта не может идти в
противоположном смысле… Утверждение, что, служа природе, мы господствуем над ней, имеет
страшное обратное значение, что, господствуя над ней, мы ей служим» (там же, S. 549).
В то время как марксисты держатся экспрессивистского идеала образования, но находят в
самостоятельности объективного духа материалистический смысл, буржуазная критика культуры шаг
за шагом отходит от притязаний философии жизни на примирение и придает тезису об отчуждении
объективного духа утвердительный характер. Ганс Фрейер и Йоахим Риттер видят в динамике
овеществления культуры и общества лишь оборотную сторону конституирования сферы, достойной
устремлений субъективной свободы. Зиммель еще скептически относился к этому «идеалу
мучительного разделения», вследствие которого жизнь «становится все более вещной и безличной, для
того чтобы неовеществляемый ее остаток становился тем более
==546
личной и несомненной собственностью Я» (там же, S. 532). В этом отношении геленовская критика
распространения пустой, свободной от всех вещных императивов субъективности ближе Зиммелю. С
другой стороны, неоконсервативное прославление «культурной кристаллизации» (впрочем, выражение,
заимствованное у Зиммеля) указывает уже в сторону функционализма Луманна, который берет у
Зиммеля только превратившиеся в системы объективации, тогда как сами субъекты становятся у него
системами. Системный функционализм утвердил «конец индивида», которого Адорно изолирует
негативнодиалектически, чтобы опровергнуть его в качестве самопредопределенной судьбы.
Обозревая в общих чертах воздействие зиммелевского диагноза времени, к нему хочется применить то,
что Гелен некогда сказал об эпохе Просвещения: ее посылки мертвы, продолжают воздействовать лишь
ее следствия. В понимании следствий все стороны как будто едины, пусть даже один осуждает как
негативную тотальность то, что другой восторженно провозглашает кристаллизацией, пусть один
отвергает как овеществление то, что другой технократически утверждает как предметную
закономерность. Все согласны с утверждением, что признак модернизма состоит в том, «что объекты
обладают собственной логикой своего развития — не понятийной, не природной, а лишь логикой своего
развития как творений человеческой культуры — и вследствие этого они отклоняются от того
направления, в котором могли бы подчиниться личностному развитию человеческих душ». Но Лукач,
Хоркхеймер и Адорно видят в этом роковую плату за капиталистическую модернизацию общества,
Фрейер, Риттер и Шельски — требующее компенсации дополнительное следствие процесса
рационализации общества; наконец, Гелен и Луманн — достойный похвалы эквивалент естественного
роста больших институтов. Гелен первым отказывается от посылки, за которую еще держатся другие;
она гласит: конкретная культура может быть создана только посредством «переплетения»
субъективности с вещными элементами — посредством введения объективаций в процесс образования
и жизненную связь субъектов и примирения души с ее формами. Луманн может уже предполагать,
считая это тривиальным, что личные и общественные системы составляют друг для друга окружающую
среду.
==547
IV
Э
тот вывод показывает, что болезненные явления, вокруг которых некогда разгорелась дискуссия
о модернизме, в конце концов бесследно исчезают, если мы не подвергаем пересмотру — вместо того,
чтобы просто забыть это — основные понятия философии сознания, перспективу их примирения и
идеал экспрессивистского образования. Из концепции, по которой душа и формы непосредственно
взаимодействуют, а творческий субъект относится к отчужденным силам своей сущности только как к
объектам, феномены овеществления должны в конце концов уйти. Они требуют более точного языка,
более убедительной формулировки. Систематически индуцированное формирование коммуникативно
структурированных жизненных связей попадает в поле зрения только когда очевидный собственный
смысл интерсубъективности нашей повседневной практики понимания разработан совершенно не
метафизически. Культурные и социальные объекты, если об «объектах» вообще еще может идти речь,
всегда уже погружены в ее среду — так же, как постоянно занятая образованием и преобразованием в
высшей степени непрочная идентичность «субъектов», которым в одинаковой степени угрожают
насильственные интеграция и разобщение12.
Зиммель нам сегодня странным образом одновременно далек и близок. Близостью он обязан, правда, не
только поучительной истории воздействия его диагноза времени, но и констелляции, в которой искра
философии жизни могла скорее зажечь, чем объяснить. Зиммелеввкая философия культуры дает
определение «безудержному подсознательному стремлению (там же, S. 551), которое гонит
современного человека от социализма к Ницше, от Гегеля к Шопенгауэру, — так же, как три поколения
спустя — от Маркузе к Хайдеггеру и от книги курса к книге конкурса. Зиммель говорит о трагедии
культуры, он вычленяет связанные с современным стилем жизни патологии из их исторических связей
и возвращает их к присущей самому жизненному процессу тенденции отчуждения между душой и ее
формами. Столь метафизически глубоко коренящаяся чуждость лишает диагноз времени силы и
мужества сделать политически-практические выводы. Конечно, о симпатиях Зиммеля догадаться
нетрудно. Он упоминает однажды о начатой Моррисом и Рёскином реформе, цель которой противопоставить уродству массового промышленного продукта императив формы художественного
ремесла. А тоска по недифференцированным обозримым целостностям, которая воодушевляет
эксперименты реформаторов жизни на Monte Verita и в других
==548
местах, соответствует во всяком случае стремлению Зиммеля к «конкретной культуре». Рудольф
Штейнер ведь также его современник. Но в конечном итоге Зиммель реагирует лишь на одно движение
— движение женщин буржуазного общества за эмансипацию, возникшее до Первой мировой войны.
Эссе, посвященное проблеме женской культуры, найдет отклик и сегодня — в тех группах женского
движения, которые основывают свои надежды и притязания на чисто женских, специфически
материнских качествах. Правда, «априорная сущность» женщины, подчеркиваемая Зиммелем,
несвободна и от мужских фантазий; она обязана, впрочем, смелой онтологизации современных
феноменов. Женщина вновь оказывается ближе, чем мужчина, полюсу основы существования и
субъективности, неисторичности и пассивности, замкнутости и тотальности. Этим объясняется интерес
Зиммеля к женскому движению: женская культура (не только лестно характеризованная)
представляется ему средством против отчуждения живой субъективности от застывших объективации
«мужской культуры», которая без всякого на то права притязает на общечеловеческое достоинство.
Примечания
1
K.Gassen, M.Landmann (Hrsg). Buch des Dankes an Georg Simmel. Berlin, 1958.
2
G.Simmel. Brucke und Tur. Stuttgart, 1957 (с небольшими изменениями издание появилось позже под
названием: Das Individuum und die Freiheit. Essais. Benin, 1984).
3
P.E.Schnabel. Georg Simmel // D.Kasler. Klassiker des soziologischen Denkens. Bd.l. Munchen, 1976, S. 267
ff.
4
K.H.WoIff (Ed.) The Sociology of Georg Simmel. Glencoe. 111. 1950; о восприятии в США см.: Schnabel.
Op.cit. S.276 ff.
5
G.Lukacs. Die Zerstorung der Vernunft. Berlin, 1955, S.350 ff.; R.Aron. Die deutsche Soziologie der
Gegenwart. Stuttgart, 1953.
6
H.Freyer. Soziologie als Wirklichkeitswissenschaft. Darmstadt, 1964, S. 46 ff.
7
Th.W.Adorno. Henkel, Krug und fruhe Erfahrung //Adorno. Gesammelte Schriften. Bd. II.Frankfurt am Main,
1974, S. 558.
8
In: G.Simmel. Das individuelle Gesetz. S. 148 ff.
9
G.Simmel. Philosophie des Geldes. Berlin, 1977, S. 528.
10
G.Lukacs. Op.cit. S. 358.
11
«Превращение труда в товар является лишь одной стороной далеко идущего процесса
дифференциации, который вычленяет из личности отдельные содержания, чтобы противопоставить их
ей как объект, обладающий самостоятельной определенностью и движением» (Philosophic des Geldes, S.
515).
12
J.Habermas. Theorie des kommunikativen Handelns. Frankfurt am Main, 1981. Bd. 11, Кар. 8.
==549
Леонид Ионин
еорг Зиммель родился 1 марта 1858 г в Берлине. Окончив классическую гимназию, он поступил на
Г
философский факультет Берлинского университета, где в числе его преподавателей были такие
знаменитости, как историки Моммзен, Дройзен и Трейчке, психологи Лацарус, Штейнталь, Бастиан,
философы Харм и Целлер. В студенческую пору его интересы как раз и концентрировались в области
истории, философии и психологии. В 1881 г. Зиммель получил докторскую степень по философии за
диссертацию о Канте, через четыре года стал приват-доцентом, а через пятнадцать лет был избран
экстраординарным, т.е. внештатным профессором Берлинского университета и оставался в этой
должности еще полтора десятилетия, не получая никакого жалованья, за исключением студенческих
взносов за лекции. Лишь в 1914 г. — по истечении почти 30 лет вполне успешной, а иногда даже
сенсационно успешной педагогической и научной деятельности — Зиммель получил «полную»
профессуру в Страсбурге Четыре года спустя — 26 сентября 1918 г — он умер.
Интеллектуальная биография Зиммеля оказалась тесно связанной с общим духовным климатом Берлина
— города, где он сложился и вырос как ученый. Эволюция Берлина, превращение его из
провинциальной столицы прусского королевства в «мировой город», центр складывающейся
колониальной империи — эти изменения, отражавшиеся буквально в каждом элементе культуры,
жизни, нравов, наложили отпечаток на развитие философских идей Зиммеля.
В 80-е годы, когда Зиммель только начинал как ученый, Берлин был «большой деревней», где
провинциальность жизненного уклада причудливо сочеталась с прусской военно-бюрократической
системой, воплотившей в себе «мировой дух» гегельянства. В немецкой философии и гуманитарных
науках этот
==550
период был, по выражению Эдуарда Шпрангера, эпохой тайных советников1. Ранке, Дройзен, Трейчке,
Моммзен, Шмоллер, Дильтей — все они числились тайными советниками — весьма высокое место в
прусской иерархии. В цене были солидность, надежность, устойчивость: солидность классического
образования, надежность выверенной духовной традиции, устойчивость государственной философии.
Но уже к концу 90-х годов ситуация разительно изменилась. Экономическое наступление буржуазии
переменило все — от темпа и ритма городской жизни до идейных течений и стремлений. Берлин
превращался в «новый Вавилон»: Шпрее оделась в камень, над улицами понеслись поезда городской
железной дороги, вспыхнули электрические рекламы могучих концернов «Сименс», «Борзиг», «Хёхст».
Темп жизни ускорился до сумасшествия, сословные перегородки разрушались, и на месте еще
несколько лет назад казавшегося незыблемым старого порядка возникали новая капиталистическая
элита и противостоящая ей пролетарская и люмпенская масса2. В духовной жизни пробивало себе
дорогу причудливое сочетание ницшеанского культа сверхчеловека (массового культа, которому порой
недоставало понимания собственных глубинных предпосылок) с позитивистско-дарвинистской
социальной философией, оперировавшей массой, толпой, но массой изолированных индивидов —
«одинокой толпой», по выражению Д.Рисмена, американского ученого нынешнего столетия.
Именно в это время и начала складываться философскосоциологическая система Зиммеля. Он даже стал
позитивистом, но оставался им недолго, как недолго царствовал наступательный идейный дух эпохи
грюндерства.
Резко обнажившиеся социальные противоречия вызвали не менее резкие противоречия в культурной и
духовной жизни, достигшие особого накала в канун первой мировой войны. Это была эпоха духовного
кризиса, приведшего позже к катастрофическим для Германии, да и для всего мира, последствиям. Не
всеми это замечалось. Тот же Шпрангер писал: «Я не поверю, что многие из моих современников перед
1914 г. ощущали, на каком повороте культуры они стоят, — повороте, который через тридцать лет
должен был привести к германской катастрофе, вообще — к закату Европы»3. Однако, едва ли не
противореча себе, он показывал, что признаки этого поворота в культуре и духовной жизни нельзя было
не заметить. «Было ясно, что действует неврастеническое поколение, лишенное чувства уверенности в
самом важном. Натурализм и неоромантизм тес
==551
но переплетены, часто в творчестве одного и того же человека; накал переживания общественных
проблем сталкивается с крайним индивидуализмом; тут же пустые разглагольствования, особенно в
исторической драме; большие романисты отсутствуют, однако глубоко разрабатывается лирика… В
целом же все более чувствуется опасная потеря ориентации и бессилие, проявляющееся в слишком
откровенных метаниях духа. Если говорить о философии, то бросалось в глаза отсутствие большой
метафизики, исследовалась проблематика оснований и формальная теория познания. Еще меньше
можно говорить о разработке вечных проблем религии. Все, что было в этой области, шло из-за
границы: от Толстого, Достоевского, Стриндберга, позднего Ибсена, с Дальнего Востока. Роковым
образом ощущалась нехватка питательной почвы по мере того, как древо культуры устремлялось
вверх»4.
Эта эпоха и была эпохой Зиммеля. Его творческие возможности полностью развернулись именно в
кипящем котле Берлина эпохи «кризиса
